Этого забыть нельзя: Воспоминания бывшего военнопленного

Глава 31. Навстречу свободе

Из окна барака, как на ладони, виден притихший каменный аппель-плац. Вот шагают к комендатуре два эсэсовца. Одеты они в новенькую форму, сапоги отсвечивают на солнце, но походка у них вялая, неуверенная. Не те стали эсэсовцы, как-то сразу присмирели, сошла с них наглая самоуверенность. Некоторые даже пробуют заигрывать со своими соотечественниками, заключенными, высказывают сомнение в победе Гитлера.

Но порядки в лагере остаются прежними. Еще ярче полыхает пламя над крематорием, день и ночь валит из его трубы черный дым, наполняя воздух смрадом паленого человеческого мяса. Прислонясь лбом к холодному стеклу, я гляжу на площадь и вижу ту же картину, которую наблюдали мы и вчера, и позавчера, и много дней назад. Длинная вереница людей-скелетов, человек двести, под охраной десятка солдат СС и нескольких овчарок направляется туда, откуда тянет горелым мясом. Задние путаются в собственных ногах, валятся на камень, их поднимают товарищи, подталкивают немцы. Мне слышен резкий голос охранника: «Schnell, schnell!..» Куда он торопит их?

За плечами у меня кто-то учащенно дышит. Это Валентин Сахаров. Энергия и неутомимость бесстрашного парня поражала. За день он успевал побывать во многих бараках, встретиться с членами комитета, добыть важную информацию.

— Есть новости?

Валентин торопливо сообщил мне то, о чем мы догадывались раньше: комендант Цирайс получил от Гиммлера секретный приказ о немедленном уничтожении всех заключенных в Маутхаузене и его филиалах.

— Приказ передан через гаулейтера Эйгрубера, — говорил Сахаров, — и предусматривает три варианта: первый — загнать всех заключенных в штольни, пустить туда газ, а входы взорвать. Вариант второй: положить в пищу узникам сильно действующий яд. В-третьих, уничтожить лагерь со всем живым и мертвым при помощи авиации и артиллерии.

— Нельзя больше откладывать выступление, — после минутного молчания произнес Валентин. — Люди рвутся в бой. Сейчас, когда так близка свобода и так угрожает смерть, каждый будет сражаться за троих.

Это были последние дни апреля сорок пятого года. Уже шли бои за Берлин. Наши войска находились западнее Вены. Американцы подходили в Линцу. Лагерное начальство Маутхаузена металось, точно стадо крыс, загнанных в клетку.

Срочно было созвано заседание интернационального комитета. Собрались в старом, полутемном бараке. У окна на голых нарах расположились Хейнц Дюрмайер, рядом — француз Октав Рабатэ, немец Франц Далем, чех Гофман, напротив них сидели Юзеф Циранкевич, итальянец Жулиано Пайетта, испанец Мануэль Рацола и еще несколько человек, представлявших свои национальные организации.

Вокруг барака в отдалении были выставлены «маяки». Иван Михайлович Кондаков обеспечивал безопасность.

Дюрмайер сосредоточенно хмурил брови.

— Майор Пирогов, доложите окончательный вариант плана.

Мне пришлось повторить то, что я уже докладывал лично Дюрмайеру: сколько у нас людей, вооружения, как расставлены силы. Картина вырисовывалась не такой уж благополучной. Десять штурмовых групп — это слишком мало для того, чтобы одолеть эсэсовцев. Их очень много в лагере. Пожалуй, на каждых десять заключенных один эсэсовец. Главный расчет на внезапность и решительность действий и на то, что удастся в бою захватить оружие гитлеровцев. По нашему плану русские, чешские и испанские группы, как самые многочисленные и лучше вооруженные, действуют на наиболее трудных участках. Остальные им помогают.

Комитет с этим согласился. Последовали вопросы: есть ли у нас резервы? Обеспечена ли санитарная служба? Намечены ли пути отхода?

— Таких путей нет! — бросил реплику Франц Далем.

Он вопросительно посмотрел на меня, как бы требуя подтверждения своих слов.

— Нет! — решительно поддержал его испанец Мануэль Рацола.

Затем к членам комитета обратился Дюрмайер.

— Я думаю, — говорил он негромко, — что есть полный смысл разделить руководство предстоящей операцией таким образом: майору Пирогову поручить внешнюю оборону лагеря, а моему земляку полковнику Кодрэ — внутреннюю…

Возражений не последовало, и члены комитета стали высказывать свои мнения по главному вопросу: начинать восстание немедленно или ждать более благоприятной обстановки.

Разговор шел на французском, немецком, польском и русском языках, но все отлично понимали друг друга. Горячий испанец Рацола размахивал руками, итальянец Пайетта бил себя кулаком в грудь:

— Довольно жертв! Пора рассчитаться с наци…

Председателю пришлось напомнить членам комитета, что мы все еще узники, а за стеной — эсэсовцы. Он просил тишины и спокойствия, да и время заканчивать — заседание продолжалось уже целых полчаса.

По одному покидали мы полутемный барак. Решение было принято единогласно — перевести подпольные вооруженные силы на положение готовности № 1. Это означало — в любую минуту мог поступить сигнал о начале атаки.

Сахаров, связанный с немецкими товарищами, работавшими в главной канцелярии, держал нас в курсе последних событий. Вот самая свежая новость: эсэсштандартфюрер Цирайс и штурмбанфюрер Бахмайер выступили из лагеря с большими подразделениями. По обеим берегам Дуная создаются опорные пункты сопротивления частям Советской Армии.

— Видно, дело у них швах, раз охрану лагеря на фронт забирают, — радовался Сахаров. — Они уже даже «зеленых» подчищают. Одевают их в солдатскую форму — и шагом марш на передовую. Воры, рецидивисты и убийцы — защитники «великой Германии». Не от хорошей жизни!

Стремительно развивающиеся события торопят нас. Мы по нескольку раз на день собираем штаб, чтобы обсудить создающееся положение, уточнить детали атаки. Обстановка зреет, но она не так уж благоприятна. Хотя значительная часть эсэсовцев ушла на фронт, в лагере их еще полно, куда ни сунься — везде наставлены на тебя дула автоматов и пулеметов.

Среди связных много иностранцев, поэтому ко мне приставили переводчика Юрия Пиляра. Несмотря на свою молодость, Юрий — опытный подпольщик и конспиратор, знает ходы и выходы в лагере, как свои пять пальцев. Такой человек — неоценимый клад, и мы с первых минут привязываемся друг к другу.

Спать ложились, не раздеваясь, днем на чердаки бараков выставляли наблюдателей. Иван Михайлович как-то отвел меня в коридор и сунул в руку что-то холодное и скользкое.

— Спрячь! Вальтер и запасные обоймы к нему.

Утром лагерь облетела сенсация: за медлительность и нерешительность Цирайс снят с поста коменданта лагеря, его место занял прибывший из Вены некий Керн.

— Что за птица этот Керн? — спрашиваю Юрия.

— Такой же подлец, как и его предшественник. Пожалуй, еще хуже!

Ясно, что Гиммлер неспроста прислал этого палача. Теперь план уничтожения узников Маутхаузена начнет разворачиваться полным ходом.

На экстренном заседании интернационального комитета было решено направить к Керну уполномоченных и от имени всех узников заявить ультиматум: вся власть в лагере передается самоуправлению, избранному заключенными, вход эсэсовцам во внутрь лагеря запретить.

К коменданту отправились председатель комитета Хейнц Дюрмайер и Ганс Маршалек — австрийский коммунист, лагерный писарь, через которого к нам поступала многочисленная секретная информация.

Явившись прямо в кабинет Керна, уполномоченные изложили наши требования. Комендант сначала растерялся, потом вспыхнул и, схватившись за кобуру пистолета, стал угрожать:

— Всех до единого уничтожу! Вон отсюда, негодяи!

— Спокойно! — невозмутимо возразил Дюрмайер, показывая в сторону бараков. — Вы можете застрелить нас здесь, однако учтите — за нами тысячи заключенных…

Керн вынужден был принять ультиматум.

В бараке Дюрмайера и Маршалека окружили десятки товарищей. Теперь уже открыто, не оглядываясь, узники ругали фашистов. Раздавались угрозы по адресу коменданта. Все понимали — его уступка вовсе не снимает нависшей угрозы уничтожения заключенных.

Ночь прошла тревожно. Все время ожидали какого-нибудь подвоха. Полученные от интернационального комитета полномочия позволяли мне, не согласовывая ни с кем, дать сигнал атаки. Юрий Пиляр со связными не отходил от меня ни на шаг. Поступили сведения, что эсэсовцы собираются схватить Франца Далема. Решаем с Кондаковым, что больше жертв нести не будем и если придут за Далемом, то это и послужит сигналом для выступления. Боевым группам приказано ложиться отдыхать, не раздеваясь, со своим оружием. Нервы у меня были чрезвычайно напряжены. Казалось, я впитывал малейшие звуки, повсюду меня неотступно преследовала мысль: не пропустить решающего момента.

Однако все обошлось без происшествий.

Наступило утро пятого мая. День выдался солнечный, теплый. С Иваном Михайловичем мы проверяли готовность боевых групп. Вдруг он замер, прислушался. С востока донеслись до нас еле уловимые звуки артиллерийской канонады. Ее услышали все заключенные. Лагерь буквально замер, прислушиваясь.

— Наши! — радостно закричал Кондаков. — Ей-богу, наши.

Но тут ко мне подбежал Юрий Пиляр.

— Товарищ майор, с запада в направлении лагеря движется танк.

— Кто видел?

— Наблюдатели сообщают.

Мы с Кондаковым секунду глядим в глаза друг другу. Рядом командиры групп — Белозеров, Панфилов, Петров. Они тоже понимают: момент наступил. Эсэсовцы невольно отвлекут часть своих сил, чтобы отбить атаку неизвестного танка. Надо не медлить. Надо сию минуту начинать.

Рука сама потянулась к кобуре.

— Атака! — еле слыша свой голос, крикнул я Кондакову и выпустил обойму из вальтера.

Сигнал был услышан. На колючую проволоку тотчас полетели мокрые одеяла, матрацы. Послышались разрывы гранат. В ответ — редкое, неуверенное тарахкание немецких пулеметов.

Пока я и Кондаков с группой бойцов вырвались за браму,[22] чтобы захватить комендатуру, группы Петрова и Белозерова успели преодолеть проволочное заграждение и уже вели бой с поспешно отступавшими эсэсовцами. Мгновенно были захвачены оружейные склады и эсэсовские казармы. Люди спешно вооружались трофейным оружием. Часовые, дежурившие на башнях, побросали посты, но были настигнуты нашими бойцами.

Ворвались в здание комендатуры. Держа пистолет на изготовке, я рывком открыл дверь. В комнате пусто. Ящики в столах открыты, стулья перевернуты. Видны следы поспешного бегства, пол устлан множеством плотных карточек с учетными данными на заключенных.

— Все сохранить! — приказал ребятам. — Пригодится для суда над Гитлером.

Вторая, третья, четвертая комнаты. Всюду хаос, кое-где тлеют кипы бумаги. Кондаков отдал распоряжение осмотреть все помещение, предупредить возможность возникновения пожара.

— Удрали гады! — огорченно бросил на ходу Иван Михайлович, который, я знаю, лелеял мысль лично расквитаться с комендантом и его ближайшими подручными, особенно с Бахмайером.

В это время из-за шкафа высунулась голова эсэсовца. Глядя на нас белесыми, выкатившимися из орбит глазами, он целился из пистолета. Но прежде чем немец успел поднять дрожащую руку, выстрелил Кондаков. Эсэсовец схватился за живот и грохнулся на пол.

— Спасибо, Ваня, — обнял я Кондакова. — Я твой должник!

Иван Михайлович молча нагнулся и поднял с пола парабеллум.

По коридору носились связные. Вбежал Усольцев, начальник связи штаба. Вытирая рукавом пот с широкого бледного лица, он предложил:

— Товарищ майор, прошу сюда…

Входим в небольшую комнату. Стены обиты светлым шелком, на полах дорогие ковры. Кожаные кресла, мягкий диван с откидной спинкой. Это — кабинет Цирайса, а позже Керна, удравшего после первых же выстрелов. Здесь узел связи. Мигая красными лампочками, мелодично позванивали телефоны. Усольцев поднял трубку:

— Алло!

В трубке послышалась торопливая немецкая речь. Усольцев улыбнулся, потом его скуластое лицо стало суровым:

— Подожди, подлюга, и до тебя доберусь…

У входа в кабинет Кондаков поставил часового. Дежурили и в аппаратной. Здесь, в кабинете коменданта, решили расположить штаб восстания. Не прошло и десяти минут, как переселившийся штаб заработал по всем законам воинской жизни.

Выслушав донесения связных, прибывших от боевых групп, и отдав необходимые распоряжения, я вышел во двор. Огромная толпа заключенных запрудила все. Двое русских, испанец и немец потащили меня по лестнице на галерею. Приблизившись к барьеру, я впервые с высоты увидел весь аппель-плац, трубу крематория, приземистые деревянные бараки. Над всем этим уже трепыхало красное полотнище. Тысячи людей в полосатом глядели в нашу сторону, бурно приветствуя выступавшего оратора. Выступал кто-то из немецких товарищей. Он закончил свою речь призывом сражаться за свободу.

Затем слово предоставили мне. Горло будто заклинило, потребовалось усилие, чтобы заставить себя произнести несколько первых коротких фраз. Я понимал, что собравшиеся внизу ждали не красноречия, а твердого слова, гарантировавшего им жизнь. Со стороны города Маутхаузена донеслись редкие разрывы, а затем — торопливое татаканье пулеметов. Мое место сейчас не здесь, но и уходить не годится. Люди могут это по-разному воспринять, а их нужно ободрить, вселить в них веру в победу, призвать к организованности, борьбе с анархией, которая кое-где уже стала проявляться.

Так, на почве голода некоторые пытались разгромить продовольственный склад лагеря, другие чинили самосуд над ненавистными эсэсовцами и над нашими недавними мучителями — «зелеными». Уже дано указание об улучшении питания людей. Словом, дел — непочатый край. А главное, надо обеспечить безопасность лагеря, закрепить и развить первый боевой успех. Кратко изложив все это, я закончил свое выступление словами:

— Товарищи, братья, друзья! Мы вырвали у врага желанную свободу, но пока еще рано торжествовать победу. Эсэсовцы не уничтожены, они попытаются мстить. Все, кто способен сражаться, идите в свои национальные комитеты, получайте оружие, становитесь в строй!

Опять меня позвал Усольцев. Когда мы вошли в аппаратную, Кондаков яростно выкрикивал в трубку:

— Белозеров! Белозеров! Ты меня слышишь? Резервов у нас пока нет. Скоро будут, но сейчас нет. Рядом с тобой испанцы, они подчиняются тебе…

Закончив разговор, Иван Михайлович доложил мне обстановку. Дела наши не ахти как хороши. Немецкие подразделения, завидев танк, который оказался американским, начали было пятиться. Этим воспользовался майор Белозеров и повел свой батальон в наступление. Но затем ситуация резко изменилась. Американские танкисты запросили по радио свой штаб, как быть, и получили строгое указание ни в какие бои не ввязываться, помощи нам не оказывать, продолжать разведку. Командир танка козырнул Белозерову, рванул машину и скрылся на полной скорости.

Тогда эсэсовцы подняли голову. Они начали наседать. Для наших бойцов создалась очень тяжелая обстановка.

Взяв трубку и выслушав торопливый доклад Белозерова, я порекомендовал ему не ввязываться в уличные бои, чтобы не попасть в окружение, тем более, что карты города у нас нет, как нет и других необходимых данных о противнике, который ведет интенсивный огонь из строений и вдоль улиц.

— Не лезь в авантюру, — кричу я в трубку, — но и от противника не отрывайся. Понимаю твои опасения за фланги и тыл. Как только полковник Кодрэ сформирует новый отряд, пришлю подкрепление…

Батальону Петрова, который вел бой севернее лагеря, поначалу было легче, чем Белозерову, но к ночи и здесь обстановка усложнилась. По данным разведки, с севера подходит дивизия СС Дитриха. Следовало срочно принять меры, иначе батальон Петрова будет раздавлен. Его боевое охранение уже вступило в бой — к нам доносится все усиливающаяся стрельба.

Неважны дела и в филиалах концлагеря — Гузене, Мельхе и других. В Гузене восставшие не смогли самостоятельно закрепиться. На помощь им послана сильная интернациональная группа.

Я решил отправиться на огневые позиции. Город от лагеря находится в четырех километрах. Быстро отыскал командный пункт Белозерова. Городская больница принимает наших раненых. Недавние узники, вооруженные автоматами, винтовками, гранатами, заставили фашистов полностью оставить город. В рядах сражающихся — русские, немцы, французы, итальянцы, чехи, сербы.

— Понимают они тебя? — спрашиваю Белозерова.

— Еще как! — улыбается майор. — Знают одно волшебное слово и достаточно.

— Какое слово?

— Вперед!

В мое отсутствие полковник Кодрэ, полковник Шамшеев и Иван Михайлович Кондаков успели навести порядок внутри лагеря. Поставлена охрана у вещевых и продовольственных складов, обеспечено нормальное снабжение лагеря водой, электроэнергией, вылавливаются и отправляются в бункер притаившиеся кое-где эсэсовцы и «зеленые». Все недавние узники объявлены мобилизованными и выполняют указания штаба восстания. Санитарный лагерь поставил боевые дружины, оказывает помощь раненым. В общем, дел хватает.

Невероятно напряженный день заканчивался. К ночи готовились серьезно. Бойцам на позиции отправили еду и одеяла — погода стояла сырая. С позиций непрерывно звонили, передавали сводки. Вдруг меня срочно вызвали к посту у брамы. Здесь я застал Дюрмайера, который вместо убитого рапортфюрера докладывал кому-то по телефону, что в лагере все спокойно.

Увидев меня, Дюрмайер прикрыл ладонью микрофон и шепнул:

— Бахмайер!

У меня аж дух захватило от желания схватить этого матерого палача.

— Заманывай его в лагерь! Любыми средствами! Скажи, срочно необходимо его присутствие, чтобы предотвратить некоторые события, — предложил я.

Дюрмайер с завидным спокойствием все это передал. Телефон выключился, и мы остались в неведении: клюнуло или нет. На всякий случай я распорядился усилить посты, повысить их бдительность.

Далеко за полночь у Петрова опять заработали пулеметы. Противник прощупывал. Значит, перед рассветом может броситься в атаку. От Петрова и Белозерова поступили доклады о каких-то подозрительных перегруппировках противника. Оставив в штабе Ивана Михайловича, я снова отправился к Белозерову, а полковника Шамшеева послал к Петрову, чтобы на месте уточнить обстановку.

Молодец Белозеров! По всем правилам фортификации отрыл блиндаж, проложил к нему линии связи, раздобыл где-то туристскую карту района. Встретив меня, он спокойно доложил о том, что эсэсовцы, по-видимому, намереваются форсировать Дунай по мосту и проводят сейчас отвлекающие маневры. Мост пристрелян испанцами, все готово, чтобы отразить атаку.

Эсэсовцы пошли в наступление неожиданно. На своем правом фланге выше моста они открыли сплошной огонь, рассчитывая такой демонстрацией отвлечь нас от моста. Взметнувшаяся вверх ракета осветила мост, и нам хорошо было видно, как по нему бегут фигурки эсэсовцев и как они, словно споткнувшись, падают, сраженные огнем наших пулеметов. Атака захлебнулась.

— Четвертый раз мы им даем прикурить, — улыбаясь сказал Белозеров.

Невольно ловлю себя на мысли: до чего ж изменилось лицо этого человека, глаза усталые, но глядит орлом, в голосе вновь зазвучали командирские нотки, а главное, спокойствие и хладнокровие поразительные. До пленения майор Белозеров командовал полком и теперь очень пригодился его опыт.

Вернувшись в лагерь, я наткнулся на Дюрмайера. Он взял меня под руку и повел к штабу.

— В чем дело? — поинтересовался я.

— Сюрприз, — коротко ответил он. И здесь же рассказал, что одна наша группа окружила возле леска отряд эсэсовцев и после ожесточенной перестрелки уничтожила его. Среди убитых опознан труп Бахмайера. Собаке — собачья смерть. Скорей бы возмездие настигло и остальных палачей.

Два дня продолжались тяжелые кровопролитные бои. Наконец, Белозеров доложил в штаб: противник, потеряв надежду пробиться через мост, уходит в неизвестном направлении.

Я положил трубку и прикорнул в мягком кожаном кресле. Не знаю, сколько дремал. Вдруг слышу: будит начальник связи:

— Срочно просит лейтенант Петров.

— Слушаю тебя, Петров, — произнес я в трубку.

— Товарищ Пирогов! Мое боевое охранение вошло в соприкосновение с передовыми подразделениями Советской Армии.

Сон у меня как рукой сняло.

— Повтори еще раз, черт побери, повтори так, чтобы весь мир слышал…

Он повторяет, а я толкаю Кондакова:

— Иван, подымайся, дружище. Да здравствует свобода!

Штаб поднят на ноги, а вслед за ним гудит и клокочет лагерь. У главных ворот уже трепыхается на древке квадратный кусочек кумача, кем-то припасенный специально для такого торжественного дня.

— Красная Армия близко! Скоро придет Красная Армия!

В лагерь явилась делегация жителей города. Ее руководитель, пожилой немец, обратился к нам с просьбой установить власть. Мы вежливо объяснили, что это не входит в наши обязанности и полномочия. До прихода войск необходимо самим жителям избрать самоуправление, которое несло бы ответственность за порядок в городе.

Не успели мы проводить эту делегацию, как Усольцев сообщил:

— Американские офицеры просят руководителей восстания к выходу.

Захватив переводчика, Дюрмайер, я и еще несколько членов интернационального комитета вышли во двор. У ворот лагеря стоял запыленный «Виллис». Трое молодых парней в форме цвета хаки встретили нас приветливо, стали угощать сигаретами. Старший объяснил, что Маутхаузен вошел в американскую зону оккупации, поэтому сегодня сюда прибудет американский полковник, назначенный комендантом лагеря. Вся власть будет сосредоточена в его руках.

К этому времени бои фактически уже прекратились. Немецкие части, отступавшие по левому берегу Дуная, а также остатки дивизии СС «Мертвая голова», ушли на запад и без боя сдались американцам. Наши подразделения по распоряжению штаба возвратились в лагерь.

На интернациональный комитет сразу свалилось множество забот. Надо было похоронить убитых и умерших, а главное, позаботиться о живых. Особые затруднения возникли с питанием. Возле ворот лагеря меня познакомили с немецкими коммунистами Генрихом Рау и Якобом Буланже. Генрих Рау предложил свои услуги по обеспечению лагеря мукой. Он хорошо знал, где можно достать продовольствие.

Американский комендант пожаловал седьмого мая к семи часам вечера. Весь лагерь оцепили американские солдаты. Вызвав к себе представителей интернационального комитета, комендант начал без предисловия: предлагается сдать все оружие, боевые формирования распустить, за всякое нарушение порядка в лагере персональную ответственность несет майор Пирогов…

Возвращались мы обескураженные.

— Не ожидал такой встречи, — высказал общее мнение Дюрмайер. — Американец разговаривал с нами, будто он судья, а мы обвиняемые.

Особенно недружелюбно американский комендант отнесся к советским людям. Утром следующего дня по лагерной радиотрансляции было объявлено:

— Майору Пирогову явиться на аппель-плац!

Мы как раз собрали после длительного перерыва партийное собрание. Никитин съязвил:

— Отправляйся, раз начальство требует.

На площади моим глазам предстала такая картина: до трехсот наших советских сидят на корточках перед американским танком. Орудие и пулеметы танка направлены на толпу. Здесь же находится и комендант лагеря.

Через переводчика я выразил гневный протест американскому полковнику. Приказал людям встать. Комендант даже не попытался объяснить, чем был вызван этот унизительный акт по отношению к советским людям.

— Мною отдано распоряжение, — говорил он, важно прохаживаясь и попыхивая сигаретой, — всех русских поселить в двадцать первый блок во избежание возможных недоразумений.

— Но ведь это оскорбление, — решительно возражал я, — двадцать первый блок — по сути карцер. Он был предназначен для смертников. Вы что, считаете нас смертниками?

Пока мы вели перепалку, солдаты загоняли советских за колючую проволоку. Протест интернационального комитета также ни к чему не привел. Вокруг злополучного блока стали американские часовые.

Срочно созвав партийную группу, мы решили немедленно послать письмо командованию наших частей, сообщить им о возмутительном отношении союзников к советским пленным, о том, что мы ждем немедленного освобождения из проклятого концлагеря.

Выбраться за стены Маутхаузена не легче, чем при немцах. Выходы строго охраняются. И все же нашлась четверка смельчаков, которая прорвалась сквозь кордон. Это были лучшие наши боевые товарищи: Белозеров, Панфилов, Лелякин и Журин.

Ждем их день, второй. Солнечным ранним утром на двадцать первый блок пришел посыльный. Меня требуют в комендатуру.

Посыльный, молодой чех, одетый в клетчатый, непомерно длинный пиджак и цветастые брюки, семенит впереди. Спрашиваю, что случилось, зачем я понадобился коменданту в такой ранний час.

— Э-э, товарищ майор, — нараспев отвечает он. — Причем тут комендант? К чертям коменданта! Вас ждет, знаете кто? Майор. Советский майор по фамилии Машкин. Приехал репатриировать советских людей. Скоро будете дома…

Вглядываюсь, где же этот человек, которого мы ждем столько лет, который прошел тысячи километров по своей и чужой земле, сквозь огонь и пламя, — пришел, чтобы освободить нас и вернуть Отчизне. Кажется, вот и он. Вышел из комендатуры с группой офицеров. На нем ладно сидит защитная гимнастерка с непривычными для нас погонами. На них по серебряной звездочке. Лицо простое, улыбка добрая и ясная.

Остановился я в двадцати шагах, не пойму, что со мной происходит. Был все время спокоен, а тут ноги подкашиваются, все во мне дрожит.

— Ну, иди же, майор, иди живее! — зовет он, широко расставив руки и направляясь ко мне. — Это мы, свои, советские…

Я срываюсь с места и бегу навстречу свободе.

… Через несколько дней весь лагерь торжественно провожал бывших русских заключенных. Все русские сведены в полк. Радостная встреча произошла у меня с друзьями по Заксенхаузену — Сиренко, Винниковым и Щукиным. Значит, живы! Значит, не помрем! К нашему полку присоединяются многие немецкие коммунисты — Генрих Рау, Якоб Буланже и другие, а также чешские и польские товарищи. Прямо как в русской пословице, — нашего полку прибыло.

На аппель-плаце выросла высокая трибуна, обтянутая кумачом. Висят лозунги на русском и других языках. Иностранные товарищи выстроились шпалерами, наши — в походной колонне. Под хватающие за душу звуки траурного марша Усольцев, Кондаков и еще несколько товарищей вынесли из крематория урну с прахом погибших. Чтобы всегда о них помнить, никогда не забыть.

Я с майором Машкиным на трибуне. Рядом с нами представители всех национальных групп. Каждый, выступая, говорит не столько о прошедшем, сколько о будущем. И все как один клянемся, что до конца будем бороться с фашизмом, против попыток его возрождения, против войны и ужасов, которые пришлось нам пережить. Чтобы никто на земле — ни наши внуки, ни правнуки — не шел друг на друга в кровавой схватке, чтобы мир и дружба между различными странами и народами украшала нашу матушку-Землю.

Я выступаю последним. От лица всех моих товарищей обнимаю и горячо целую председателя интернационального комитета Хейнца Дюрмайера. На виду у всех он торжественно спарывает с моей арестантской куртки номер узника.

— На память. Для музея, — объясняет он.

Наша колонна под приветственные возгласы бывших узников Маутхаузена тронулась в путь. Выйдя за ворота, последний раз оглянулся на место, полное самых трагичных воспоминаний. Солнце по-весеннему весело светило в небе. Все вокруг зеленело. Жизнь во всей ее красоте ярко расцвела.

— Итак, вперед! К своим! На Родину!