Этого забыть нельзя: Воспоминания бывшего военнопленного

Глава 3. Разведка

На железной треноге греется в котелке чай. Мы лежим у костра, молча слушаем, как потрескивают поленья. Сыро, стынут ноги, холод сковывает конечности. Старший лейтенант Белов разливает кипяток в жестяные банки из-под консервов. Уже много времени чай и сахар — единственная наша пища.

Полковник Верушкин достает что-то из кармана. Наклоняется к моей банке, сыплет из мешочка белый песок.

— Федор Алексеевич, зачем?

— Ладно, ладно… — отстраняет он мою руку. — Я сберег немного для вас. Подкрепляйтесь, вам сейчас нужно сил накопить, а я обойдусь.

Белов тоже протестует, решительно отказывается взять у полковника порцию сахара. Он сидя глотает кипяток, приговаривая:

— Хорош чаек, только закусить нечем.

Белов — человек веселый, звонкоголосый, но с тех пор, как мы перешли на один чай, и он притих. Иссяк запас прибауток и анекдотов, исчез куда-то смех. Руки его бессильно болтаются, живот запал, грудь ввалилась. Но сегодня в связи с предстоящей вылазкой у Белова поднялось настроение, пробует даже шутить.

— Возвратимся из разведки, товарищ полковник, и я вам принесу, знаете что? Окорок, буханку белого хлеба и бутылку «Масандры»…

При этих словах я ощущаю ароматный до головокружения запах свежевыпеченного хлеба. Прикрываю глаза и вижу мою старую мать. Какой вкусный хлеб умеет она печь! Последнее время меня все чаще преследует странное ощущение: мне кажется, что я никогда уже не смогу насытиться. Видимо, длительное недоедание до болезненности обостряет воображение.

Верушкин устраивается поудобнее возле огня.

— Ты лучше прихлопни десяток фрицев, — напутствует он старшего лейтенанта. — А хлеб и окорок отдашь девушкам. Мне не надо, я выдержу…

И вдруг меня будто кольнуло в сердце. Как же я в суматохе и беготне забыл проведать наших врачей! Наших милых, добрых, заботливых. Их у нас пятеро. Накануне боев у Владиславовки они прибыли к нам из Краснодара. Только-только закончили медицинский институт. Подтянутые, начищенные, в пилотках, которые так кокетливо сидели на головах.

В тот день, когда начальник госпиталя Асеев лечил мою ногу, я познакомился с одной из них — Валей. От нее узнал, при каких обстоятельствах пятеро молодых врачей очутились в каменоломнях.

С Валей мы часто встречались. Я узнавал ее голос даже в темноте. По утрам она приходила на склад и получала продукты для раненых. Не зная действительного положения с продовольствием, она выпрашивала у кладовщика лишнюю крупицу для больных.

— Я не для себя, честное слово, раненный лейтенант просит есть…

Точно родная дочь была для меня Валя. Она вдохновенно рассказывала о Краснодаре — очень любила свой город. Приглашала в гости после войны. Я долго хранил ее адрес, но впоследствии вынужден был уничтожить блокнот.

Раненые сердечно относились к Вале и ее подругам. Проходя мимо госпиталя, я нередко слышал:

— Доктора Валю позовите, доктора Валю…

Но длительный голод сделал свое дело. Четверо девушек слегли сразу. Валя некоторое время крепилась. Ухаживала за ранеными, подавала им сахар и воду. Потом и она слегла и уже больше не подымалась. В последний раз я упрашивал ее выпить чаю, но она отказалась. Просила только навещать ее обязательно.

Двести метров бреду целое столетие. Поднимаю полог, держа впереди себя лучину. При виде моей тощей длинной фигуры с огнивом в руке Валя испугалась. Широко открыла глаза и, как мне показалось, беззвучно вскрикнула.

— Это я, Валюша, не пугайтесь.

Она не пошевелилась. Четыре одеяла, под которыми лежали Валины подруги, тоже не шевелились. И сейчас, спустя много лет, не берусь утверждать, теплилась ли под ними жизнь.

— Я знала, что вы не забудете меня, — обрадовалась девушка.

Говорить ей было трудно, она поминутно умолкала, чтобы набраться сил для очередной фразы.

— У меня к вам просьба, Андрей Иоанникиевич, — продолжала Валя, — вынесите меня отсюда. К амбразуре. У меня нет сил добраться туда А я так хочу увидеть солнце, хоть разочек… И потом — мне тут страшно. Крысы…

Я глядел на Валю, не зная, что ей ответить, чем помочь, как успокоить. Потом сказал:

— Утром вас всех заберут отсюда. А сейчас я иду туда, наверх. Скоро увидимся. Крепитесь, Валюша!

Но девушка, кажется, не слышала меня. Я укрыл ее одеялом и вышел. Когда я вернулся в свою штольню, разведчики уже подвешивали гранаты, осматривали наганы. Нас семь человек — Белов, я, трое пехотинцев, танкист и минометчик. Верушкин напутствует меня:

— Продвигайтесь только ночью, по возможности в драки не вступайте.

— Ясно, товарищ полковник.

— Итак — до встречи!

Верушкин обнимает поочередно всех, но провожать не вдет. До выхода далековато, а силы надо беречь. Каждый шаг стоит энергии.

Шестерка гуськом шагает за мной. По нашим данным, ход, которым предстоит выбраться на поверхность, не известен врагу. Он почти отвесный, к тому же плотно заложен камнями. Вскарабкаться наверх не так-то просто, но нас радует мысль, что поблизости нет противника.

В огромном подземном зале, похожем на древний храм, к узкому колодцу идет под наклоном деревянный помост. Осторожно ступает по доске Белов, за ним балансирую я. Остальные ждут внизу, подсвечивают лучинами… Белов долго карабкался, пока выбрался к самому верху. Насилу отодвинул камни, просунул голову и сразу исчез. Вскоре послышался его глухой голос:

— Давай руку!

Я ищу носками сапог опоры, руками цепляюсь за малейшие выступы. Чувствую, что вот-вот рухну. Наконец, Белов подхватывает меня за ворот гимнастерки. Первое, что вижу, — звезды. Их так много, что, кажется, весь мир состоит из одних звезд. И дышать легко.

Во дворе рядом с отдушиной — стена, какое-то строение. Тихо. Мы знаем, что в этой части села нет никого. Жителей Аджимушкая, под которым находятся каменоломни, оккупанты выселили всех до единого.

Силы мои иссякли. Ложусь на сухую теплую землю. От свежего воздуха кружится голова. Грудь душит кашель. Надо передохнуть. А Белов неутомим, он стоит над самым колодцем, подает руку следующему товарищу.

И вдруг взрыв гранаты и пулеметная очередь, словно молотом, ударили меня по голове. На какую-то долю секунды я увидел старшего лейтенанта Белова. Он судорожно схватился обеими руками за грудь. Больше я ничего не видел.