Этого забыть нельзя: Воспоминания бывшего военнопленного

Глава 16. Штеттинская тюрьма

Прямо на полу сидят и лежат в самых невообразимых позах человек пятнадцать. Кто они? Русских тут, кажется, нет. Вон тот, что уткнулся лысиной в стену, одет в странную форму. Брюки от штатского костюма, а френч военный, даже вшитые погоны сохранились. Разве определишь по такому одеянию, кто этот человек. Рядом — толстяк-коротышка в военной гимнастерке неопределенного цвета.

Поворачиваю голову, и на душе теплеет. Вижу медные пуговицы со звездочками. Значит, свой, советский.

— Где мы находимся?

— У тещи. Скоро блины будут подавать, — говорит человек с медными пуговицами, подбирая ноги. — Садись, отдыхай.

Люди разговаривают неохотно, вид у всех измученный, в глазах застыл не то страх, не то испуг. Моему соседу лет тридцать, у него круглое лицо, белесые брови, голубые глаза. Настоящий русак.

— Как зовут тебя? — обращаюсь к нему.

— Зови просто: Иван.

В это время раскрылась дверь, и солдат в форме эсэсовца вызвал арестанта в штатских брюках. Тот медленно поднялся и вышел. В камере после этого воцарилось напряженное молчание.

— Откуда ты? — спрашиваю Ивана.

Он пристально посмотрел на меня, потом обвел всех в камере взглядом и ничего не ответил. То ли не хотел говорить, то ли побаивался.

Мне удается выяснить, что нахожусь в камере предварительного следствия. Среди товарищей восемь русских, два чеха, три поляка, немец и голландец. И каждый из них опасливо ждет вызова солдата СС. Отныне я перешел из рук вермахта в распоряжение службы «безопасности».

Снова открылась дверь, и картина окончательно прояснилась. Перед нами стоял эсэсовец. Он втолкнул в камеру того самого, высокого в штатских брюках. Потом, заглянув в список, вызвал следующего. То был поляк, бежавший из какого-то лагеря и застигнутый немцами в квартире своего приятеля в момент переодевания.

С допроса он возвратился минут через сорок. Встал на пороге, окинул комнату залитыми кровью глазами, грохнулся на пол. Мы подхватили его, отнесли в угол, уложили, но он потребовал, чтобы помогли ему сесть. Видно его люто избивали: нос был расквашен, розовая лысина стала синей. Он не мог вымолвить слова, только всхлипывал, покачивая большой конусообразной головой.

— Да, серьезный был у него разговор, — бросил реплику коротышка.

Коротышка — чех, сапожник по профессии, попал сюда за связь с партизанами. Шил для них обувь. Непонятно, каким чудом оказалась на нем военная гимнастерка. Сам он, по его словам, никогда за свои сорок лет жизни даже из пугача не стрелял.

Пока мы занимались поляком, с допроса возвратился очередной — наш русский офицер, лет тридцати трех или около этого. Этот вошел в комнату необычно, не лицом вперед, а как-то боком, закидывая правую ногу, будто ее перебили во многих местах.

— Что, брат, — участливо обратился к нему чех и, подав руку, стал усаживать на свое место.

Парень закрыл глаза, уронил голову на грудь.

В это время заговорил сидевший рядом со мной поляк. Он ударял в грудь кулаком, повторяя:

— Ка́ты, ка́ты! — и совсем неожиданно стал плакать.

Иван угрюмо наблюдал за всем этим. Мне показалось, что и он ждет вызова. Но его не трогали. Ушел второй поляк, за ним — русский, потом — чех-сапожник. Возвращались избитые, едва держась на ногах. Мы уступали им места, как могли, старались облегчить боль.

Пошли еще трое. Иван молчал. Наконец, гестаповец показал на него. Иван встал, и я, к удивлению, увидел очень рослого человека. Прежде он казался мне невысоким.

— Иду, товарищи, — сказал он басом и шагнул через избитые тела, будто Микула Селянинович, отправлявшийся на поединок.

Когда стихли его шаги, кто-то обронил:

— Пропал, парень…

Ждал я его с нетерпением, но так и не дождался. Вызвали меня. Встал, иду, а ноги, как ватные, совсем не ступают. Плетусь за солдатом по длинному коридору. Множество дверей по обеим сторонам. Наконец, мой конвоир останавливается возле одной, обитой клеенкой. Кое-как беру себя в руки, вхожу в комнату.

Допрос ведет эсэсовец лет тридцати пяти. У него редкие светлые волосы, зализанные назад, узкий срезанный подбородок. Рядом, как обычно, переводчик. За отдельным столиком сидит полный маленький человек, печатает на машинке.

Допрос начался по известному образцу: фамилия, имя, звание, возраст. Не ожидая перевода, отвечал механически. Но когда последовали более сложные предложения, я вопрошающе взглянул на переводчика.

— Ты почему замолчал? — возмущенно рявкнул эсэсовец.

— Не знаю немецкого языка.

— Врешь, скотина! Только что знал и уже забыл!

Я попытался объяснить, что к простым вопросам привык за время пребывания в плену. Мой спокойный тон вывел эсэсовца из себя. Он вышел из-за стола. В руках — каучуковая дубинка. Взмах — и я повалился на ковер, но тотчас вскочил. Из личного опыта знаю: не встанешь моментально, будет хуже.

— Ты бежал из рабочего лагеря? — допытывался переводчик.

Вопрос совершенно излишний. В сопровождавшем меня деле ясно говорилось: бежал. Мне ничего не оставалось, как ответить утвердительно.

И в то же мгновение резиновая палка снова обрушилась мне на голову. Офицер целился ударить по лицу, но я удачно защищался рукой. Тогда на помощь ему подоспел переводчик. Вдвоем они стали дубасить меня в самые неожиданные места.

Я снова упал на пол.

— Встань! — заорал переводчик.

Во рту у меня солоно, язык превратился в мочалку, очевидно, я прикусил его, в ушах звенит, левый глаз затек, ничего им не вижу.

Вызванный из коридора солдат помог мне подняться, предварительно дав пинка под ребра, затем тюремными лабиринтами повел в камеру.

Часу в девятом вечера всех нас, избитых и обессиленных, вывели из камеры и втолкнули в большую освещенную комнату. Окна зашторены черной тканью. Посреди комнаты за огромным столом восседал человек в незнакомой нам форме. Он быстро и аккуратно заполнил на каждого формуляры, после чего тюремщики стали разводить нас по камерам.

Итак, новоприбывшие узники предварительно допрошены и рассортированы. Я оказываюсь в коридоре, таком узком, что двое встречных с трудом могут разойтись. С обеих сторон — двери, в каждой — черный глазок. Тюремщик огромным ключом открывает одну из них, и я переступаю порог. Кромешная тьма. Пахну́ло сыростью. Настоящая могила. Однако чувствую — тут люди.

— Есть кто-нибудь?

В ответ:

— Чекай, ходзь ту…[10]

Я ткнулся коленками в скамью, чья-то рука поймала мою руку. В камере сидят трое: два поляка и подросток лет шестнадцати, украинец из Закарпатья. Он устраивается возле меня. Нежный, почти детский голос щебечет мне в ухо.

— Як же ти, друже, потрапив сюди? — спрашиваю его по-украински.

— Працював у робочому таборi та робота була дуже важка. Я раптом зламав iнструмент, перелякався i втiк. Нiмцi спiймали, привезли до Штеттiна. А тут мордують, ой, як мордують!..

Усталость одолевает меня. На скамье с трудом помещаются трое. Парнишка ложится на пол, на свою меховую телогрейку. Слышу, как он чмокает во сне губами, зовет кого-то по имени. Поляки быстро уснули, прислонившись спиной к холодной стене. Мне поначалу не спится. Голодно, ноет избитое тело. Шаги часового в коридоре то усиливаются, то затихают. Глаза невольно слипаются. Снятся мне невероятные кошмары: все время бегу от немцев, но не по дороге, а по каким-то ухабам, топям, рвам. Взбираюсь на скалы, скачу по крышам домов, теряю под ногами почву и валюсь в бездну. Боль заставляет очнуться.

— Achtung! Achtung![11] — слышу команду.

Мы вскакиваем, как ошпаренные, сон мгновенно улетучивается. Попробуй замешкаться и будешь жестоко наказан.

Постепенно камера наполняется светом, можно отчетливо видеть лица людей. Парнишка-украинец, светловолосый, синеглазый, голос у него протяжный, певучий. Наверное, пас овец в своем родном Закарпатье, пел любимые песни, мечтал о счастье. Он доверительно глядит мне в глаза, говорит:

— А ви добре розмовляєте по-нашому, хоч ви i руський.

Я пояснил ему, что родился и долгие годы жил на Украине и поэтому могу с полным основанием считать себя украинцем.

Принесли завтрак: четыре крошечных кусочка хлеба и столько же кружек кофе. Кофе воняет чем-то жженным, оно без сахара, хлеб черный, с густой примесью деревянных опилок. Мы с хлопцем съедаем все это буквально в одну минуту. Зато поляки не торопятся, они не едят, а священнодействуют. Маленькими крошками откусывают хлеб, затем отхлебывают из кружек теплое варево. Парнишка жалуется:

— Он у таборi давали хлiб, i супу давали, i кофе було з цукром, а тут можна померти з голоду.

Встреча с этим славным пареньком заставила на какое-то время забыть пережитое. Будто души коснулось что-то светлое, чистое. И нет ни камеры, ни часового за дверьми. Мы беседуем о ловле форели в быстрой Тиссе, о лесных птицах. Он оказался знатоком грибов, умеет готовить из них различные вкусные блюда. Спрашивает, ел ли я когда-нибудь кесаря, жаренного на сливочном масле.

Нашу беседу внезапно прервал тюремный страж:

— Pirogof! Raus![12]

Поляки переглядываются. Подросток пытается успокоить меня:

— Все буде добре, не хвилюйтесь…

Не знаю, куда и зачем вызывают, скорее всего на допрос. Нет, оказывается переводят в другую камеру. Размером она побольше, но и заселена погуще. Осматриваюсь. Французы — их легко узнать по форме, поляки. Сутулый, худой мужчина лет сорока нервно шагает по камере. Немец. А те двое? Одного из них я где-то видел. Да это ж Иван! Присаживаюсь к нему.

— Знакомься, это Тихон, — представляет Иван своего друга. — Вместе, как говорят, страдали. — Спохватившись, поправляется: — Вместе боролись.