Этого забыть нельзя: Воспоминания бывшего военнопленного

Глава 21. Александр Степанович

Мои друзья давно говорят о некоем таинственном человеке. И вот я иду на встречу с ним. Николай впереди. Он должен представить меня генералу. Еще издали среди одиноко бродящих фигур я замечаю высокого ладно скроенного человека. Он не спеша идет от барака. Полосатый халат на него узок, шапка туго натянута на крупную голову.

Когда мы поравнялись, Николай, прошмыгнув дальше, остановился в стороне. Впереди я увидел еще одного человека, понял, что охраняют генерала. Я нагнулся и стал поправлять завязки на колодках. Рядом раздался приятный спокойный голос:

— Здравствуйте, товарищ Пирогов! Как дела?

Не поднимая головы, я ответил:

— Добрый вечер, товарищ генерал. Спасибо.

Он тут же поправил:

— Александр Степанович…

Таким и представлялся мне генерал: открытое русское лицо, большие серые глаза под густыми лохматыми бровями. Слова у него льются плавно, с нажимом на «о».

— Слушайте меня внимательно, — произнес Александр Степанович и тоже нагнулся, делая вид, что поправляет обувь. — В лагере сейчас около двадцати тысяч заключенных. Все они против фашизма, но это не значит, что все они наши друзья. Поэтому присматривайтесь. Доверять нельзя. На фронте у нас дела хороши. Информацию будете получать через Николая. Осторожно сообщайте об этом своим. Вас понемногу будут ссужать продуктами — вы делитесь с другими. Но главное, поддерживайте моральное состояние…

Не докончив фразы, он удалился. Я повернул к своему бараку. Вскоре меня догнал Николай. Условились, о чем будем докладывать, если эсэсовцу вздумается нас допросить. Затем речь зашла о генерале. Фамилия его Зотов, он командовал дивизией, в 1941 году попал в окружение и был захвачен в плен. Мне кажется, я знаю его давно. Есть такие люди: поговоришь один раз, а потом он стоит у тебя в памяти вечность.

В бараке все находились на месте. Козловский поглядывал на мои карманы, но на этот раз они были пусты. Мой сосед по нарам воентехник Вася молча сидел, подперев лицо ладонями. Второго соседа на месте не оказалось. Мною овладело смутное предчувствие. На мой вопрос Телевич мрачно буркнул:

— Умер. Шел напиться воды, упал и не ойкнул.

Вчера — один, сегодня — трое, завтра будет пятеро. Люди уходят из жизни, не успевая назвать имя любимой, передать прощальное слово матери. У них даже нет сил высказать свою ненависть к тем, кто довел их до голодной смерти.

Через несколько дней после вечерней поверки я снова встретился с Александром Степановичем. Меня, как магнитом, тянуло к нему, я улыбался от радости. Зотов легонько оттолкнул меня:

— Не увлекайтесь, дружище, смех и улыбку здесь считают преступлением. — Сделав короткую паузу, он продолжал: — Гитлеровцы хотят превратить нас в животных, потерявших человеческий облик. Голодом, каторжным трудом, пытками. Уж очень много случаев, когда «мусульмане»[18] бросаются на колючую проволоку под током высокого напряжения. Нужны огромные усилия, чтобы хоть морально поддержать людей.

Пытливо взглянув на меня, Зотов спросил:

— Вам ясна обстановка в лагере? Имейте в виду, наша опора не на все красные винкели, а главным образом на коммунистов. Их здесь много. «Зеленые» немного приутихли, побаиваются близкого возмездия. В связи с тем, что Италия вышла из гитлеровской «оси», немцы, отступая, вывозят политических заключенных из итальянских тюрем. В лагерь прибывает много патриотов-итальянцев. Это тоже наше подспорье. Нам следует привлечь на свою сторону всех способных сопротивляться фашизму.

Я спросил: — Что возлагается на меня?

Зотов тотчас ответил:

— Ваш сектор — бараки вокруг 67-го блока. Встречайтесь с людьми, объясняйте ситуацию, ведите учет по военным специальностям.

Мы разошлись в разные стороны, не попрощавшись.

С тех пор почти каждый вечер я встречался с различными заключенными из своего и соседних блоков. Иногда их приводил ко мне Николай. Некоторые приходили сами, передавая как пароль привет от Николая. Так я познакомился с группой москвичей, которые жили в соседнем штубе. Один из них по имени Володя однажды привел ко мне своего форарбейтера, мастера часовой мастерской.

— Пауль Глинский, — отрекомендовался он.

Пауль говорил довольно сносно по-русски, с каким-то особенным акцентом, выдававшим в нем скорее чеха, нежели немца. Винкель у него был красный, а небольшой номер свидетельствовал о том, что в заключении он находится уже много лет.

— Вы, случайно, не родственник знаменитого русского хирурга? — всерьез обратился он ко мне.

— Бери выше, он правнук Александра Суворова, — стал подшучивать Володя.

После этого визита Пауль стал проявлять заботу обо мне. Навещая по вечерам, обычно приносил либо суп, либо хлеб. Сам он не курил, но это не мешает ему ссужать меня сигаретами.

— Бери, я еще достану, — говорил он и моментально исчезал.

В помощь себе я привлек воентехника Василия. Сообща мы группировали советских людей, стараясь помогать им в первую очередь. В этом была огромная необходимость. До сих пор еще стоят у меня в глазах горы трупов. Большинство умиравших от истощения — русские. Это нас, советских людей, гитлеровцы поставили вне всяких законов. Не легко было и другим заключенным, но им хоть изредка выдавались посылки Красного Креста, разрешались посылки из дому.

Видно было, что Козловский, Телевич и Винников занимаются тем же, что и я, но только в других местах. Я с ними вижусь каждый день, но о работе — ни слова. Конспирация есть конспирация. Винников и Телевич хорошо знают немецкий язык, это им служит основательным подспорьем.

После одной из очередных встреч с Зотовым я задержался на плацу. Разнесся слух, что утром из лагеря будет отправляться транспорт. В бараке стоял переполох, блоковый составлял списки. В них не включали лишь «мусульман», которых не сегодня-завтра ожидал крематорий.

— Не волнуйся, мы с тобой не попали в списки, мы числимся «мусульманами», — грустно ухмыльнулся Козловский.

Однако утром, после кофе, когда блоковый стал выкрикивать фамилии тех, кому надо выходить на построение к главной канцелярии, я услышал и свою фамилию. Натянул фуфайку, поверх нее халат и скорее на плац. Со всех бараков спешили заключенные. Целая свора «зеленых» терлась возле эсэсовца.

— Живее, живее!

По слухам, транспорт отправляют в Берлин на расчистку улиц и извлечение неразорвавшихся бомб. Можно не сомневаться, что так оно и есть. В главной канцелярии работают немецкие коммунисты, от них исходит точная информация.

Многие приободрились. Хотя расчищать руины придется под бомбежками, да и извлечение неразорвавшихся бомб не очень приятное дело, но все-таки это лучше, чем умирать медленной смертью в Заксенхаузене. Меня же не радовала перспектива попасть в Берлин. Я думал о Зотове, о Николае, о Козловском, Винникове, Телевиче. Неужели снова придется остаться без верных друзей?

Строй долго сортировали. Слабых выводили и отправляли обратно в бараки, других вталкивали в ряды. То и дело слышались удары палок — эсэсовцы равняли строй. От удара кто-то свалился наземь.

— Кто хочет плавать? — послышался звонкий голос рапортфюрера.

В ответ раздался взрыв смеха. Хохотали эсэсовцы, им вторили «зеленые». Виновного в проступке подхватили за руки два рослых детины, тот послушно шел за своими истязателями.

— Плавать его научить, плавать! — горланили немцы.

Я увидел, что «зеленые» вели на расправу Федора. С тех пор, как эсэсовец разбил ему переносицу за попытку получить вторую порцию баланды, я потерял его след. И вот встреча. У меня запершило в горле, с трудом сдержал себя, чтобы не крикнуть: «Федор, держись!»

Что такое «научить плавать», я уже знаю по рассказам Пауля Глинского. Предчувствия не обманули меня. Федора потянули к бочке, наполненной водой. Он упирался, пробовал сопротивляться, но палачи без труда подняли худое тело и с размаху бултыхнули головой вниз. Так погиб этот маленький, рыжий человек, мечтавший когда-нибудь наесться досыта.

Опять перестраивают ряды, пересчитывают людей. Неожиданно я заметил среди блоковых Вилли. Он направился в нашу сторону, ища кого-то. Увидев меня, Вилли решительно подошел к нашей группе и сообщил, что меня вызывают в шрайбштубу — лагерную канцелярию. Он тут же вытащил меня из строя и повел за собой.

В канцелярии было полно блоковых, штубовых и другого внутрилагерного начальства. Вилли подвел меня к писарю и сам тотчас ушел. Писарь, в свою очередь, передал меня одному блоковому. Я его немного знал, он изредка заходил в наш барак еще в дни карантина. Парень как будто не плохой, носит красную нашивку. Он привел меня к бараку, открыл свою комнату и, дав кусок хлеба с маргарином, приказал сидеть до вечера, не показываться никому на глаза. Уже в темноте я незаметно пробрался к своему блоку. Товарищи радостно встретили мое появление, Козловский бросился в объятия.

— Голубчик, какими судьбами?

Винников и Телевич ощупывали меня, точно перед ними стояло привидение.

— Да, брат, — покачивал головой Винников, — родился ты под счастливой звездой. Расскажи, как тебе удалось выскользнуть.

Зотову доложили о моем возвращении, и он на второй день предложил мне явиться в условленное место. Погода благоприятствовала: на дворе бушевала метель, мокрый снег слепил глаза, ветер гудел в проводах. В такие часы эсэсовцы мало ходили внутри лагеря, пьянствовали, блоковые и штубовые сидели на своих блоках, играли в карты.

Мы встретились на углу барака, готовые в случае опасности незаметно растаять в ночи. Против обычного, разговор продолжался минут двадцать. Александр Степанович предостерегал против безрассудных поступков — надо обязательно помогать нашим людям, которые истощены голодом, но не следует делать это открыто да еще вдобавок выражать им сочувствие. Демонстрация тут ни к чему. Немцы зорко следят за тем, что творится вокруг, людей подозрительных убирают немедленно.

— Вот так и вы, видимо, попали на мушку, — говорил Александр Степанович. — Будьте осторожнее, помогайте товарищам, но и себя берегите. Умереть в Заксенхаузене можно в два счета, но мы не будем спешить, у нас еще много дел впереди…

Генерал пожурил меня. В последнее время я и впрямь действовал неосторожно, в присутствии многих делил полученные от Иогансена продукты. У норвежцев тоже была из-за этого неприятность.

— А от Берлина тебя спасли немецкие товарищи, — усмехнулся Александр Степанович. — Считай, что мы ничего не знаем, не ведаем. В лагере существуют землячества, организованные по национальным принципам. Они стали серьезной силой, но действуют обособленно. Нужно попытаться создать единый руководящий центр, который координировал бы действия всех антифашистов.

Зотов предложил мне встретиться с представителем чешской подпольной организации.

— Руководит ими коммунист Антонин Запотоцкий, но сперва нужно связаться с Водичкой, — пояснил он. — Ты обязательно постарайся установить с ними контакт. Если удастся, мы тогда наметим дальнейшие меры.

Уточнив вопросы, которые предстояло решить при встрече с Водичкой, Зотов поинтересовался нашими повседневными связями с иностранцами. Я сказал, что, по моему мнению, некоторые поляки ведут себя так, словно их привезли сюда отбывать трудовую повинность. И хотя они, как и мы, советские, ненавидят фашистов, однако ведут себя обособленно. Одним словом, не желают ни с кем варить кашу.

— В том-то и беда! — продолжал мою мысль генерал. — На пути нашего единства стоит еще национальная ограниченность отдельной части заключенных. Национализм — большая опасность, националисты даже здесь, в концлагере, часто договариваются до абсурда: лучше Гитлер, твердят они, чем Красная Армия на их земле. Вот что значит национализм!

Зотов сообщил мне, что в лагере находится много интернированных видных государственных и политических деятелей различных стран Европы: французы, чехи, поляки, даже испанцы-республиканцы. Для них в центре лагеря имеются специальные бараки. Так вот эти люди нередко сбивают с толку своих земляков, вносят разлад и сумятицу в землячества. А наш главный лозунг: против фашистов быть вместе.

Напоследок генерал предупредил о том, что в барак ко мне явится один товарищ по имени Ганс. Все, что он сообщит, я должен передать друзьям.

Молча обменялись мы крепким рукопожатием:

— До встречи!

С нетерпением ждал я появления неизвестного мне Ганса. Вскоре он пожаловал. Остроносый, светлоглазый паренек лет двадцати двух. Штубовый обходил барак, и я опасался, как бы он не приметил моего гостя. Но с Гансом штубовый поздоровался очень приветливо. Несколько минут, пока я стоял в стороне, они о чем-то оживленно говорили. Оказалось, Ганс работает в главной канцелярии лагеря, ведет «дела» заключенных. Историю моего пленения он знал наизусть.

Мы вышли во двор.

— Привет от Александра Степановича, — сказал Ганс по-русски. На этом исчерпался его запас русского языка, и он продолжал уже по-немецки, стараясь говорить медленно, чтобы я все понял:

— За последние дни Красная Армия отбила много городов… — Он хлопнул меня по плечу. — Seher gut!

С тех пор я регулярно встречался с Гансом. Без лишних слов он говорил мне: Житомир, Брянск, Мелитополь… Понятно?

Еще бы! Весь лагерь уже знал о крупном советском наступлении. Сводки Совинформбюро каким-то чудом становились известными в тот же день. Ложась после отбоя на холодные нары, я уже не думал о том, встану ли утром. Я сжимал кулаки и шептал про себя: «Скоро, скоро…»