Этого забыть нельзя: Воспоминания бывшего военнопленного

Глава 27. Партийное собрание

— Я — Григоревский. Доктор Александр Григоревский. Ну, запомнил? — Саша положил мне руку на плечо: — А теперь докладывай, как ты скрылся от проверки. Право, здорово у тебя получилось! Мы уже всерьез забеспокоились, спрашивали Логинова. Виктор говорит: «Не успел нажить друга и уже потерял».

Мне хотелось многое сказать Саше. Но он приложил палец к губам: никаких излияний чувств, следуй за мной!

Мы подошли к столу, за которым, судя по белому халату, сидел врач. Он легко вскинул голову, из-под очков в роговой оправе на меня глядели внимательные и добрые карие глаза.

— Здравствуйте, Андрей! — запросто протянул он руку, точно мы были с детства неразлучные друзья.

— Это доктор Зденек Штых, — скороговоркой сообщил Григоревский.

Нас оставили наедине. Штых говорил по-чешски, вставляя иногда русское слово. Оглядывался, умолкал, к чему-то прислушивался.

— Майор, будешь работать санитаром, — предложил он. — Надо что-нибудь делать. Иначе может закончиться плохо, заберут в каменоломни. Согласен?

Я кивнул головой. Зденек Штых предупредил меня не вступать ни в какие конфликты с блоковым. Он из «зеленых», ненавидит русских и за малейший проступок жестоко избивает.

Итак — отныне я санитар. По сравнению с другими работами, моя немного легче, а главное — безопаснее. Но блоковый… Эта порода людей везде одинакова. Мы, заключенные, ненавидим их так же, как и эсэсовцев. Я до сих пор не забыл, как в Заксенхаузене двое верзил утопили Федора в бочке воды. Здесь, в санитарном лагере по углам бараков тоже стоят такие бочки, и когда я по утрам выношу из помещения трупы и встречаю «своего» блокового, мне становится не по себе. «Зеленому» ничего не стоит подсторожить человека и позабавиться над ним. Обязанности мои не сложны. Каждое утро обходим с напарником барак, стаскиваем с нар холодные, застывшие тела. За ночь трупы костенеют, и стоит больших трудов извлечь их. Они обязательно цепляются руками и ногами за стойки нар, словно не хотят уходить со своих привычных мест.

Штых и блоковый писарь живут в отдельной комнатушке. Закончив работу, стучусь к ним.

— Сколько сегодня? — спрашивает Штых.

— Пятьдесят два, доктор.

— Вчера было шестьдесят, — говорит он. — Пошло на уменьшение.

Писарь докладывает блоковому, тот эсэсовцу. В главной канцелярии списывают число умерших.

На первых порах я сильно расстраивался. Да, это почище Заксенхаузена. Одна ночь уносит десятки людей. И это только в одном бараке. Снились кошмары, я кричал во сне. Но со временем острота ощущений понемногу сгладилась. Врачи научили нести службу. Трупы мы складывали штабелями за бараком. Потом их отвозили в крематорий специальные команды.

— Кто этот Зденек? — однажды спросил я у Саши.

— Коммунист, — сказал Григоревский. — Был арестован вскоре после прихода немцев в Чехословакию. В Праге тогда было схвачено много коммунистов, рабочих и интеллигентов. Долго сидел в Пражской тюрьме. Суд приговорил его к заключению в концлагерь.

С Григоревским они настоящие друзья. А у меня с обоими врачами отличные отношения и полное доверие. Я ведь санитар, ближайший их помощник.

Учитывая, очевидно, мои старания, а скорее под влиянием Зденека Штыха, блоковый разрешил выдавать мне на обед лишнюю порцию супа. Я настолько окреп, что взбираюсь на третий этаж нар без посторонней помощи. Ложусь и подолгу гляжу через окно. Сколько еще будет длиться война? Вот уже декабрь 1944 года, а ни с востока, ни с запада не слышно залпов орудий. На возвышенности белеют под снегом крыши бараков, а за ними торчит кирпичная труба крематория. Когда бы я ни глянул туда, над страшной трубой всегда стоит красный треугольник, и от этого труба напоминает горящую гигантскую свечу. Я долго лежу, присматриваясь, уменьшается пламя или нет. Но оно не только не уменьшается, а, наоборот, полыхает еще сильнее. Пока придет долгожданная свобода, сколько жертв еще сожрет это ненавистное чудовище!

Разволновавшись, я соскакиваю на пол, одеваю колодки и брожу по узкому длинному коридору. В такие минуты на помощь приходит Григоревский. Мы уединяемся в темный угол, где за пологом стоит его кровать, и Саша рассказывает мне последние новости. Фронт неумолимо движется на запад. Безостановочно, день за днем.

— Тебе трудно работать санитаром? — спрашивает Саша. — Если трудно, — не скрывай. Поручим другое дело. Кстати, познакомишься с хорошими ребятами. Они про тебя немного знают. Парни вполне надежные.

Этими ребятами оказалась тройка, составлявшая самостоятельную команду. Занималась она тем, что из верхнего лагеря доставляла продукты в лазарет. Занятие не трудное — возить туда-сюда тележку, вдыхая аромат эрзац-хлеба, но небезопасное. На пути встречаются капо, эсэсовцы, начальство лагеря. Оступишься где-либо, плохо выполнишь команду «мютцен аб!» — изобьют до крови, пошлют в каменоломни.

Однако решение принято. Отныне я перехожу в команду продовольственников, продолжая одновременно выполнять обязанности санитара. Встретил меня высокий, широкоплечий мужчина лет тридцати. Говорил он спокойно, не обращая ни на кого внимания:

— Моя фамилия — Никитин, а это, — он показал на коренастого пожилого человека, — Петрович, капитан интендантской службы.

Появился и третий член команды. При виде его Никитин улыбнулся:

— Индри Коталь, потомок Яна Гуса…

Коталь склонился над тележкой, потом повернул голову, стараясь лучше рассмотреть меня.

— Никитин — великий насмешник, — промолвил Индри, все еще не отрываясь от дела и щуря больной глаз. — За это его на том свете постигнет страшное наказание.

— Но скажи, Индри, — тем же невозмутимым тоном продолжал Никитин, — у тебя есть хоть капля крови Яна Гуса?

— О-о! — воскликнул Индри Коталь. — Все капли. Все до единой!

Ребята, действительно, хорошие, видно, живут дружно. Перед тем, как отправиться в верхний лагерь, Петрович сунул мне в карман два небольших пакета.

— Один тебе, один — Виктору, — сказал он.

Никитин подмигнул:

— Вот что значит интендант, всегда у него есть резерв.

Петрович и Коталь потянули тележку, Никитин дружески кивнул мне и пошел следом за ними.

День, два, неделю, вторую встречаюсь с «троицей» в часы раздачи пищи, перебрасываемся малозначащими фразами, пытливо оглядываем друг друга. Мне уже известно, что Петрович и Никитин — офицеры, что в санитарном лагере существует подпольная группа, перед которой поставлена задача спасать людей, обреченных на неминуемую смерть, распространять правду о положении на фронтах, доставать продукты. Но все делается тихо, незаметно, без единого лишнего слова.

Однажды Григоревский завлек меня в свой полутемный угол, отгороженный пологом, посадил на кровать и дал сигаретку.

— Хочешь курить?

— Еще бы!

Место, где мы собирались курить и отвести душу, — стык двух бараков, заваленный разным хламом. Место это всегда продувается сквозняками. Погода стояла сырая, холодная, падал мокрый снег, с Альп дул пронизывающий до костей ветер. В этом была дополнительная гарантия, что начальство сюда не заглянет, и мы можем чувствовать себя в безопасности. Завернув за угол, я увидел два блеснувших огонька.

— Давай сюда, — послышался голос Никитина. Возле него жался Петрович, затягиваясь сигаретой и постукивая колодками.

— Логинова не будет, — сообщил Григоревский. — Ему нельзя, он может застудиться.

— Хорошо, — согласился Никитин. — Нас большинство. Поэтому разрешите начать.

Он привлек к себе Петровича, и мы образовали тесный кружок, подставив спины ветру.

— Мы имеем полное основание доверять друг другу, — сказал Никитин. — Трое из нас — коммунисты, а Логинов и доктор, хотя и беспартийные, но это формальная сторона дела. Главное — они зарекомендовали себя стойкими большевиками. Война близится к концу, мы тоже должны готовиться к активным действиям. В этих условиях, товарищи, необходимо создать подпольную партийную организацию санитарного лагеря…

Вверху стучал и метался ветер. Саша, осторожно ступая, выглянул за угол. «Маяки», расставленные им на всякий случай, находились на местах.

— Кого изберем секретарем? — спросил Григоревский, потирая озябшие руки.

— Вот его предлагаю, — Никитин тронул легонько меня за рукав.

— Согласен! — поддержал Петрович. — Логинов, я знаю, тоже «за».

Я — секретарь подпольной партийной организации! Для меня это полная неожиданность. Ведь я ничего еще не сделал, чтобы заслужить столь высокое доверие. Однако Никитин предложил голосовать и сам поднял обе руки.

На крыше с новой силой загромыхало. Мы стояли молча, голодные и замерзшие, но у нас гулко бились сердца и мы чувствовали себя бойцами, коммунистами.

— А теперь, — нарушил короткую паузу Никитин, — я свои полномочия складываю. Веди собрание, товарищ секретарь.

Стараясь говорить тверже, я сказал:

— Давайте посоветуемся, что нам следует делать в первую очередь. Кто просит слова?

Взволнованным, чуть приглушенным голосом доктор Григоревский говорил о невыносимо тяжелом положении больных в лазарете, особенно наших, советских. В каждом бараке ежедневно умирают многие десятки человек. Немцы урезали и без того жалкий паек. Вместо трехсот, выдают двести граммов хлеба в день. Задача номер один: спасать людей от голодной смерти.

— Что ты конкретно предлагаешь? — перебил его Никитин.

— Конкретно? Ты, Петрович и Индри Коталь должны использовать все свои связи в верхнем лагере для усиления помощи нашим. Нужны продукты, люди гибнут от истощения…

«Нужны продукты!» Мы понимали, как трудно выкроить лишнюю порцию баланды. Знали, что за лишние сто граммов хлеба немцы могут казнить десять человек. И все же мы — партийная организация санитарного лагеря — вынесли решение, которым обязали Петровича, Никитина и Коталя сделать все зависящее от них, чтобы добыть продовольствие. Были названы десятки имен тех, кому требовалась немедленная помощь. Например, Виктор Логинов. Дайте ему каждый день хотя бы порцию хлеба с маргарином, и парень выдержит! Алексей Костылев. Этот прибыл к нам недавно как связной от центральной организации верхнего лагеря. Наши люди прислали его под видом больного, на самом же деле Костылев до крайности истощен. Бывший футболист, мастер спорта. Ничего не осталось от железных бицепсов. Надо спасать человека.

— Ничего, поставим парня на ноги, — заверил Петрович.

Сообща пришли к заключению, что борьба за спасение людей очень важна, но нельзя все сводить только к этому. Слишком узко. Нужно поднять моральный дух людей, организовать их в боевые дружины на случай, если гитлеровцы захотят уничтожить заключенных при приближении Красной Армии. Зная повадки своих тиранов, мы понимали, что они способны на это.

Обменялись мнениями о том, как практически усилить распространение сводок Совинформбюро.

— Странно, — заметил Никитин, — но сводки с Западного фронта в лагере знают лучше, чем с Восточного. Создается впечатление, что кое-кто стремится приуменьшить роль Красной Армии в разгроме фашизма.

Петрович рассказал о своем разговоре с двумя заключенными поляками из верхнего лагеря. Это было 18 января, на второй день после освобождения Варшавы.

— Понимаете, — выразил свою обиду Петрович, — они задели меня за живое. Говорят, что Армия Крайова, которой руководят лондонские эмигранты, сама могла освободить Варшаву.

— И что ты им ответил? — спросил Григоревский.

— Ничего не ответил. Показал кукиш!

— Вот этого и не следовало делать! — вмешался я, помня советы генерала Зотова. — В лагере есть немало националистов, людей, враждебно настроенных к нам. Устраивать драчки с ними — глупо. Не время и не место. Надо терпеливо разъяснять людям правду.

Григоревский и Никитин поддержали мою мысль: надо сплачивать силы. Все заключенные — и французы, и поляки, и немцы, и испанцы — ненавидят фашизм. И когда последует сигнал, они пойдут за нами. А после войны разберутся, кто больше пролил крови в борьбе с Гитлером. Во всяком случае, уже теперь ясно: мир будет вечно благодарен советскому народу за избавление от фашистского рабства.

Решили, что Петрович и Индри Коталь, которые чаще всех бывают в верхнем лагере, будут ежедневно добывать сводки Совинформбюро.

Коталь часто встречается со своими земляками и с немецкими товарищами, работающими в главной канцелярии лагеря. Они, конечно, осведомлены о положении на советско-германском фронте. Наша обязанность — передавать эти сведения наиболее проверенным товарищам, разъяснять ход событий. А дальше, мы не сомневались, стоустая молва немедленно разнесет радостные вести по баракам.

Григоревский взял на себя обязанности связного между нами и иностранными подпольными группами. Мы с радостью встретили инициативу Саши. Он хорошо знает немецкий язык и как врач имеет доступ в верхний лагерь, где сосредоточены основные силы подпольщиков.

Пора и оставлять темный закут, слишком затянулось наше первое партийное собрание. Все мы основательно промерзли в наших арестантских одеждах. У меня возникла еще одна мысль, и я жестом остановил товарищей:

— Мы организуемся для самозащиты, для спасения людей, это хорошо и нужно. Ну, а если нам первым придется выступать? Как тогда?

Никитин предложил, чтобы я изложил свои соображения на этот счет. Как человек военный, он любил точные и ясные формулировки и совершенно не терпел туманных фраз.

— Пожалуйста, — ответил я. — Говорят, наша армия уже ведет бои за Будапешт. Затем последуют Вена и Прага — это как дважды два. Придет черед и Маутхаузена. Все, кто доживет до того дня, наверняка не захотят сидеть сложа руки. Поэтому нужно уже сейчас готовиться: думать об оружии, наметить и изучить возможные огневые точки, направление основных ударов, словом, знать все, что потребуется для прорыва и развития успеха.

Это предложение пришлось товарищам по вкусу. Трем военным — Никитину, Логинову и мне предложено разработать конкретный план действий.

В бараке готовились к отбою, блокового не было, и мы легко вздохнули. Я думал, что наше собрание продолжалось по меньшей мере часа полтора, но оказалось — всего пятнадцать минут, ровно столько, сколько требуется четырем мужчинам для того, чтобы выкурить по одной сигаретке.