Этого забыть нельзя: Воспоминания бывшего военнопленного

Глава 12. На полевых работах

Группу военнопленных в сорок человек выводят на построение. Приказ — забирать с собою вещи. Мы сразу поняли — формируется рабочая команда — арбейтс-команда. Куда нас погонят? В Рур? На строительство подземных сооружений?

В лагере все делается с необычайной спешкой. Нас торопливо ведут на станцию. И вот уже пронзительно свистит поезд, ритмично стучат колеса. Часа через три — остановка.

— Выходи!

Мы выпрыгиваем из вагона и выстраиваемся в шеренгу.

— Ein, zwei, drei… — пересчитывают конвойные невольников. Затем командуют: марш!

Нет, это не Рур. Обычное немецкое село. Лают собаки, поют петухи. Заводят нас в крестьянский двор средней руки и разрешают присесть. Двор обнесен колючей проволокой в три ряда. По сравнению с лагерем тут намного лучше. Воздух чистый, ласточки летают, пахнет травами. Посредине двора — большое шелковичное дерево, к нему пристроен столик, сбитый из грубых досок, рядом вкопаны в землю скамьи. Видно, хозяева любили обедать в тени, наслаждаясь тишиной и покоем.

Дом кирпичный, двухэтажный, под черепицей. Двадцать человек размещаются на первом этаже, двадцать — на втором. Осматриваем свое новое жилье. Окна на улицу замурованы — смотреть можно только во двор. Полы деревянные. Нары добротные. Есть даже матрацы-мешки, набитые сухой соломой. Все предусмотрено для приема пленных, все до мелочей.

Часа через два прибыла кухня-тележка, на ней бак. Обоняние у нас настолько обострено, что мы сразу определили: картофельный суп, разумеется, без мяса. И хлеба не дают. Но суп чертовски вкусный, и мы проглатываем свои порции в мгновение ока.

Всеми делами в лагере заправляет фельдфебель — пожилой, припадающий на ногу сухопарый немец. После завтрака он выстроил нас, чтобы решить некоторые практические вопросы. Первый — кто владеет немецким языком? Нужен переводчик. Фельдфебель приподнялся на цыпочках:

— Wer schpricht deutsch?[4]

— Îch! — послышался знакомый голос.

У меня зарябило в глазах: Жора! Жора — переводчик! Сколько ночей спали рядом в Штаргардтском лагере, а я и не подозревал, что он владеет немецким языком. Сотня слов и десяток стандартных фраз, выученные каждым из нас в силу необходимости, — слишком бедный запас. Жора, правда, знает немного больше, все-таки изучал язык в фельдшерском училище, — и вдруг переводчик, правая рука фельдфебеля… Черт знает что!

Немного отлегло на душе, когда в пяти шагах от себя я увидел Жору, повернутого лицом к строю. По хитрому прищуру глаз без труда можно было прочитать: «Не дрейфь, ребята, все будет в порядке…»

Вопреки нашим ожиданиям, переводил Жора довольно бойко. Там, где возникала заминка, импровизировал на ходу. Не успеет фельдфебель закрыть рот, как тотчас из уст переводчика сыпалась целая лавина распоряжений, приказов, команд. После работы огней в доме не зажигать, после отбоя во двор не выходить, дверь будет запираться на замок. Строжайше запрещается петь, танцевать, громко разговаривать. Подъем в пять утра. Выход на поле в пять тридцать. Работать надо хорошо. Кто будет симулирен, тому не ждать снисхождения.

По совместительству Жоре положено и куховарить. Далее фельдфебель спросил, кто умеет доить коров. Таких нашлось пятеро. Это были совсем молоденькие офицеры-медики. По всему видно, что не так они умеют доить коров, как интересуются содержимым коровьего вымени. Девять человек назначены копнить сено, остальные — на прополку кормовой свеклы.

Остаток дня мы использовали для наведения чистоты во дворе: подметали, вырубывали бурьян под забором, посыпали песком дорожки. Сидеть без дела нельзя ни минуты, и мы занимаемся пустяками для отвода глаз. С наступлением сумерек Жора весьма своеобразно перевел команду фельдфебеля:

— Братцы, пора баиньки!..

В пять часов утра скрипнула дверь. Вошел фельдфебель. Он первым делом пнул в спину Жору и стал отчитывать его со всей немецкой строгостью: переводчик должен первым быть на ногах, встречать начальство, а он дрыхнет как ни в чем не бывало…

Доильщики ушли раньше всех, за ними отправилась девятка на сенокос. Нас двадцать пять человек фельдфебель вывел за ворота и передал двум вооруженным винтовками пожилым штатским. Это фольксштурмовцы. На левой руке у них красные повязки со свастикой.

Поле находилось в километре от села. Охранники расставили нас группами, показали, как нужно прорывать свеклу.

Рядки загущены, сильно заросли сорняками, приходится орудовать не столько сапкой, сколько руками. Саша идет по правую руку от меня, дальше — Николай.

— Посмотрите, отличная сапка, режет, как бритва, — говорит Саша, подряд вырубывая растения.

Но выходка его оказалась замеченной. Разъяренный фольксштурмовец набросился на парня:

— Russische schwein! Schwein! — И, подняв пучок травы, стал наотмашь хлестать его по лицу.

Мы с Николаем отчитали Сашку за неумный поступок. Этак ничего никому не докажешь. Не такие уж болваны эти немцы, чтобы не заметить явного вредительства. Надо действовать более осмотрительно, изобретательно.

Сначала работа на свекловичной плантации кажется нам приятной и легкой. Необозримый простор, поле, неподалеку — сосновый лес. Все это бодрит, придает силы, а главное — на какую-то минуту возвращает тебя к далекому прошлому, когда ты был человеком.

Но уже спустя час я почувствовал невероятную усталость. Сказалось сильное истощение. Болели колени, суставы рук, ныла поясница. Я не мог выпрямиться, расправить плечи, точно меня отстегали кнутом. Остановиться, сделать передышку нельзя, за спиной — охранник, он все время повторяет: Schnell! Schnell!

Молодые еще выдерживали, но тем, кому было за сорок, падали от усталости. Некоторые, боясь наказания, становились на колени и карачки ползли по рядкам, стараясь не отставать. Мне казалось, что я вот-вот свалюсь на сухую горячую землю, свалюсь и уже не встану. Саша заметил мое плачевное состояние, вырвался вперед, потом перешел на мой рядок. Таким образом я не отставал и получил возможность сделать хоть маленькую передышку.

Солнце высоко поднялось над лесом, когда мы добрались в другой конец бесконечно длинного поля. Положен десятиминутный отдых. Обессиленные люди повалились на траву, многие стали сбрасывать с себя гимнастерки.

Перерыв закончился. В обратный путь тронулись с великими муками. Даже неумолимые фольксштурмовцы, видя наше плачевное состояние, перестали угрожать.

Лагерь рядом, поэтому обедать отправляемся в село. Мы уже знаем, что называется оно Мариниендорфом. Трапеза длится ровно тридцать минут. В нашем приятеле Жоре проявился еще один талант — он сварил вполне вкусный картофельный суп с луком. В два часа — команда на построение. И снова свекловичное поле.

За день мы прошли по шесть рядков — это с восхода и до захода солнца, за двенадцать жарких летних часов. Люди изошли потом, посерели, сгорбились. Молодые превратились в пожилых, пожилые выглядят глубокими стариками. Саша храбрится. В течение всего дня он помогал то мне, то моему пожилому соседу, подбадривал нас, отпускал остроты в адрес охранников. Но ему приходилось особенно трудно. С парня фольксштурмовцы не спускали глаз. Подойдет охранник, разгребет срубленную им траву, придирчиво осмотрит, нет ли среди нее хороших растений.

— Gut? — каждый раз спрашивал Саша.

Немец кивал утвердительно.

— Вот я и говорю, — продолжал парень, уверенный, что немец ничего не понимает. — Вот я и говорю: хорошо сработано, зер гут, чтобы тебя, собаку, черти съели…

Боясь рассмеяться, мы отворачиваемся, пригибаемся к земле. Немец слушает, поддакивает по-своему:

— Ja, seher gut, seher gut!

Итог первого дня удовлетворил хозяев. Возвращались с поля в сумерках. Охранники разрешили идти вольным шагом, даже предложили спеть, но из этого ничего не вышло, — люди шагали молча.

— Эх, товарищи, — нарушил тишину Саша. — Знаю я одну песенку, вот бы грянуть ее. Сразу прибавится силенок.

Не обращая внимания на идущего впереди фольксштурмовца, Саша стал напевать:

— Прекрати! — дернул его за рукав Николай. — Догадается, влетит тебе по первое число.

Но Саша — ноль внимания:

Все дружно подхватили песню. Старый прусский служака не понимал слов, однако был явно доволен тем, что пленные заметно подтянулись.

В лагере поужинали вареной картошкой без соли — и спать. Но не тут-то было! До отбоя еще целый час. Фельдфебель приказал построиться. После двенадцатичасового рабочего дня невыносимо стоять навытяжку в строю. Но мы крепимся. Кому охота показать свою слабость и снова угодить в Штаргардт, на баланду.

Настроение у фельдфебеля превосходное, это заметно по тому, как он спокойно ходит вдоль строя, насвистывает свой любимый марш. Фельдфебель доволен нашей работой, однако вновь предупреждает: за умышленную порчу растений виновные будут отданы под суд.

Когда фельдфебель распустил строй, ко мне подошел Жора и протянул сигарету.

— Спасибо, Жора, — говорю ему, — но тобой все мы недовольны. Не подобает тебе быть немецким холуем.

Парень испугался.

— Товарищ майор, это говорите мне вы?! Разве я записался в подлецы? Я хочу только лучшего для вас, для всех…

Было ясно: на парня и впредь можно полагаться. Мы отошли в сторону, чтобы нас не слышали.

— Помни, — говорю ему, — если попадет кто в беду, ты первый обязан прийти на помощь, защитить своего.

— Вы могли бы, товарищ майор, не напоминать мне этого, — с обидой в голосе буркнул Жора.

Сигарету он все же сунул мне. Какое наслаждение — затянуться ароматным дымом. На пороге меня обступило человек десять. Сигарета пошла по кругу. Некоторые видели меня с новоявленным переводчиком, спрашивали:

— Наш? Не иуда?

— Не бойтесь! Парень свой, — отвечал я. — Переводчик из него пока неважный, но повар отменный, сам — фельдшер, толк в кухне понимает.

Усталые люди готовились ко сну. Человек пять, сгрудившись возле железной печурки, пекли картошку, выбрасывали ее прямо из жара на пол, крошили на мелкие части и поспешно глотали. Как и где добыта картошка — тайна. Да никто и не спрашивал об этом, после трудного дня хотелось поскорее завалиться на бок, никого не видеть и ничего не слышать.

А пека нет команды спать, мы обмениваемся впечатлениями дня. У всех, работавших на прополке свеклы, ладони в кровавых мозолях. Фельдшеры тоже жалуются. Они полагали, что доить коров — дело пустяковое, а оказалось — нет. В пять утра солдат привел их на ферму и до десяти не давал передышки. В обед — второе доение, вечером — третье. Пальцы свело, спину нельзя разогнуть.

— А ко всему и молока никак попить нельзя, — жаловался один из них. — Все время немец над душой стоит, ни на шаг не отходит.

— А я молока все-таки напился, — хвалился другой паренек. Голос у него пискливый, и весь он похож на подростка-семиклассника. Зовут его Юра, сам он из Ростова. — Пока охранник у других подойники опоражнивал, я и хлебнул пару раз.

Фельдшеры ругали солдата, называя его различными кличками, но на предложение Саши перейти работать в поле отказались.

— Видали? — допекал их Саша, показывая ладони в синих волдырях. — Это вам не коров доить…

— А зачем старался? — ехидно заметил Юра. — Не колхоз ведь…

Сашу задело за живое, он грубо оборвал парнишку:

— Ты, помощник смерти, за кого меня принимаешь? Думаешь, мне нравится на немца холку гнуть, как тебе хлебать парное молочко… Тоже нашелся герой! Интересно, ты хоть один выстрел сделал на фронте или прямехонько в плен?..

Юра тоже не терялся:

— Я таких, как ты, на себе с поля боя вытаскивал. Может, и тебя пер на спине, только имя забыл спросить. Не до этого было.

Пришлось вмешаться и прекратить спор. Угомонить Сашу трудно, парень он необыкновенно чувствительный. Так было после случая с сигаретами. Саша тяжело переживал свой позор. Мы это видели, подбадривали его и никогда не вспоминали прошлого.

После отбоя Саша долго сопел и ворочался, не давал мне спать. Потом придвинулся вплотную:

— Андрей Иоанникиевич, не спите?

— Что тебе?

— Вы заметили мою работу? Я им такую прополку организовал, что соберут они урожай — держи в обе руки…

Мы договорились молчать об этом. Никому ни слова, ни намека. Если немцы узнают, что мы портим посевы, нам крышка. Впрочем, не только Саша, все как могли, делали то же самое: вырывали сильные корни и оставляли хилые, которые могли погибнуть в случае неблагоприятной погоды. Саша пошел еще на одну хитрость: лишь только удалялся охранник, он стриг рядки, как в лагере стригут пленных. Затем загребал корни землей. Никто придраться не мог, — просто на грядке не было всходов…

День за днем все повторяется по однажды заведенному распорядку. Мы съедаем суп. Строимся. Фельдфебель читает мораль о том, как русский пленный должен вести себя в немецком плену. Жора как можно бойче переводит его слова. После этого нас выводят за ворота и передают в распоряжение фольксштурмовцев.

Однажды Николай многозначительно кивнул мне в сторону леса. Лес действительно манит. Не раз, прислушиваясь к шуму сосен, я думал: может быть, настала пора сделать решительный шаг. Обстановка благоприятствует. Работаем мы теперь группами по три-пять человек. Немцы уже не ходят по пятам, как было на первых порах. Раньше охрану несли двое фольксштурмовцев, а сейчас один, да и тот больше сидит под кустами.

Мысленно я переношусь то в польские леса, то в чехословацкие Татры. Нам известно, что там партизаны ведут войну с фашистами, туда убегают многие узники немецких лагерей. Говорю Николаю:

— И я давненько поглядываю в ту сторону, да силенок маловато.

Николай весь загорелся.

— Товарищ майор, эх, товарищ майор… Рванули б мы, ищи ветра в поле. Сколько наших убежало, а мы, что хуже?..

— Легко строить планы, — заметил я. — Учти, придется пробираться по территории Германии.

— Среди немцев есть люди, — горячо доказывал Николай. — Они ненавидят фашизм не меньше нашего.

С этого дня мы стали готовиться к побегу. Каждый раз, выходя в поле, брали с собой в карманы накопленные запасы хлеба, картошки.

По вечерам в нашей комнате слышны были шутки, смех, остроты. И хотя к концу дня мы валились от усталости, но все сорок человек за этот месяц заметно поправились, вновь обрели человеческий облик.

Николай не давал мне покоя: — Когда же, наконец? Когда?

Все уже было почти готово. Мы навострили лыжи, но случилась заминка. Меня оставили в тот день работать на сеновале. Беда обычно подстерегает там, где ее не ждешь. Сидели мы в сарае, вспоминали родные края, своих жен, друзей и тихонько запели «Интернационал». Вбежал охранник. Первый удар прикладом достался мне. Вечером фельдфебель вызвал меня для личного разговора.

— Ты — большевистский комиссар, — тыкал он мне кулаком в лицо, — я отошлю тебя назад в лагерь, пусть там повесят. — И, смешно закатывая глаза, показывал, как я буду болтаться на веревке.

Тучи сгущались, предвещая грозу. Товарищи мои приуныли. Никто не мог придумать выхода из создавшегося положения. Однако на утро наступила разрядка. Фельдфебель снова долго отчитывал меня перед строем, держа в положении «смирно».

— Ты хорошо работал, — наконец заявил он, — и я возвращаю тебя на поле. Но имей в виду, будешь петь большевистские песни, — повешу!

В тот день было принято окончательное решение: бежать!