Этого забыть нельзя: Воспоминания бывшего военнопленного

Глава 29. Расправа

В эту холодную февральскую ночь обитатели санитарного лагеря внезапно были разбужены ружейной и пулеметной стрельбой, доносившейся со стороны верхнего лагеря. Я вскочил и посмотрел в окно. Стрельба то затихала, то снова разгоралась. У меня молнией сверкнула тревожная мысль:

— Неужели начали без нас?!

Вскочили Петрович, Никитин, Костылев, Чередников, Логинов. У всех на лицах застыл вопрос: «Что бы это могло означать?»

Блоковый передал распоряжение: из барака не выходить, иначе часовые на вышках откроют огонь без предупреждения.

Наверху погас свет, и теперь, вместо ровных очертаний лагерных строений, мы видели одну сплошную темную громаду, похожую на средневековую крепость.

Нетерпение особенно проявляли связные, которых у нас было десять человек. Ребята столпились вокруг меня, ожидая распоряжений. В глазах у каждого и тревога и проблески радости. А вдруг это наши десантники захватили лагерь, и мы сейчас увидим людей с красными звездочками на шапках?!

Никитин отослал их на нары:

— Потерпите, всему свой черед.

Возбужденный барак не мог уже спать. Проклинали «нашу гидру» — блокового, который мучил нас неведением. В последнее время блоковый резко переменился, перестал зверствовать, редко показывается на глаза, часами сидит в своей конуре. Видимо, почуял близкую расплату.

— Товарищ майор! — прямо-таки по уставу обратился ко мне Алексей Костылев. — А что если они в самом деле выступили самостоятельно? Возможно, сложилась обстановка, назрел момент, нельзя было ждать. Нам бы поддержать их! — просительно заключил он свою мысль.

Горячий, нетерпеливый Лешка рвался в смертельную драку. Он готов был, пренебрегая опасностью, выскочить сейчас на плац и бежать туда, наверх. Мы знали — это не игра в храбрость, а заветная мечта действительно отважного человека.

Какие-то едва уловимые признаки убеждали меня — это еще не то, что мы сообща готовим гитлеровцам. Допустим, это вынужденное восстание, тогда стрельба была бы намного активнее, работали б пулеметы, слышались бы крики атакующих. Нет, это что-то другое. Но что именно? Нужна выдержка, приходится ждать.

А пока нас всех гнетет неизвестность. Выстрелы становились все реже и реже. Наконец, совсем прекратились. Вновь в верхнем лагере вспыхнул свет. «Что же это все-таки было? Неужели восстание, которое, по всему видать, провалилось?» — терялись мы в догадках.

Утром наша тройка — Никитин, Петрович, Коталь — поехала за продуктами и, возвратясь, привезла скупые сведения о ночной стрельбе: из лагеря совершили побег заключенные двадцатого блока. Ничего больше сообщить они не могли. Однако днем все подробности этого происшествия вполне прояснились.

Двадцатый блок или, как его еще называли, «изолирблок» одно время был обычным карантинным бараком. Позже в нем помещался лазарет, а когда возвели специальный санитарный лагерь, то его предназначили для смертников, обреченных на удушение в газовых камерах. Тот, кто попадал в двадцатый блок, назад не возвращался, отсюда дорога вела только в печи крематория. Правда, в последнее время крематорий, несмотря на круглосуточную работу, не справлялся с загрузкой, и охрана лагеря стала набивать трупами огромные траншеи, вырытые в леску по соседству с лагерем.

В ночь на третье февраля 1945 года узники двадцатого блока бесшумно уничтожили блокового и его помощников, после чего люди стали вытаскивать из помещения разные вещи. Кричали, шумели, стучали. Часовые привыкли к этому и считали, что проходит обычная уборка.

Поставив столы вплотную к стене, люди сняли огнетушители и по сигналу одновременно ударили мощными струями по часовым. Немцы растерялись, они были ослеплены, затем — смяты и обезоружены.

Тем временем другие группы рвали проволоку, забрасывали ее матрацами. Взбирались на стены, становясь кто на стол, кто товарищам на плечи, прыгали с трехметровой стены, зарываясь в снег. Больные, голодные и раздетые, они ринулись в запорошенные снегом долины. Карабкались по склонам холмов, прятались в кустарниках, убегали тропами.

Побег смертников всполошил немцев. Команды эсэсовцев ринулись преследовать беглецов. Настигнуть их оказалось не так уж трудно. Люди были обессилены, беспомощны, но все они оказывали ожесточенное сопротивление, ни один не сдался на милость врагу. Уже к вечеру третьего февраля в лагерь начали прибывать грузовики, наполненные обезображенными телами. Комендант Бахмайер приказал беглецов живыми не брать. Их расстреливали на месте, затравливали собаками, добивали прикладами, кололи штыками. В облаве эсэсовцам помогали местные фольксштурмовцы.

Никто не знал имен организаторов восстания, поговаривали, что это были русские летчики, привезенные сюда несколько дней назад.

Расправа над узниками двадцатого блока всколыхнула лагерь. Мы стали еще молчаливее, еще скупее на слова. Разговаривали жестами, взглядами, намеками. Но у нас прибавилось решимости. Мы давали клятву отомстить врагу, готовились к битве.

Долгое время из верхнего лагеря не приходило никаких вестей. Но связи постепенно восстанавливались. Снова на аппель-плаце я встретился с Иржи Гендрихом. Мы стояли, удивленно рассматривая друг друга, будто не виделись сто лет. Его трудно узнать: осунулся, глаза запали. Предупреждает:

— В санитарном лагере опять будут урезать паек, мы должны быть готовы.

И еще новость — радостная: Красная Армия освободила Будапешт. На очереди Вена… Скоро, совсем скоро нас ожидает свобода. Конечно, если выживем к тому времени. Уходя, Гендрих настоятельно рекомендует мне подумать о своем здоровье.

— Выглядишь ты неважно, — замечает Иржи. — Я попрошу наших ребят, чтобы тебе передали кое-что.

— Прибереги лучше для себя, — говорю я. — Твой вид тоже не внушает доверия. Чувствуется, что сливочное масло и колбаса отсутствуют в твоем пайке.

Гендрих легко хлопает меня по плечу:

— Все равно я принесу тебе хлеб, возможно, еще кое-что достану. И ты не откажешься, дружище. Мы вам хлеб, а вы нам — большее. Вы, русские, даете нам уверенность в победе.

Действительно, на почве голода я чувствую себя с каждым днем все хуже и хуже. Опухли ноги, в сердце перебои. Мне трудно ходить, и я вынужден как можно чаще отдыхать. Притащу пустые носилки со двора и уже не могу больше ничего делать. А тут что ни день — новые тяжести.

19 февраля 1945 года рано утром из верхнего лагеря принесли известия о чудовищной казни русского генерала. Кто был этот генерал, мы узнали позже: Карбышев, Дмитрий Михайлович. Инспектор инженерных войск Красной Армии, крупный ученый. Карбышев три года провел в концлагерях Флосенбург, Заксенхаузен, Освенцим. Немцы склоняли его перейти к ним на службу, но в ответ слышали гордые слова: «Я — советский солдат, предателем никогда не был и не буду».

В Маутхаузен генерала привезли ночью. Продержали предварительно в горячей душевой, потом полураздетого вывели на аппель. Стоял двенадцатиградусный мороз, с гор дул сухой колючий ветер. Из брандспойта ударила мощная водяная струя. Карбышева обливали холодной водой, пока он не превратился в сплошную ледяную глыбу.

Слушая рассказ Петровича, Лешка то и дело восклицал:

— Ах, подлецы, ах, мерзавцы! Припомним мы им, за все припомним!

Никитин вертелся рядом, по всему было видно, хочет говорить со мной наедине. Костылев понял, что ему лучше оставить нас.

— Пойду к доктору, — сказал он, ни на кого не глядя, — посоветуюсь, как глину превращать в хлеб… Делал же когда-то Иисус Христос из воды вино.

И Лешка скрылся в глубине барака. Петрович в сторонке завел разговор с испанцем, а сам то и дело косился по сторонам, чтобы просигналить нам в случае опасности.

— Давай, выкладывай, — говорю Никитину.

— Тебя требуют наверх, — коротко, по-военному доложил он. — Сегодня в обед потащим тележку. Гляди только — фрицы злы, как осы, каждого мало-мальски подозрительного задерживают на воротах.

Вторично отправился с командой пищеблока в верхний лагерь. Эсэсовцы и впрямь шныряют на каждом шагу, но мы проскользнули удачно. План у нас разработан: ребята уходят за грузом, а я стою возле тележки; потом они подтягивают возок ближе к складу, я тем временем исчезаю. Место свидания старое — тыльная сторона бараков, куда редко заглядывает начальство.

Ждать долго не пришлось, с разных сторон появились Сахаров и Кондаков. Стараясь выглядеть как можно более торжественным, Сахаров здесь же выпалил одним духом:

— Ты уже знаешь, что интернациональный комитет ввел тебя в свой состав. Теперь комитет принял решение возложить на тебя обязанности по подготовке и руководству восстанием.

Сообщив это, Сахаров выжидающе взглянул мне в глаза. Признаюсь, идя на свидание, я ожидал чего угодно, только не такой новости.

— Это окончательное решение? — спросил я Ивана Михайловича.

— Сахаров во главе русской подпольной организации, — ответил Кондаков. — Раз он сказал, значит так и есть. — И, пожимая мне руку, добавил: — Поздравляю с доверием товарищей. И, если ты не возражаешь, я твой начштаба…

— Раз это окончательно решено, я требую немедленного перевода в верхний лагерь, — сказал я.

Сахаров кивнул головой в знак согласия, обещал сегодня же доложить об этом комитету. Я остался с Иваном Михайловичем. Кондаков стал докладывать обстановку. Несмотря на усилившийся террор, создаются боевые группы во главе с надежными товарищами. Каждая группа знает свои исходные позиции, имеет оружие, хотя и в очень малом количестве. Кроме нескольких пистолетов и гранат, ничего нет. Все надежды на трофеи.

— Скажи, — спросил я Кондакова, — есть договоренность с национальными группами? Как чехи, поляки, испанцы?

— Чехи полностью солидарны с нами. Ими руководит замечательный человек, коммунист Антонин Новотный. Товарищи берегут его, он редко показывается, но курс своей организации дает правильный. У тебя ведь был их товарищ.

— Верно, приходил Иржи Гендрих. Сказал — действовать будем только вместе.

— Вот и порядок. С поляками договариваемся, испанцы ждут сигнала. Их не так уж много, но они тоже крепко сколочены.

Я был плохо знаком с планом лагеря и попросил Ивана Михайловича срочно составить хотя бы приблизительную схему, пользуясь зашифрованными знаками. Ведь всего в голове не удержишь, а без точного представления о расположении огневых точек противника, путей подхода к ним, без знания, где находятся склады оружия, мы слепы.

Вблизи раздался тихий свист. Сигналили «маяки». Не простившись, мы разошлись в разные стороны.