Этого забыть нельзя: Воспоминания бывшего военнопленного

Глава 20. В рабочей команде

В мастерской толстяк-немец, видно, из цивильных показал мне, как включать и выключать сверлильный станок, зажимать деталь. Мои обязанности довольно несложны: на небольших металлических брусьях в размеченных мелом местах делать отверстия.

— Все понятно? — в который раз поинтересовался мастер и, закрепив деталь, включил рубильник.

Слушая гул мотора, я думал: «Вот до чего дошел ты, Андрей! Возможно, эти детали предназначены для танков. Останешься жив, вернешься домой и спросят тебя когда-нибудь!»

Мысленно рассуждая сам с собой, я не заметил приближения опасности. Послышался характерный звук, и в ту же секунду перед моими глазами мелькнула половина сверла. Вторая половина осталась в металле. Я взялся за рубильник, чтобы остановить станок, но удар в затылок свалил меня с ног.

— Свинья! Осел! — гремел на всю мастерскую толстяк-немец.

У меня из носа текла кровь, руки были расцарапаны. Мимо проходил форарбейтер, поинтересовался, в чем дело. Мастер доложил, что я сломал сверло. У форарбейтера побагровели уши. Он схватил меня за грудки.

— Большевик, доннер ветер!

Не вмешайся мастер, он расплющил бы меня в лепешку. Но толстяк стал доказывать, что я уже получил за проступок.

— Иди за мной! — приказал форарбейтер.

Я поплелся за ним через цех, опасаясь новых издевательств. Заключенные сочувственно провожали меня взглядами. Но ничего особенного не произошло. Меня отстранили от сверлильного станка и поставили в кузнице работать на прессе. Моим напарником оказался чернявый симпатичный француз. Вдвоем мы должны были вручную вращать маховик пресса, придававшего разогретым докрасна полосам железа нужную форму. С непривычки нам не удавалось добиться единого ритма, металл под прессом остывал. Форарбейтер не спускал с нас глаз, казалось, вот-вот снова ринется на меня и тогда уже наверняка несдобровать.

К счастью, завыла сирена.

— Воздушная тревога!

Мгновенно умолк гул станков, притихла кузня, люди ринулись в подвал. Наверху рявкали зенитки, глухо ухали вдали взрывы бомб. Подвал был глубокий, весь заставленный железом, какими-то ящиками. В полумраке ко мне приблизилась чья-то незнакомая фигура. Оказалось, русский.

— Тебя-то мне и нужно, — дохнул мне в лицо незнакомец. Деловито подал руку: — Николай, сын собственных родителей.

— Очень рад, присаживайся, — предложил я, подвинувшись на ящике.

Николай начал без предисловия:

— Наблюдаю за тобой и никак не могу понять, зачем тебе нужно на виду так плохо работать? Жить тебе что ли надоело?

Я смекнул, что он имеет в виду случай с поломкой сверла. Попробовал было доказать, что сделал это непреднамеренно. Но Николай непреклонен:

— Не будь дурнем! На первых порах нужно показать прилежание. Не спеши, но работай с толком. Думаешь, они болваны, ничего не понимают? Скажи спасибо мастеру, форарбейтер считается с ним. А если б попался другой — забил бы на месте.

Николай поинтересовался, на каком блоке я живу, и, когда узнал, что на карантине, воскликнул:

— У Вилли?

— Ты его знаешь?

— Еще бы!

Договорить нам не пришлось. Тревога закончилась, форарбейтер приказал подниматься наверх и приступать к работе. Люди устремились по узким каменным ступенькам, запрудили лестницу.

Помимо форарбейтера и нескольких мастеров, за работой цеха наблюдал фельдфебель СС — щуплый немец с желтым испитым лицом и маленькими голубыми глазками. Ходил он бесшумно, глядел себе под ноги, но видел все, что делалось вокруг.

Не успели мы с французом взяться за ручки маховика, как на пороге кузницы появилась фигура фельдфебеля. Я жал что было сил, стараясь не отстать от своего напарника. Немцу, видимо, понравилось наше усердие, он постоял несколько минут и, насвистывая, удалился. Как только он вышел, француз тотчас остановил пресс, показывая мне жестами, мол, бросай, раз немец ушел — бросай!

Работу прекратили и остальные — четыре француза и два норвежца. Было выставлено наблюдение у двери на случай, если появится кто-либо из начальства.

— Отшен карашо! — хлопнул меня по плечу француз. — Алеман[16] нет — арбайт нет. — И улыбнулся, показывая желтые выщербленные зубы.

До самого полдня нас не трогали. Кузня саботировала. Мне понравились эти спаянные ребята — угрюмо-молчаливые жители Скандинавии и не унывающие при любых обстоятельствах французы. Меня они с первых минут приняли в свою семью, поделились хлебом и сигаретами.

После обеда оставалось несколько минут в нашем распоряжении. Большинство заключенных устремилось в уборную не столько по необходимости, сколько для того, чтобы еще оттянуть время. По двору шагали мастера, «зеленые», эсэсовцы. Не попадайся им под руку!

Я спрятался за угол здания, отсюда удобно наблюдать, когда будут возвращаться мои друзья по кузнице. Сидя на цоколе, я незаметно вздремнул.

— Alarm, alarm![17] — раздалось над самым ухом.

Я вздрогнул. Фельдфебель уперся в меня сверлящими голубыми глазками, вид его не предвещал ничего доброго.

— Почему ты здесь? Тебе нечего делать?

— Жду товарищей, — в растерянности пролепетал я.

К цеху бежали заключенные. Эсэсовец подозвал одного из них. Вижу — Николай. Он прилично знал немецкий язык.

— Скажи этому остолопу, — обратился фельдфебель к Николаю, показывая на меня, — что здесь надо работать, а не мечтать.

Николай переводил по-своему:

— Прошу тебя, остерегайся этого гада, он может наделать много подлостей.

— Понятно? — обратился ко мне фельдфебель и приказал следовать за ним.

По дороге в кузницу Николай продолжал свои наставления:

— Имей в виду, он знает о твоем проступке и держит тебя под наблюдением. Теперь достаточно чуть-чуть оступиться, и судьба твоя будет решена без промедления.

Вслед за эсэсовцем мы вошли в пустую кузницу. Немец выкрикнул неясные для меня слова. Николай перевел: надо перенести в угол вон те заготовки осей. Чтобы продемонстрировать свое усердие, я бросился опрометью в угол. Только б отцепился этот плюгавый тип! Схватил обеими руками ось и сразу даже не понял, что со мной произошло. Ладони приклеились к железу. Я рванулся всем телом и инстинктивно поднял руки вверх. Сердце будто остановилось, в глазах поплыли круги. Оказалось, оси только что вытащили из горна.

Эсэсовец захихикал, словно его щекотали под мышками, затем вышел. Николай посылал в его адрес отборные ругательства. Как мне помочь, он не знал, к тому же растерялся. Пришли французы, поняли, в чем дело, и окунули мои обожженные руки в минеральное масло. От этого дикая боль медленно стихала.

Мой напарник-француз о чем-то переговаривался с Николаем, тот все время кивал головой. Затем Николай обратился ко мне:

— Будь осторожен. Тут ребята помогут. Думаю, этим еще не кончилось…

Николай, работавший в мастерской электриком, ушел, но опасения его подтвердились очень скоро. В кузницу снова явился эсэсовец.

— Ком! — поманил он меня пальцем.

Привел на то самое место, где я дремал в ожидании товарищей. Скомандовал сесть на корточки, вытянуть руки вперед, не подниматься.

Закурив сигарету, фельдфебель скрылся за углом. Я оглянулся по сторонам и заметил несколько человек, тоже сидевших на корточках. Как и я, они отбывали наказание за «проступки» перед райхом. Вскоре ноги мои онемели, руки стали дрожать, почерневшие от ожога ладони ныли. Неужели упаду? Тогда конец!

Пытка продолжалась около двух часов. По сигналу, возвещавшему об окончании работы, заключенные выстроились во дворе. А о нас забыли. Заметил Николай и попросил о чем-то форарбейтера. Тот направился к нам:

— Идите в строй!

Но встать я был не в силах. Сделал движение и повалился на камень. Спина задеревенела, коленки — хоть иголками коли. Подбежали Николай и француз, который лечил мои ладони, подняли меня и повели в строй.

— Знаешь, — говорил я Николаю, — если б возвратился СС, я, наверное, кинул бы последний козырь.

— Пойми ты, — ласково увещевал он меня, — отдать жизнь — раз плюнуть. Надо ее сберечь, время придет, и мы скажем еще свое слово.

В строю я с трудом волочил ноги, но постепенно кровь в них начала циркулировать нормально, и я вместе со всеми смог отбивать шаг и выполнять команду «мютцен аб!».

Вечерняя поверка окончилась быстро. Тяжелые думы бередили мне душу. Порой овладевало такое состояние, будто я уже тысячи лет живу в аду и неизвестно, когда наступит просвет.

Кто-то тронул меня за рукав.

— Семен! Ты где сегодня страдал? — обрадовался я.

— Возил железные болванки. Помогал ковать оружие врагу…

Последние слова Семен произнес дрожащим голосом. У меня была сигарета, подаренная Николаем. Мы спрятались за барак и минут пять наслаждались ароматным дымом. Семен немного успокоился.

В бараке я увидел Вилли. Он присел рядом и стал осматривать мои руки. Потом вытащил из кармана баночку с мазью, сунул мне под одеяло.

— Карашо.

С наступлением холодов узники получили зимнюю одежду — длинные полосатые халаты, сшитые из той же грубой мешковины, что и костюмы. Халат плохо греет, а на улице ноябрь. По утрам на крышах белеет изморозь. Хрустит под ногами мерзлая земля. Днем часто идут проливные дожди вперемежку с мокрым снегом.

Все чаще я просыпаюсь на рассвете, ощущая недомогание. Нет сил, чтобы натянуть на себя робу, влезть в колодки. Не хочется есть. Болят суставы. Тянет в постель.

Сказать о болезни? Нет уж! И я толкаю тачку, доверху наполненную металлическими чушками. Работа терпимая. На плечах у меня лямки, привязанные к рукояткам, и это облегчает работу. Николай замечает мое состояние.

— Тебе плохо?

— Не беспокойся. Выдержу.

Прижимает ладонь к моему лбу.

— У тебя жар. Отдохни, я подменю.

Подошел форарбейтер с красной нашивкой. Николай объяснил ему мое состояние. Немец повел меня в дальний конец помещения, толкнул в клетушку.

— Посиди, скоро конец смены.

Не успела захлопнуться дверь, как за окном показался фельдфебель. Он заметил меня, стал барабанить пальцами по стеклу:

— Выйди!

Разговор протекал любезно.

— Чем занят? — допытывался эсэсовец.

Как умел, я объяснил, что по указанию форарбейтера должен убрать помещение.

— Gut, gut! — остался доволен фельдфебель и приказал заодно помыть закопченные окна в цеху.

Я еле поволок окованную железом лестницу. Такая она тяжелая. Мокрой тряпкой начал вытирать оконные стекла. Чем больше тер, тем они становились грязнее. Опускаясь на ступеньку, я почувствовал внезапное головокружение и сделал резкое движение. Лестница поползла по мокрому асфальту, я потерял равновесие и грохнулся вниз. На голову мне посыпались осколки разбитого стекла.

Эсэсовец яростно пнул меня носком сапога в бок, заставил вскочить на ноги.

— Русский медведь!

И вот в наказание за проступок я снова сижу на корточках, вытянув руки вперед. К счастью, вскоре ударил гонг, товарищи подняли меня и поставили в строй.

Вечером я окончательно слег, а к утру не мог даже поднять головы. Не докладывая блоковому, Вилли отвел меня в санитарную часть. Несколько врачей в белых халатах производили прием больных. Один из них протянул мне термометр.

— Что у вас? — спросил он по-русски. Лицо у него худое, нос заострен, глаза внимательные и немного грустные.

— Не знаю, плохо себя чувствую.

Так я впервые встретился с врачом Николаем Шеклаковым. Взглянув на термометр, он обеспокоено покачал головой и стал меня инструктировать:

— Вас отведут в больничный барак в распоряжение доктора Василия. Некоторые зовут его доктором Базилем. Он устроит вам койку и будет лечить. Постарайтесь одолеть хворобу как можно скорее.

Больничный барак ничем не отличался от жилого. Те же трехярусные нары, кормят баландой и кофе-цикорием. Зато тепло, не надо вставать на аппель-поверки, и блоковый хороший парень — немец с красной нашивкой. По немногозначному номеру видно, что он в заключении много лет.

Доктор Василий оказался молодым человеком лет двадцати семи, очень милым и обходительным. Он сказал, что у меня грипп, лежать придется дня три, больше — связано с риском. Постукивая пальцами по моей спине, Василий тихо наставлял:

— Если немецкий врач будет спрашивать о болезни, имейте ввиду: у вас ничего не болит — ни желудок, ни сердце, ни легкие. У вас просто грипп. Старайтесь казаться бодрым и жизнерадостным. Никаких жалоб. Ясно, товарищ?

Эсэсовский врач обходил несколько раз, но возле меня не задерживался. По его приказанию тяжелобольных укладывали на носилки. Все мы знали, куда их несут. Оттуда возврата нет.

Через три дня доктор Василий сообщил, что завтра меня должны выписать, ибо дальнейшее мое пребывание в лазарете может возбудить подозрение эсэсовца. Если понадобится, через штубового Вилли он и доктор Шеклаков будут передавать лекарства.

Возвратился я на свой блок к вечерней поверке. Семен поймал меня за руку, слезы вот-вот брызнут из глаз.

— Поздравляю, у нас праздник.

Я вначале не понял. Седьмое ноября было три дня назад.

— Наши освободили Киев, — еле сдерживая волнение, сообщил Семен.

— Киев! — воскликнул я так громко, что стоявший неподалеку Вилли обернулся и строго посмотрел в нашу сторону.

Новость подтвердил и электрик Николай. Киев наши взяли в канун седьмого ноября. Весь лагерь об этом знает.

Николай отвел меня в сторону, открыл свою неизменную сумку с инструментами. Там вместе с отвертками, шурупами, роликами лежал для меня подарок: несколько вареных картошек и сигарета.

— Возьми, подкрепись.

После трехдневной разлуки мне стал особенно родным и близким этот простой и сердечный парень. Я поинтересовался его мнением о Вилли.

— Можешь смело положиться на него, — сказал Николай. — А если он кого и треснет по затылку — не смущайся. Иначе нельзя. Он политический, за ним следят «зеленые» и СС.

— Теперь слушай, — продолжал Николай. — Тебя переведут на другой рабочий блок. Тот плюгавый фельдфебель с длинным носом все эти дни спрашивает, куда ты девался. Он не даст тебе жизни. Я хорошо изучил его повадки: если прицепится к кому, то не отстанет, пока не сживет со света.

На следующий день меня действительно перевели в команду по разборке трофейных радиоприемников. В команде восемь человек: двое русских — я и молодой лейтенант-артиллерист и шесть норвежцев. Старшего зовут Иогансеном. Норвежцы деловито орудуют инструментом, отделяют внутренности аппарата от коробки, затем сортируют детали и складывают в ящики. Я — в роли мальчика на побегушках: принести, подать, отнести.

Эсэсовец — заведующий мастерской, завидя меня, остановился, как вкопанный:

— Откуда взялся этот скелет?

Я сделал вид, что ничего не слышу и не понимаю. А Иогансен стал хвалить меня:

— Русский солдат хороший, работает за двоих.

Похвала подействовала. Эсэсовец окинул меня презрительным взглядом и вышел. Больше мы его в тот день не видели. Он беспробудно пьянствовал со своими дружками — «зелеными».

С Иогансеном у нас дружба. Придя на работу, он подзывает меня и лейтенанта-артиллериста и дает несколько галет, сухую рыбу, сигареты. Норвежцы содержатся в лагере на особом положении. Когда гитлеровцы захватили Норвегию, они, чтобы избежать возникновения патриотических групп сопротивления, арестовали множество лиц. В лагере они скорее заложники, а не заключенные, получают посылки Красного Креста и из дому, живут сносно. Во всяком случае не умирают от истощения, реже болеют.

Подкармливать русских небезопасно. За это положено в первый раз двадцать пять ударов палкой, при повторном случае — расстрел. Поэтому Иогансен приказывает нам немедленно съедать провизию. Мы рады стараться. Рыбу поглощаем вместе с головой и хвостом. Закусываем галетами. Курево остается на вечер. Мой друг-норвежец доволен, похлопывает меня сильной рукой рабочего:

— Давай, давай!

Слово это стало в полном смысле международным. Французы, поляки, сербы, чехи, встречая советских пленных, восклицают:

— Давай, давай!

За время работы с норвежцами у меня заметно прибавилось сил, я почувствовал под собою землю, голос мой окреп, мышцы стали упругими.

Вскоре к нам на карантин прибыло шестнадцать советских военнопленных, новичков, а нас, уже отбывших проверку, было приказано перевести на 67-й блок, расположенный в самом конце территории лагеря. Первое впечатление такое, будто ты попал в мрачное сырое подземелье, наполненное человеческими тенями. Постукивая собственными костями, изможденные существа медленно передвигаются по узкому проходу между нар. Разговаривают очень тихо, как бы боясь кого-нибудь побеспокоить. Они ко всему равнодушны, и наше появление ни у кого не вызывает интереса. Люди истощены до предела. Видно, и нас ожидает та же участь.

Вечером заглянул Николай. Должность электрика давала ему некоторые права передвижения по лагерю. Впрочем, свобода была относительной. Любой эсэсовец мог расправиться с ним, как и с любым другим пленным, но Николай хорошо знал безопасные маршруты и поэтому не попадался. Мы шли по аппель-плацу и вели тихую беседу.

— Я должен предупредить тебя, Андрей, — говорил Николай, — что эсэсовцы не любят, когда пленные вот так секретничают. Они могут подкараулить нас, развести и каждого в отдельности допросить, о чем шла речь. Если наши ответы совпадут — все в порядке, если же начнем путать — пиши пропало. Крематорий обеспечен. Поэтому договариваемся: ты рассказывал мне о своем детстве, а я — о девушке Тане, на которой собирался жениться перед войной. У Тани глаза синие, она играет на гитаре…

После столь необычного вступления он перешел к существу дела.

— Рядом с тобой будут спать наши товарищи. Запомни: Козловский, Винников, Телевич. Ну-ка повтори!

Я повторил.

— Они про тебя кое-что знают. Поддерживай с ними связь. И еще один человек интересуется тобой: генерал. Позже ты повидаешься с ним. Бывший командир дивизии, настоящий человек.

— Слушай, — перебил я Николая, — а не можешь ли ты говорить со мной прямее?

Николай внимательно взглянул на меня.

— Понимаю, — произнес он, — но всему свое время.

Приятно слышать, что в лагере есть люди, которые знают меня, следят за моей судьбой. Николай стал подшучивать над моим неудачным побегом в Штаргардте.

— Здорово все-таки околпачил тебя зондерфюрер. Красивую легенду выдумал про себя.

— Откуда ты знаешь об этом? — удивился я.

— Свое информбюро…

На этом разговор прервался. Впереди показался эсэсовец. Медленно шагал он по боковой дорожке аппель-плаца, присматриваясь к одиноко бродившим полосатым фигурам. Николай тотчас зашагал вперед, я поотстал. Улучив минуту, когда эсэсовец отвернулся в сторону, я быстро возвратился к своему бараку и юркнул в дверь.

Возле нар стоял худой, стройный человек.

— Здравствуй, товарищ, — протянул он мне руку и добавил: — Козловский. А ты — Пирогов?

Откуда-то из тени выплыли еще двое. Тиснут мне руки.

— Борис… Марк…

Я вижу их впервые, но мне кажется, что мы давно знакомы. Борис Винников — учитель из Белоруссии. Марк Телевич — москвич, перед самой войной окончил среднюю школу и добровольцем ушел в армию.

Борис и Марк от голода едва держатся на ногах, несмотря на это, шутят, отпускают крепкие словечки в адрес немцев. Радостно находиться среди своих, может быть, еще и потому, что в последнее время работал с иностранцами и целыми днями не слышал родной речи.

Марк сообщил, что приходил какой-то норвежец, спрашивал меня и очень огорчился, что не застал. Просил передать, чтобы я заглянул к ним на блок. Ходить к норвежцам категорически запрещено, за нарушение полагается двадцать пять палочных ударов. Но желание повидать друзей сильнее грозящей опасности и я пошел. Правда, перед этим Борис отправился на разведку и сообщил:

— Путь открыт. Не задерживайтесь, майор. Через двадцать минут отбой.

Открыл дверь барака. Норвежцы сидели за длинным столом и ужинали. Чтобы не показаться попрошайкой, я повернулся к выходу, но Иогансен заметил меня, обрадовался:

— Давай, давай!

Стал усаживать за стол, но я упирался изо всех сил. Заметит блоковый — не снести нам голов. Тогда он стал хватать все, что попадалось под руки, — коробки с паштетом, пачки галет, сухари, куски недоеденной рыбы, и поспешно засовывать мне в карманы. На прощанье Иогансен сообщил, что договорился с блоковым о том, что я по-прежнему буду работать в их группе по разборке приемников.

Возвратился к себе благополучно. Товарищи ждали моего прихода. Борис поздравил:

— С богатыми гостинцами вас, майор.

До отбоя мы успели разделить продукты и съесть все до крошки. С тех пор я по вечерам иногда навещал норвежцев и всегда возвращался в барак с некоторым запасом провизии.

Через два дня я снова встретился на аппель-плаце с Николаем. Он сообщил мне последние сводки о положении на фронте: наши успешно развивали наступление. Я уже не спрашивал, откуда ему все это известно. Для меня совершенно ясно, что в лагере действует сильная подпольная организация, у которой связи простираются далеко за обычный круг.

На душе у меня посветлело. Я среди своих. Опять возникло ощущение локтя. Хорошо, когда рядом настоящие товарищи!