Этого забыть нельзя: Воспоминания бывшего военнопленного

Глава 13. Побег

Работа подходила к концу. Саша ожесточенно рубил все подряд, пыль клубилась из-под ног. Охранник сидел у дороги, зажав между ног винтовку. На нас не обращал никакого внимания, курил сигарету.

Всей тройкой мы вышли на край поля. Немец разрешил нам присесть. Вдруг Саша жестами стал показывать ему, мол, наши сабо[5] остались на том конце поля. Надо пойти забрать.

Охранник одобрительно махнул рукой.

— Gehen Sie und kommt schnell zurück![6]

Быстро подались мы в противоположный конец плантации. За лесом садилось солнце. Пели птицы. Заманчиво шумел лес.

— Интересно, наблюдает он за нами? — любопытствовал Саша.

— Не смей оглядываться! — приказал я ему. — Охранник может заподозрить. Идите спокойно, как ни в чем не бывало.

Вот уже и конец поля. Тропинка на меже с полосой клевера. Сабо разбросаны в беспорядке. Оглядываюсь. Охранник не смотрит в нашу сторону. Вот бы сейчас крылья нам!

— Бегом, ребята! — вырвалось у меня.

Мы помчались по узкой стежке. Впереди Николай, за ним Саша, я замыкающий. Лес рядом, рукой подать, но добираться до него надо целую вечность. Я не чувствую под ногами земли, не вижу ничего вокруг, кроме черных Сашиных пяток, мелькающих впереди.

Пять минут напряженного бега. Сердце, кажется вот-вот выпрыгнет из груди. Короткая передышка. Где-то там, за лесом раздались один за другим три выстрела. Это сигнал тревоги, но мы уверены, что охранник побоится бросить остальных пленных и бежать за нами. А пока прибудет ему подмога, пройдет немало времени.

Ощущение свободы, смешанное с тревожным чувством опасности, придает нам силы. Мы бежим, что есть духу, бежим густыми зарослями, топкими сырыми низинами. Трещит под ногами валежник, больно хлещут по лицу ветки. Но какие это мелочи в сравнении с тем, что мы на воле, не видим ненавистных солдат и охранников со свастикой на рукавах.

Ноги вынесли нас на поляну. Пасутся коровы. Девочка лет десяти помахивает хворостиной: — Ге, ге, ге!

Заметила нас, сильно испугалась, спряталась в высокой траве.

— Откуда эта фрау взялась! — чертыхнулся Саша.

И опять бежим, выбиваясь из последних сил, спотыкаемся, падаем, раздираем в кровь тело. Выбравшись, наконец, на лесную дорогу, вдруг обнаружили: нет Саши.

— Саша! Саша! — громко стал окликать Николай, но в ответ слышался только шум деревьев.

— Эх, Сашок! — сокрушался Николай. — Как сквозь землю провалился.

Было обидно. В пылу бега, плутая по лесу, потеряли парня. Ему одному не выбраться из этой проклятой страны, где все против нас. Двоим еще, может быть, но не одному! Сколько слышал я в лагерях историй о побегах одиночек. В подавляющем большинстве заканчивались они трагически.

А пока нужно принимать решение. Скоро наступит рассвет, где-то надо пересидеть день, отдохнуть и ночью снова пробиваться на юг.

Стоим на опушке леса, впереди — пшеничное поле, справа километрах в четырех от нас — село. В небо устремилась кирпичная труба. Вот уже далеко-далеко на востоке вынырнуло краешком солнце. Оно нас совсем не радует. Нам нужна ночь, темная, без луны, без звезд.

Сколько мы прошли? В семь вечера убежали, а сейчас, приблизительно, пять утра. Часа три кружили на одном месте в поисках Саши. Значит, в пути находились не менее шести часов. В среднем три километра в час — выходит, прошли около двадцати километров.

— Неплохой бросок! — удовлетворенно говорит Николай. — Еще несколько таких маршей и будем в Польше. Главное — проскочить Германию.

Вид у нас плачевный… Одежда изорвана, ноги, руки, лица в запекшейся крови. Мокрыми от росы листьями обтираем царапины.

На день решаем спрятаться в пшеничном поле и ждать следующей ночи. Ползем на четвереньках. Я оглядываюсь и прихожу в ужас: за нами остается ясная дорога, будто катком проехало. Возвращаюсь, пробую поднять стебли, но они кланяются нам вслед.

Тогда мы возвращаемся на опушку, проходим метров двести до ложбины, сворачиваем вправо и углубляемся в середину поля. Идем межой, согнувшись и стараясь не топтать растений.

— Здесь! — говорю я, падая навзничь.

Нас скрывают хлеба. Приподнимаешься, — только верхушка кирпичной трубы видна вдали. Ориентир.

Николай вмиг заснул от усталости. Я несколько минут сидел, перебирая в памяти события минувшей ночи. Всего одна ночь, но мне кажется, что это был год, полный кошмаров и ужасов. Потом все слилось в каком-то тумане.

Разбудил меня Николай:

— Товарищ майор, проснитесь!

Открываю глаза. Над самой головой поют жаворонки. Где я и что со мной? Николай продолжает меня тормошить, но я все еще не могу прийти в себя.

— Собаки лают!

Прислушиваюсь. Да, лают овчарки.

— Возможно, охотники!

— Охотники за пленными, — с горечью бросает мой друг.

Собачий лай все ближе, все ближе. Бежать? Но они сразу же обнаружат нас. Спустят собак.

— Вот бы нам оружие! — говорит Николай. — Пусть попробовали б тогда взять меня живым. Я б им, гадам…

Теперь не остается никакого сомнения: немцы идут по нашему следу. Через пять-десять минут, они будут здесь. Лежу на спине, безразлично уставившись в небо. Мне уже знакомы минуты, когда теряешь над собой власть.

— Aufstehen![7]

Прямо на меня наставлено дуло автомата. Собака рвется с поводка, я слышу ее учащенное, яростное дыхание.

Подымаюсь. В голове проносится: «Черт с вами, изверги, делайте, что хотите».

Незнакомый унтер с размаха бьет меня кулаком по лицу, кричит по-русски:

— Где второй? Показывай, куда он ушел!

Я не заметил исчезновения Николая.

— Не знаю, — говорю разбитым в кровь ртом.

Но снова наотмашь бьет меня унтер. Губы мгновенно одеревенели, глаза заплыли. Толчок прикладом в спину — и я бегу, подгоняемый ударами и овчаркой. Впереди маячит фигура Николая. Видимо, ему удалось отползти на порядочное расстояние, однако спасения это ему не принесло.

Кроме двух солдат и унтера, нас сопровождает уполномоченный райха в имении — худой, высокий блондин. Он тоже участвовал в нашей поимке, рад благоприятному исходу операции. Он что-то говорит унтеру, заводит мотоцикл и на малой скорости едет краем поля. Мы следуем за ним. Руки наши подняты вверх, ладони сложены на затылке. Глядеть по сторонам нельзя.

— Schnell! Schnell! — то и дело слышится за спиной.

Ведут нас лесной дорогой, и я думаю о судьбе Саши. Удалось ли ему скрыться? Парень он смекалистый, ноги у него резвые. И тут я вспомнил грозный окрик унтера: «Где второй?». Значит, Сашу они сцапали раньше…

Лес закончился, дальше идем полем. Я чувствую, что не выдержу, — руки затекли, перед глазами мелькают красные круги. Долго ли еще смогу держать поднятыми руки? Может тут и придется сквитаться с жизнью. Немецкая пунктуальность мне хорошо известна: нарушил приказ — без предупреждения пуля в спину.

Пока я размышлял, шлепая босыми ногами по горячим камням, мы вошли в «наше» село Мариниендорф. Женщины, старики и старухи высыпали на улицу. Ни одного дружелюбного или сочувственного взгляда. Мальчишки горланят, плюют нам вслед.

Меня охватывает и облегчение, и горькая обида. Облегчение, потому что мы выдержали дорожную пытку. Обида, потому что мы обманулись. Думали на двадцать километров удалились, а оказалось — всего на пять, семь от силы. Очевидно, всю ночь искали Сашу, кружась на одном месте.

Часовой открыл ворота в лагерь. Во дворе — ни души. В связи с побегом трех пленников работы были отложены. Все тридцать семь человек, включая и переводчика Жору, сидели под замком.

Фельдфебель бросился навстречу:

— Ferflüchter bolschevik![8] — И вновь на меня посыпались удары.

Нас втолкнули в казарму. Товарищи подхватили на руки окровавленного Николая, дали мне пить. Окрик фельдфебеля заставил людей встать смирно. Вместе с ним вошли два солдата и уполномоченный райха. Пленных выстроили вдоль нар, и фельдфебель стал произносить длинную речь о том, как в Германии наказывают таких, как мы с Николаем. Жора вынужден переводить. Оказывается, нас могут повесить, расстрелять, надолго посадить в камеру-одиночку, сослать на каторжные работы. В случае, если мы раскаиваемся, наказание смягчается. Например, казнь через повешение может быть заменена расстрелом. Главная же мысль фельдфебеля — это то, что побег является глупостью, ибо беглецов все равно поймают. По мере того, как фельдфебель входил в азарт, лицо его багровело, уши становились малиновыми, глаза округлялись. Он так кричал, что дребезжали окна. Исчерпав весь запас красноречия, он пошел на меня:

— Bolschevik?

Я безразлично глядел в его холеное, налитое кровью лицо.

— Komissar?

Не добившись от меня ни слова, фельдфебель перешел к Николаю.

— Bolschevik?

Переминаясь с ноги на ногу, Николай произнес:

— Все мы большевики!

Почувствовав в его словах дерзость, фельдфебель выхватил у солдата плоский штык и плашмя стал бить свою жертву по голове. Николай повалился на пол.

Потом опять ринулся ко мне. Больше всего я опасался ударов по голове. Что это такое, мне хорошо известно. Этот палач может рассечь череп — тогда конец. Нелепо, бессмысленно умереть вот здесь от рук паршивого фельдфебеля.

Он избивал меня зло и яростно, до исступления. Руками я прикрыл голову, но от ударов не уклонялся. Удары приходились по плечам, спине. Только один раз саданул он меня в ухо. Я зашатался, в глазах потемнело, но выстоял, не свалился. В голове одна мысль: не проявить слабости перед товарищами.

Наконец, фельдфебель устал, что-то крикнув еще напоследок, он вышел из комнаты. За ним последовали остальные немцы. Товарищи бросились к нам, уложили на нары, стали накладывать на места ушибов холодные компрессы. Ночь прошла в сплошных кошмарах. Я несколько раз впадал в забытье, а когда приходил в себя, слышал тяжкие стоны Николая.

Пять дней спустя случилось новое происшествие: бежали два лейтенанта. Этим еще больше не повезло. Их накрыли спустя три часа. В казарму ввели избитых до полусмерти, оборванных. Они не в состоянии были раскрыть рта. Мы кое-как привели ребят в чувство. Но состояние обоих тяжелое. У одного прострелена нога в колене, второму отбили внутренности, у него горлом шла кровь.

Пришел Жора. Бледный, руки дрожат.

— Что еще стряслось? — спрашиваю его.

Он вытирает ладонью лоб, покрытый испариной.

— Плохо, товарищ майор. Саша…

— Говори, — тормошу его. — Где он?

— Убили. В лесу. Залез на дерево и отказался сдаться. Автоматной очередью…

Жора говорил со слов фельдфебеля. Можно было и верить этому и не верить. Все мы глубоко скорбели о друге, однако в глубине души надеялись, что он остался жив, ибо, как правило, трупы убитых привозили на обозрение.