Этого забыть нельзя: Воспоминания бывшего военнопленного

Глава 17. Товарищи

Тюремные порядки намного жестче лагерных. Правда, и в лагере бьют и тоже морят голодом, но там пленный все же пользуется хоть какой-то условной свободой: может погулять под солнцем в положенный час, встретиться с товарищем, обменяться новостями с фронта. Здесь же — четыре голых стены, окошко под потолком и это непрерывное раздирающее душу: Achtung!

Заслышав команду, мы должны немедленно стать в положение «смирно». Что бы ты ни делал, в каком бы состоянии не находился, но если ты дышишь и ноги твои передвигаются, вытягивайся перед тюремщиками. И так раз пятьдесят в сутки!

Муштра доводит до отупения, парализует волю. День длится бесконечно долго. Заключенные держат себя замкнуто, но Иван явно напрашивается на откровенность. Он спросил меня, за что я попал в тюрьму.

— Наверное за то же самое, что и ты, — ответил я.

Он покрутил головой.

— Вряд ли! Ты, брат, не был в таких переплетах, как мы с Тихоном.

— Как сказать…

Нельзя, не узнав человека, открываться перед ним. Иван, наверное, понял это. Он умолк, лег рядом с Тихоном, уставился в потолок.

Сидеть в камере и гадать, какую меру наказания готовит тебе враг — расстрел или повешение, занятие невеселое, поэтому я сам стараюсь найти тему для разговора. Меня беспокоит, почему наш третий товарищ, Тихон, за все время не проронил ни звука.

— У него в душе ничего не осталось, кроме ненависти, — пояснил Иван. — Раскален человек добела. Верно, Тиша?

Ласковое «Тиша» не заставило парня даже улыбнуться. Он по-прежнему был хмур, точно осенний вечер.

— Понимаешь, случись со мной такое, и я, наверное, молчал бы до скончания света, — в оправдание друга сказал Иван. — В первый день войны Тиша возвращался на рассвете с дежурства, в это время и начался артиллерийский обстрел пограничного города. Он — назад, в часть. А когда снова прибежал домой, увидел лишь воронку и груду кирпичей. В тот же день, 22 июня, его тяжело ранило, он попал в плен. С тех пор и замкнулся в себе.

— А как свела вас судьба? — поинтересовался я.

Иван стал старательно чертить указательным пальцем по цементу.

— Погляди, тут Одер впадает в Балтийское море, разливается на рукава. В устье много островов — больших и совсем крошечных. Наименований их не знаю. Так вот на одном из них — Пюнемюнде, мы и подружили…

— Что вы там делали?

— Ты, пожалуй, слишком любопытный… — тотчас замолчал Иван.

Французы и поляки, уединившись в угол, о чем-то шептались между собой. Немец шагал по камере. Нам стало жаль его. Иван сказал ему что-то по-немецки. Немец провел рукой по шее.

— Бедняга, — сочувственно вздохнул Иван. — Сегодня ждет приговора. Вот и мечется, не находит себе места.

— Он действительно немец? — полюбопытствовал я.

— Самый настоящий, рабочий из Гамбурга. Говорит, Тельмана знает.

Встал Тихон, взял его за плечи большими сильными руками.

— Камрад, товарищ…

На минуту немец успокоился. Но как только Тихон отошел, снова зашагал по камере. Ночью его увели. Назад он не возвратился.

Все мы молчаливо переживали потерю. Каждый спрашивал себя: «Кто следующий?» Говорливые французы умолкли, поляки не подавали признаков жизни. Тихон лежал, уставившись в потолок. Мы чувствовали себя подавленными, обреченными, по ночам вскакивали, едва заслышав стук каблуков за дверью.

Прошло несколько дней. Иван не удержался, рассказал мне историю своего пленения, о том, как он, прервав отпуск, примчался в свою часть на границе, но никого уже не застал. Ринулся в лес, где должен был находиться командный пункт, и угодил прямо немцам в руки.

Как-то в глухую полночь я проснулся от яркого света электрического фонаря. У моих ног стоял эсэсовец. Иван натягивал гимнастерку. Мы были уверены: никогда нам не видать его, но какая же радость охватила камеру, когда под утро его втолкнули обратно. Поляки, державшие себя обособленно, и те повеселели. Ивану делали примочки, уложили поудобнее, накрыли шинелями.

Лишь много позже я узнал подлинную историю двух моих новых друзей. В мае сорок третьего года, вместе со многими советскими военнопленными они были вывезены на маленький островок в устье Одера. Ночью сгрузили их с баржи и небольшими группами стали уводить в подземелье.

— Я сразу смекнул, — говорил Иван, — нас привезли на секретный военный завод. Общаться с соседями не разрешалось, разговаривать можно было только с мастером-немцем. Мы с Тихоном договорились при первом же удобном случае бежать. Все равно живыми оттуда никого не выпустят.

Такой случай вскоре представился. Однажды ночью английские бомбардировщики совершили массированный налет на островок. Земля стонала и вздрагивала от взрывов. Сразу же погас электрический свет, в непроглядной темноте все валилось, трещало, рушилось. Охрана попряталась, раненые стонали, просили помощи. Иван и Тихон, не встретив препятствий, выбрались на поверхность через развороченный бомбой ход. Что делать дальше? Бросились к берегу, но неожиданно натолкнулись на часового, охранявшего лодки. Тихон ужом подкрался к нему, и часовой даже не пикнул.

Теперь путь к свободе был открыт. Сели в лодку, взялись за весла. Весь остаток ночи плыли на восток, а утром выбрались на берег, бросив лодку в море. День провели в прибрежных кустарниках, затем снова двинулись в путь, ориентируясь по звездам. Но вот при попытке переправиться на правый берег Одера полиция схватила их и доставила в Штеттин. На допросе оба заявили, что бежали из рабочего лагеря.

— Если они узнают правду, — спокойно закончил Иван, — нам петля. Но пока все нормально. Лупят нещадно, но я выдержу, на Тихона тоже надеюсь.

Вместо казненного немца к нам водворили советского бойца по имени Федосей. Ему было лет сорок или немногим больше. Войдя в камеру, Федосей сразу же начал выкладывать из карманов вареную картошку в мундирах.

— Кто желает подкрепиться, братья-славяне? — добродушно рокотал его бас.

Мы сдержанно встретили новичка. Нам показалась подозрительной его необыкновенная щедрость. Появиться среди голодных людей с полными карманами картошки! Такое можно увидеть только во сне.

Но сомнения скоро рассеялись. Федосей работал на кухне — колол дрова, мыл посуду, топил печи. Повар-чех, тоже заключенный, регулярно передавал ему картофель и просил подкармливать советских, которые подвергаются особенно жестокой дискриминации.

Вечерняя подкормка картофелем стала правилом. Мы каждый раз нетерпеливо ожидали появления Федосея. Получали из его рук благословенную пищу, глотали ее, не очищая, и похваливали повара. Приносил он иногда и ломоть хлеба, вареное мясо, луковицу, щепотку соли. Все это делилось на семь частей. Федосей ничего не брал себе, говоря, что и так не обижен.

Настоящие торжества наступали, когда Федосей угощал нас сигаретами. Можно представить себе состояние курящего человека, который много дней не нюхал табачного дыма и которому дали вдруг сигарету. Жадно затягивается он, глотая дым вместе с горькими крошками табака, обжигая губы и пальцы. Федосей — наш бог и спаситель, Федосею сыпятся благодарности: спасибо, дзенькуем, мерси.

В одну из октябрьских ночей мы были разбужены топотом сапог в коридоре. Погас свет. Где-то над нашими головами раздавались глухие разрывы. Все замерло, даже за дверью воцарилась мертвая тишина. Потом — пронзительный свист, грохот, в оконце блеснул яркий свет, камера наша вздрогнула, и мы инстинктивно закрыли глаза.

Бомбили Штеттин. Утром только и разговоров было что о ночном налете английской авиации. Мы ждали возвращения Федосея, он обязательно приносил из кухни, кроме сигарет и картошки, интересные новости. Но вместо этого солдат с черепом на рукаве приоткрыл дверь и громко выкрикнул:

— Пирогоф!

Товарищи провожали меня вопросительно-молчаливыми взглядами и суровым скупым напутствием: — Крепись!

Знакомая обстановка. Знакомые лица. Флегматичный следователь восседает за своим столом. Справа от него — переводчик, за отдельным столиком возле окна постукивает на машинке ефрейтор. Перекинувшись несколькими словами со своим шефом, переводчик любезно обращается ко мне:

— Перестал бы ты, майор, упираться, рассказал бы честно — и тебя оставят в покое. Господин следователь вполне удовлетворится, если ты скажешь, кто руководит вашей организацией в Штаргардте и какую цель она ставит перед собой. Господин следователь заверяет — никто о нашем разговоре знать не будет.

Мне ясно — никаких доказательств о моих встречах и разговорах с дядей Степой у них нет. И я вновь повторяю то, что говорил на следствии в Штаргардте:

— Ни о какой подпольной организации не знаю. Зондерфюрер подбивал меня к побегу, рисовал заманчивые перспективы, но я не мог вторично рисковать…

Говорю я спокойно, все выглядит вполне правдоподобно. Немцы внимательно слушают. Только в глазах следователя вдруг загораются свирепые огоньки. Он что-то говорит переводчику, и тот немедленно переводит:

— Врешь, майор, нет такого русского солдата, который отказался бы бежать из плена. Лучше рассказывай начистоту, пока с тобой по-доброму обращаются!

— Я все сказал, — настаивал я на своем.

— Убить тебя или повесить? — зашипел переводчик. — Говори!

Сопя и ругаясь, он ударил меня чем-то тяжелым в затылок. Я упал на ковер, но тотчас поднялся на колени. Правая ладонь окровавлена, за ворот капает что-то теплое. Сильно болит голова, на некоторое время забываю, что происходит со мной.

— Будешь говорить?

Но я уже не в состоянии реагировать на слова, вот только бы подняться на ноги…

В камере меня встретили, как пришельца с того света.

— Hex жие! Вива! — ликовали друзья-иностранцы. Иван подвел к крану, обмыл лицо. Тихон исследовал рану на затылке. Кожа оказалась разодранной.

— Пустяки, — сделал вывод Иван. — Меня не так полосовали. Заживет, Андрей, не волнуйся. Я вот думаю теперь о другом: наступит же, в конце концов, время, когда мы начнем их бить. И не по затылку, а под зад коленом.

— Мстить мы не станем, — вдруг заговорил Тихон. — Мы не изверги. Просто воздадим по заслугам.

— Забыть, как нам рассекали затылки и кровавили морды? — разгорячился Иван. — Нет, братцы, этого забыть нельзя!

Разговор доходит до меня будто из далёкого далека́. Стараюсь отогнать от себя мысль о смерти, хочу двигаться, слушать, говорить. Весь день проходит в напряженной борьбе за то, чтобы не потерять нить мыслей, которые обгоняют одна другую, и никак не могу я остановить их, сосредоточиться на чем-то. К вечеру головная боль утихает. Но тело еще больше слабеет, становится непослушным, вялым.

Возвратился с кухни Федосей, оглянул меня внимательными, прищуренными глазами. Как всегда, притащил в карманах картофель. Вся камера единогласно постановила отдать мне свои порции. Норма больше, чем достаточная, съесть все с непривычки трудно, и я решительно отказываюсь.

Федосей принес кучу новостей. Наши войска форсировали Днепр, ведут бои за Киев. После ночного налета в Штеттине паника.

Рана моя затянулась на удивление быстро, и когда спустя десять дней меня снова вызвали на допрос, я чувствовал себя уже довольно сносно.

Следователь подошел ко мне вплотную, рукояткой резиновой палки поднял мой подбородок. На миг мною овладело безумное желание схватить его за горло, впиться зубами. Насилу сдержался. Ведь безрассудно с моими силами пытаться причинить ему хоть небольшой вред. Не убью его. Меня сразу оторвут. Но тогда уже виселицы не миновать.

Пуская дым кольцами, следователь явно обдумывал дальнейший ход.

— Послушайте, Пирогоф, — мягко заговорил он. — Вы можете избежать казни. Я предлагаю один выход. Идите служить к генералу Власову. Подумайте.

Я наотрез отказался, сославшись на присягу и нежелание воевать против своего народа.

У следователя заметно пропал интерес ко мне. В его бесцветных глазах ничего не отражается.

— Другие твердили то же самое, — говорит он. — Потом, вероятно, жалели о своем упрямстве…

Выслушав мой рассказ о допросе, Иван звонко сплюнул:

— Заткнулись бы со своим Власовым! Откопали где-то паразита и носятся с ним, как черт с писаной торбой. Русская освободительная! От кого она, интересно, освобождает? Агитировал и меня один субъект из власовских горлопанов. Я сказал ему: «Не трепись, не люблю, когда трепятся…»

В тот вечер из нашей камеры увели еще одного немца, его друг сиротливо пригорюнился в уголке, ожидая свой черед. Федосей сообщил, что в прошлую ночь повесили троих русских. За что — никто не знает. Да и не все ли равно! Поводом мог послужить самый незначительный пустяк. Немцы планомерно истребляют всех, кого считают неподдающимися их воспитанию.

Спустя три дня снова за мной:

— Пирогоф!

Следователь встретил меня угрожающим окриком:

— Вашу подпольную организацию в Штаргардте накрыли. Скоро твои дружки предстанут перед тобою. Посмотрим, что ты запоешь тогда.

Перед моим взором вновь встал дядя Степа, мужественный, отважный, непоколебимый. Неужели и его?.. Но внутренний голос твердил: «Врет, врет, если бы он знал хоть что-нибудь, то назвал бы имена. Врет, врет…»

— Будешь говорить?

— Все уже сказано.

— Ну и черт с тобой! — разозлился следователь. — Завтра очутишься на веревке…

Через несколько суток меня ночью вызвали из камеры. Ребята растерялись. Уж если вызывают ночью — это явно не к добру. Иван крепко обнял меня, подошел Тихон, но тюремщики за порогом торопят, я спешу.

— Прощайте, товарищи!

— Держись, Андрей!

Несколько минут ведут меня по узким лабиринтам. Наконец, открывается одна из дверей, и я оказываюсь в темной клетке-камере. По едва уловимым признакам чувствую дыхание человека. Протягиваю вперед руки.

— Есть кто живой?

— А ты кто?

Тут и скамейка есть. Пристраиваюсь. Слабый, упавший голос шепчет:

— Нас, наверное, вешать будут…

На мгновение меня охватил страх, но через минуту я взял себя в руки. Все равно ничего не изменишь. Чувствую, мой сосед дрожит, надо его хоть чем-нибудь ободрить, но не нахожу нужных слов.

Собравшись с духом, говорю пришедшие на ум слова:

— Давай, друже, хоть в последние минуты не покажем фрицам своей слабости. Считай, что нас убило в бою.

— Случайно, закурить нет? — попросил сосед.

Я вынул сигарету, которую на прощанье сунул мне Федосей, протянул ему, щелкнул зажигалкой. В ее тусклом мигающем пламени увидел заросшее щетиной лицо товарища по несчастью. Он, кажется, даже улыбнулся.

— И верно, вдвоем умирать легче.

Хоть я и бодрюсь, но мысли мои уже где-то в тюремном дворе. Сколько осталось еще дышать? Лязг засова приводит меня в чувство.

По гулкой каменной лестнице попадаем в знакомую комнату, где нас, арестантов, сортировали в первый день. Десятка два узников толкаются у стен, затем выстраиваются по два. Здесь по-прежнему священнодействует тюремный чиновник. Не успел я сообразить, в чем дело, как моя правая рука оказалась в стальном браслете. Я прикован к своему товарищу по камере. В свободную руку тюремщик сует сверток. Прощупываю — хлеб. Мой напарник не может сдержать своих чувств:

— Харч дали, значит в дорогу!

— В дорогу, в дорогу!

Колонну выводят во двор. Одна за другой подъезжают крытые автомашины, и нас по несколько пар вталкивают внутрь. Синий свет падает на бледное худое лицо моего напарника. Мы обмениваемся взглядами.

— Куда?