Этого забыть нельзя: Воспоминания бывшего военнопленного

Глава 23. Наши идут!

Раскаты орудий еще не доносятся до Заксенхаузена, фронт еще далеко. Но все мы, живые, способные кое-как передвигаться, что-то делать, нормально мыслить и рассуждать — все мы уже слышим за толстыми стенами лагеря победный марш Красной Армии. Мы — это не только русские. Мы — это и немцы, и французы, и норвежцы, чехи, поляки, югославы. Мы — это двадцать с лишним тысяч узников с ввалившимися животами, выпирающими из кожи ребрами, воспаленными глазами, высохшими, тонкими руками. Двадцать тысяч живых и во много раз больше — мертвых, сожженных в печах крематория, выпущенных «через люфт».

Мы радуемся. Радость светится в глазах Ганса! Он немец из Гамбурга, он никогда не видел советского солдата, но у него даже лицо посветлело. Наклонившись ко мне, он шепчет:

— Букарешт, Вестен Украина, Висла… Гитлер капут!

Нас пятнадцать советских офицеров. Кто сидит на нарах, кто примостился у окна. Сообщение Ганса производит впечатление разорвавшейся бомбы. Считаем, сколько километров от Варшавы до Берлина, от Бухареста до Будапешта.

— Теперь не долго осталось ждать, — потирает руки Борис Винников. — Еще несколько стремительных рывков — и наши будут здесь.

Ему возражают:

— Война — не игра в футбол. Реки крови прольют наши люди, пока освободят нас.

— Интересно все-таки, — вступает в разговор Николай, — чем все кончится. Дожить бы до победы, посмотреть, какая она, победа. Гитлера, наверное, расстреляют.

— Слишком мягко, — доносится голос с верхних нар. — Я б посадил его в железную клетку и повез по миру: «Глядите, люди, вот он, виновник гибели наших отцов, братьев, сестер. Глядите и не забывайте!»

Он говорит страстно, горячо, каждое слово, что раскаленный кусок угля. Кто этот человек там, наверху? Не все ли равно. Наш, советский. Мы слушаем его молча. Я думаю о том, что завтра, второго сентября 1944 года исполняется два года, как я нахожусь в плену. Вот уже более года, как я здесь в концлагере. Моя дорога пролегла от Керчи до безвестного города Ораниенбурга под Берлином. Два года иду я по этой дороге в колонне узников, теряя по пути товарищей. Сколько осталось их убитыми, затравленными, умершими от голода, сожженными в крематории, задушенными, повешенными. Если мне суждено выжить, я должен отомстить за них. Никто из нас никогда не простит палачам гибели невинно замученных людей.

— Ну, задумались! — пробует расшевелить нас неугомонный Николай. — Давайте поговорим, что будем делать после войны. Кто на завод, кто в колхоз, кто учиться…

Вновь появляется Ганс. Все внимание обращено к нему.

— Порадуй нас, Гансик, хорошими словами!

Ганс оглядывается:

— Es lebe die Rote Armee![20] — подняв над головой кулак, он приветствует Красную Армию, которая форсировала Вислу и успешно пробивается на Запад.

— Ганс, дорогой, — бросается к нему Николай, — повтори еще раз!

Штубовый лежит в своей каморке. Мы знаем: он все слышит. Но штубовый с красной нашивкой, политический, доносить он не станет. Сейчас многое изменилось. Даже «зеленые», эти бандиты, как-то по-другому относятся к нам, русским. Хотя они все еще показывают свою власть, но мы безошибочно угадываем трусливую нотку в их голосе.

Вернувшись однажды после вечерней поверки в казарму, мы увидели на аппель-плаце целую колонну черных тюремных автомашин. Ганс рассказал нам, что был заговор на Гитлера. Покушение не удалось, фюрер отделался испугом. Арестованы сотни офицеров вермахта, среди них есть даже высшие чины.

Арестованных поместили в отдельный барак рядом с крематорием, близко никого не подпускали. По ночам их допрашивали, расстреливали и сжигали в печах крематория. Из установленных на аппель-плаце громкоговорителей то и дело доносился голос Геббельса, вещавшего: «Если и не верить в чудо, то чудо все же совершилось. Рука провидения спасла нашего любимого фюрера!..»

Несмотря на лихорадочную обстановку в лагере, Зотов вызвал меня на свидание. Казалось, мы не виделись целый век. То болезнь загнала меня в лазарет, то за Александром Степановичем усилилась слежка и он настрого предупреждал не приходить к нему.

Я узнал Зотова издалека. Генерал пожал мне руку, справился о здоровье и сразу же приступил к делу. Александр Степанович подтвердил то, о чем я и сам подумывал. Наступление наших войск породило у некоторых пленных беспечность. Думают, что немцы, боясь неизбежной расплаты за содеянные злодеяния, стали гуманными. Наши люди в бараках открыто обсуждают сводки с фронтов, ругают Гитлера, угрожают блоковым.

— Можно понять чувства, которые владеют каждым из нас, — говорил Зотов, — но нельзя допускать безрассудства. Вчера, например, из сорок пятого блока увели троих наших офицеров. Они угрожали размозжить голову блоковому. Теперь все трое уже там, — он показал в сторону крематория. — Поэтому я требую усиления конспирации. Нужно сохранить жизнь людей. Мелкие диверсии ни к чему. Это на заводе «Хейнкель» есть смысл портить моторы, а здесь, в мастерских, ломать сверла…

Я понял намек генерала. Сказал:

— Среди пленных большой моральный подъем. Готовы хоть завтра в бой.

— Понимаю, хорошо понимаю, — кивнул он. — Ждать осталось недолго, больше ждали. Надо готовиться к удару изнутри. Пора думать о вооружении боевых групп. И вот еще что, Пирогов, прекратите встречаться с полковником Б. Этот предатель занимал у Власова крупный пост и что-то они не поделили. С ним разберется Родина, а мы — солдаты и должны быть твердыми.

Я доложил Зотову, что никак не могу связаться с Водичкой, сколько ни делал попыток, все неудачно.

— Я знаю, — сказал Александр Степанович. — На этот раз Водичка сам разыщет тебя. Выслушай его внимательно. Потом расскажешь мне.

Представитель чехов не заставил себя долго ждать. Как-то у выхода из 67-го блока мне преградил дорогу кряжистый, широкоплечий мужчина. Подавая руку, доверительно посмотрел в глаза.

— Ты Пирогов?

— Я.

— Водичка.

Я немало слышал о Водичке, хотя лично не смог с ним встретиться. По-русски он разговаривал плохо, но мы — славяне, и вполне понимали друг друга без переводчика. Не торопясь, прошлись вдоль барака. Мой новый друг говорил о том, что чехи потеряли в Заксенхаузене сотни прекрасных товарищей, главным образом коммунистов. Многие тяжело болели на почве голода и были сожжены. Теперь, рассказывал Водичка, мы боремся за спасение каждого человека. Достаем продукты, с помощью немецких товарищей устраиваем людей на более легкую работу, добываем лекарства. Наступление Красной Армии по всему фронту вселило в сердца чехов большие надежды.

— Но мы не станем ждать, пока русские солдаты откроют ворота концлагеря, мы собираемся драться с гитлеровцами, — тут же добавил Водичка.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что чешская подпольная организация создает боевые группы по одному с нами образцу.

— А оружие? — поинтересовался я.

— Мы связаны с немецкими коммунистами, которые работают на складах, в мастерских и могут кое-что добыть для нас и для вас.

Из-за угла, от барака, где размещалась часовая мастерская, вынырнул эсэсовец. Водичка первым стал во фронт, снял шапку и хлопнул ею по бедру. Я последовал его примеру. Эсэсовец важно продефилировал мимо, даже не взглянув в нашу сторону.

Договорившись встретиться на следующий день, мы немедленно разошлись. Чем черт не шутит, немец мог возвратиться и устроить перекрестный допрос. Но на следующий день наше свидание не состоялось. Ночью английская авиация совершила массированный налет на Ораниенбург. Четыре часа подряд не прекращались взрывы. Город был буквально стерт с лица земли. Деревянные бараки в лагере трещали по швам, нары вздрагивали, но к нам не залетела ни одна бомба. По всему небу англичане развешали фонари и бомбили всюду, только не лагерь.

При каждом новом взрыве, Василек повторял с наслаждением:

— Так их, еще разок, еще! Люблю симфоническую музыку…

Его сосед заметил:

— Мирное население пострадает.

Василек злился:

— А в Ленинграде, в Киеве и Минске не было, по-твоему, мирного населения?

Часам к трем утра налет закончился. Выстроившись на поверку, мы услышали за стенами лагеря приглушенный незнакомый рокот. Точно море подкатывалось к Заксенхаузену. Когда я вышел с вальдкомандой за ворота, то увидел такую картину: тысячи женщин, стариков, детей с узлами, колясками, чемоданами сидели вдоль стен на пожухлой траве и взирали на дымящий, закопченный город. Женщины плакали навзрыд. Слышались детские голоса. У многих были перевязаны головы.

По иронии судьбы эти люди пришли под стены лагеря смерти спасаться от бомбежки. Со страхом глядели они на черепичные крыши своего еще вчера уютного, но теперь такого страшного Ораниенбурга и, наверное, вспоминали тех, кто остался там, под развалинами. Глазами, наполненными настоящим человеческим горем, глядели они нам вслед. Да, это были уже не те взгляды, которыми когда-то встречали нас на улицах Штеттина, Штаргардта. И ребятишки не кидали нам в спины каменья. Шагая в колонне, я вспомнил разговор Василька со своими соседями. Может быть, эти престарелые немцы и немки хоть тайком проклянут фюрера и его банду, затеявшую мировую бойню и принесшую так много страданий и горя народам.

Потом в лагерь непрерывным потоком повалили автомашины, битком набитые ранеными. Это были заключенные, работавшие на военных предприятиях в окрестностях Берлина. Смрадно задымил крематорий — жгли трупы множества погибших от бомбежки.

После ночного налета в концлагере во всем чувствовалось смятение. На аппель-плаце кишмя-кишело эсэсовцами. В такие дни сиди на месте, если не хочешь попасть волку в зубы. А мы с Николаем наведались по делу в санитарную часть, к доктору Шеклакову. С возмущением доктор говорил, что даже не очень тяжелораненых немцы отправляют в крематорий. В окна барака нам видна была верхушка трубы. Из ее жерла валил густой, тяжелый дым.

В санчасть ввели новичка, — ноги едва переставляет, одежда вся в темных кровавых пятнах, глаза завязаны бинтом, только белый кончик носа торчит. Расспрашиваем, откуда он. Работал на авиационном заводе «Хейнкель». Ночью во время налета многих товарищей убило прямым попаданием бомбы, он чудом уцелел.

— Ребята, — обратился раненый, поводя в воздухе растопыренными пальцами. — Тут все наши? Можно спросить?

— Спрашивай, чужих никого нет.

— Где сейчас линия фронта? Наши далеко?

Николай пересказал ему последнюю сводку, доставленную Гансом. Парень обрадовался. Шеклаков повел его на перевязку, а мы выскользнули на аппель-плац и благополучно добрались до барака.

Вечером Ганс принес нам маленький листик, на котором латинским шрифтом были напечатаны названия городов, освобожденных Красной Армией на всех фронтах. Листовка была напечатана на папиросной бумаге, чтобы в случае опасности можно было ее проглотить. Из ревира привели уже знакомого мне раненого, и Василек рассказал ему новости.

— Вот здорово! — восхищался парень. — Мы на заводе ничего этого не знали, жили, как робинзоны.

Во время вечернего кофе Василек шепнул, что раненый спрашивает меня. Я подошел и остановился у его изголовья.

— Я — Пирогов. Только, к сожалению, не хирург, — пошутил я.

— Здравствуйте! Меня зовут Антоном, — тотчас отозвался раненый. — Я, кажется, уже слышал ваш голос в ревире.

Белая марля на его лице шевелилась, как живая, на ней отчетливо выступили кровавые пятна.

— Жаль, что не могу подать вам руку, — продолжал он. — Видите, обе искалечены. Тут никого лишнего?

— Все свои.

— Я прошу передать Александру Степановичу, что известный ему товарищ на заводе «Хейнкель» погиб сегодня ночью во время бомбежки. Обязательно сообщите ему об этом!

— Не волнуйтесь! — успокоил я Антона, а сам подумал: «Вот как далеко простираются связи нашей организации! Оказывается, она имеет своих людей и за пределами лагеря».

Через несколько дней Ганс принес сообщение: союзники, наконец, высадили во Франции десант. Немецкое радио сообщило об этом значительно позднее, когда продвижение десантников удалось приостановить и столь долго ожидаемый нами «второй фронт» фактически опять замер.

В наш барак в который раз привели группу новичков. Не успели они обосноваться, как послышались крики, ругань. Кого-то избивали. Я выбежал во двор и увидел, что несколько новичков насели на одного, повалили на землю и колотили его чем попало.

— Вот тебе, гадина!.. На, получай, предатель, будешь помнить!..

Пострадавший охал, просил помощи. Сразу мелькнула мысль: лагерное начальство может использовать эту драку для любой провокации против заключенных. Схватил за руки одного, другого.

— Товарищи, опомнитесь!

Подоспел Василек, товарищи. Насилу разборонили. Я помог пострадавшему встать. Отряхивая пыль с коленок, он ругался на чем свет стоит.

— Кто вы?

Он назвался: полковник Мальцев. Фамилия показалась знакомой.

— Летчик?

— Какое! Матушка-пехота.

Избивавшие его парни сразу смутились. Один из них, как в плохом анекдоте, произнес:

— Извините, мы, кажется, обознались!

И тут мне вспомнилась одна история. Однажды во власовской газетенке, которой обильно снабжали нас в Штаргардте, на первой странице появился большой, в полстраницы, портрет. Надпись сверху гласила: «Перед нами портрет русского летчика полковника Мальцева, который вместе с семьей переехал жить в Германию».

У многих наших ребят еще тогда сильно зачесались руки. Попадись им этот полковник-иуда, несдобровать бы ему.

И вот Мальцев сидит рядом со мной. Предатель? Нет, просто однофамилец. Я объясняю, почему постигла его беда. Полковник почесывает бока.

— Несчастье с моей фамилией. В офицерском лагере в Польше тоже намекали мне на какого-то летчика. Но там обошлось. А здесь отдубасили.

На второй день удалось отыскать старую газету с портретом изменника, сравнили и окончательно убедились: не тот! Перед Мальцевым еще раз извинились. Он не сердился.