Этого забыть нельзя: Воспоминания бывшего военнопленного

Глава 26. Товарищи выручают

На третий день нашего пребывания в Маутхаузене меня разыскал седой морщинистый немец с чистыми голубыми глазами.

— Was wollen Sie?[21] — обратился к нему Винников.

Заслышав родную речь, немец оживился и стал о чем-то быстро говорить. Некоторые слова я улавливал. Речь шла обо мне. Но всего я не понял. Борис же, как и Щукин, свободно разговаривал по-немецки. Гость попрощался и вышел из барака. Борис задумался, потом отвел меня в сторону.

— Передал, чтобы ты на завтра записался в санитарную часть. Надо обмозговать это дело, как бы тут не пахло провокацией.

Положение мое не из легких. Как вести себя у врачей, где никто меня не знает? Да и ходить по территории лагеря опасно, любой капо или эсэсовец может прибить на месте.

Борис высказывает опасения. Щукин и Сиренко настаивают: надо отправляться! Принимаем решение: идти.

Не без опасения добрался к бараку, где размещалась санитарная часть. На что мне жаловаться? Сердце, легкие, печень? Но моя болезнь, как и у десятков тысяч заключенных, — истощение организма в результате голода. Вот нашли бы средство: выпить пилюлю и в течение суток жить без хлеба и баланды.

Фантазируя, я и не заметил, как начался вызов больных. Человек из обслуживающего персонала называл номер заключенного, и тот протискивался к двери кабинета врача.

В ожидании вызова я потолкался около часа. Людей скопилось много. Это — тяжело больные сердцем, легкими, с гноящимися ранами, с дизентерией, трахомными глазами. Все изможденные, жалкие и страшные. Но на лицах затаенная радость. Авось врач спасет, поможет. Говорят о профессоре Подлаге, чехе. Он многих вытащил с того света. Вот к нему бы попасть…

Человек, который распоряжался в приемной, указал мне место, и я стал в строй. Группу выравняли, посчитали и повели к воротам. Минут через пятнадцать мы оказались в другом, так называемом нижнем или русском лагере. Русским он назывался потому, что еще в первую мировую войну здесь находились русские военнопленные.

Сейчас здесь размещался лазарет. Нас развели по разным баракам. Меня — в самый отдаленный, который находился рядом с высокой проволочной стеной. Сопровождавший постучал в дверь каморки штубиндиста.

— Прими, твой.

Сам ушел разводить следующих, а штубиндист со мной направился в барак. В первой половине находились больные трахомой, вторая принадлежала дизентерийным. Войдя в зал, я задохнулся от смрадного, спертого воздуха. Штубиндист молча показал пустое место на нижнем этаже нар, предложил ложиться. Я заколебался — подстилка была вся в подозрительных пятнах. Лежать здесь совершенно невозможно. Сверху что-то булькает и льется на ноги. Больные стонут, плачут, мечутся в горячке. Равнодушный санитар обходит новичков, в руках бачок с магнезиевой кашицей. Из одной ложки кормит он больных. Хочешь, не хочешь — принимай. Глотаю отвратительное месиво, а оно застревает в горле, не идет дальше.

Мучает меня вопрос, по чьему велению вынужден я находиться в такой обстановке? Ведь заразиться дизентерией и отдать здесь богу душу — дело абсолютно пустяковое.

Появился санитар. Остановился и долго рассматривал меня. Я попробовал объяснить ему, что на этой наре нельзя лежать. Показал наверх. Санитар в знак согласия кивнул головой и куда-то исчез. Вскоре вернулся и пригласил следовать за ним. В противоположном конце барака, напротив окна оказалось свободным верхнее место. Даже одеяло было сухим и чистым. Я поблагодарил чуткого санитара и поспешил улечься. Тут спокойнее и тише.

Думаю о товарищах, оставшихся в бараке. Иногда мне кажется, будто я дезертировал, сбежал, оставив их в беде. А, возможно, и лучше, что меня отделили. Состояние мое, особенно после тяжелого и длительного трехдневного пути от Ораниенбурга до Маутхаузена, и впрямь резко ухудшилось. Ребятам приходилось порядочно возиться со мной. Теперь они избавились от обузы.

Очнувшись под вечер, я нащупал под одеялом твердый предмет. Присмотрелся — хлеб. Если тебе подсунули кусок хлеба, то знай: здесь есть друзья. На душе потеплело. Немец с голубыми глазами, распорядитель в санитарной части, чуткий санитар — все это, наверное, свои, друзья. Может быть, их много, может быть, они рядом. Но почему они заботятся именно обо мне? Ведь в этом лагере я еще новичок. Неужели это заксенхаузенские товарищи имеют столь далеко идущие связи?!

Вверху лежит чех, корчится от боли, стонет. Предлагаю ему ломоть. Секунду он смотрит с недоверием — не шутят ли над ним? Потом протягивает худую белую руку.

— Спасибо, друг, очень спасибо.

Мы завязываем разговор о жизни в концлагере, о питании, я рассматриваю своего соседа. Он невероятно худ, жует хлеб, а нижняя челюсть вот-вот разорвет тонкую прозрачную кожу подбородка.

— Доктор! — внезапно воскликнул чех и перестал жевать. — Пришел доктор!

В проходе между нарами медленно шел невысокий мужчина в белом халате, плотно облегавшем его фигуру. Он явно разыскивал кого-то. Остановится возле больного, скажет слово и торопится дальше. Подошел ко мне. Приподымаюсь на локтях и вижу черную курчавую голову. Как у всех нас, голова пробрита посередине, но волосы отросли, топорщатся ежиком.

— Пирогов?

— Да, — ответил я.

— Вставайте, пойдемте со мной. Только прошу живее.

Стараясь не шуметь, я быстро натягиваю на себя робу. Усиленно заколотилось сердце. Может, это и есть новые друзья?

За дверями барака глаза ослепила непроглядная тьма. Я остановился, чтобы разобраться, куда ставить ногу. Доктор потянул меня за руку.

— Смело ступайте, тут выбоин нет.

— Послушайте, — не выдержал я, — скажите хотя бы, как вас зовут?

— Зовите, как все: врач Саша. Впрочем, это не важно. Давайте лучше помолчим, говорят, молчание — золото.

В кромешной тьме мы добрались до соседнего барака. Те же трехэтажные нары, битком набитые людьми, тот же зловонный воздух. Врач уложил меня на свободное место внизу, молча стиснул мою руку.

Помещались здесь больные с различными заболеваниями, в том числе психическими.

Ночью меня разбудил шум. В проходе стоял долговязый немец и декламировал стихи Гете. Он неистово кричал, размахивал руками. Двое заключенных связали его и уложили на место.

— Вчера Шиллера читал, сегодня Гете, завтра, наверное, в программе будет Гейне… — послышалось рядом.

— Гейне у них запрещен, — подал я голос.

Говоривший уставился на меня.

— Вы русский? Очень приятно. Здесь больше немцы, французы, испанцы. Поболтать не с кем. У вас тоже ТБЦ?

Несмотря на сильную одышку, больной старался все время говорить. Мне казалось, что перебивать его нельзя, обидится. Рассказал про ночного декламатора. Фамилия его — Генрих Штрассель, он фельдфебель вермахта. Весь барак называет его сумасшедшим Генрихом. Приехал он к своей Гретхен на побывку с Восточного фронта и начал творить невообразимое: бродил по улицам, кукарекал петухом, называл себя Фридрихом Великим, Адольфа Гитлера объявил самозванцем. Его за шиворот да в психиатрическую больницу. А оттуда — в Маутхаузен.

Сделав глубокий вдох, мой новый знакомый продолжал еще тише:

— Мне кажется, этот Генрих себе на уме. Пусть объявят завтра об окончании войны, куда денется его сумасшествие. Вас как именовать? — неожиданно спросил он.

Я назвал себя.

— Рад познакомиться. Я — Виктор Логинов, старший лейтенант, родом из Москвы, до войны — художник. У вас тоже ТБЦ? — повторил он вопрос.

— Нет, я болен желудком.

— А у меня легкие. Живу благодаря товарищам. Два месяца прячусь тут, не знаю, сколько еще сумею продержаться. Таких, как я, долго не держат.

Уставший и обессилевший я уснул, так и не дослушав сбивчивую, лихорадочную речь Логинова. Он помог мне яснее определить свое положение. Скорее всего меня, как и этого парня, прячут здесь от газовой камеры. Видимо, доктор Саша и есть мой спаситель. О нем я теперь с благодарностью думаю каждую минуту.

Саша появился после обеда, бросил сверток на одеяло и приказал немедленно переодеться.

Разворачиваю узел — полосатые брюки, но лучше моих, довольно-таки потрепанных, и новая куртка. На ней отсутствуют эмблемы смертника: красная мишень и буква «К». И номер другой: 108478.

Об этой процедуре я уже слыхал во время пребывания в тюрьме и лагерях. Бывали случаи, когда свои люди переодевали смертников в одежду только что умерших и таким образом спасали их от гибели. Для лагерной стражи, прежде всего, важен не сам человек, а его номер.

После переодевания меня перевели на верхние нары. Вероятно, в этом тоже есть свой смысл. Когда эсэсовцы проверяют бараки, то прежде всего обращают внимание на нижние нары.

— Вам будут кое-что передавать, — шепнул Саша. — Принимайте, как должное. Я тоже буду наведываться.

От Саши приходят теперь каждый день. Логинову приносят двойные порции супа, мне — кусок хлеба, сигарету. Это — не считая положенного по норме. Недели через две я почувствовал, что ноги мои твердо упираются в землю, а голова прочно держится на шее. Какая ни есть пища, но она вдохнула в организм силы, дала питание сердцу и мозгу.

Для меня уже не является секретом причина моего внезапного перевода в санитарный лагерь. Сделали это русские, чешские и немецкие коммунисты-подпольщики. Сотни заключенных, которые числятся умершими, скрываются здесь.

Однажды Виктор Логинов, взглянув в окно, забеспокоился и попросил меня подойти.

— Гляди-ка, немецкий врач прет, — показал он. — А с ним польский профессор Чаплинский. Он — заключенный. Сейчас будут искать здоровых и тех, кто скрывается.

Следом за врачами шагали четверо эсэсовцев. Они остановились возле барака, стали закуривать. Среди больных началась суматоха. На Виктора напал кашель, он буквально надрывался, закрывая ладонью рот.

— Как же мне быть? — спросил я у него.

— Валяй под нары, — задыхаясь, проговорил Логинов. В дверях уже появились врачи. Послышалась команда строиться. Пятьсот человек, громыхая колодками, стонали, охали. Некоторые не могли подняться с нар, их силком подымали и ставили в строй.

Воспользовавшись суматохой, я спрятался под нарами и по-пластунски пополз в другой конец барака. Сюда доносились истошные крики блокового. Я знал: когда он закончит сгонять людей в главный проход, то обязательно начнет искать спрятавшихся. Поэтому мне нельзя терять времени.

Сорокаметровую дистанцию я преодолел легко. Незаметно проскользнул в умывальную. Окно выходило в глухую часть двора. Я распахнул его и выпрыгнул наружу. Неподалеку находилась уборная. Там и довелось скрываться более часа, пока в бараке закончилась процедура выискивания «дезертиров».

Увидя меня живым и невредимым, Логинов кинулся обнимать.

— Ты просто гениальный! Ловко улизнул.

Меня интересовали результаты налета эсэсовского врача.

— Увели человек двадцать безнадежных и пять здоровых, — сообщил Виктор. — Считай — всем им крышка. Безнадежных — в крематорий, здоровых — в рабочие команды.

Логинов умолк. Ему было тяжело говорить. Потом продолжал:

— В рабочих командах убивают десятками и сотнями. Слыхал про «лестницу смерти»? Это такая, брат, западня в каменоломне, не советую туда попадать. 186 ступенек в скале, уклон градусов пятьдесят. Взрывают гранит, и заключенные на горбу выносят по этой лестнице плиты наверх. Представь, подымается одновременно человек тридцать-сорок, у каждого на плечах игрушка весом в два с половиной-три пуда. Споткнется ведущий, обронит на нижних камень, и начинается мала-куча. Люди скатываются вниз, ломают руки и ноги, раскалывают головы. А эсэсовцы стоят и хохочут от удовольствия. Зрелище! Такого даже римские императоры не видели.

Виктор закашлялся.

— Не надо волноваться. Ляг и помолчи, — предложил я.

Однако Логинова нельзя было остановить. Сжимая костлявые кулаки, он долго грозился в окно, посылая на головы эсэсовцев проклятия.