Этого забыть нельзя: Воспоминания бывшего военнопленного

Глава 6. Тюрьма на колесах

Из изолятора меня перевели в общий лагерь, находившийся тут же, во дворе. Лагерь — настоящая каторга. Кормят похлебкой из картофельных очисток. Нас заедают вши, полицаи избивают за малейшую провинность. Вдобавок — ежедневная изнурительная работа.

Мне вспомнилась первая мировая война, 1916 год. Вот таких же немцев я видел под Ровно. Только тогда они были нашими пленными. Я служил рядовым пехотного полка, мерз в окопах, ходил в штыковые атаки. Россия тогда была слабее Германии. Другое дело — теперь. В моих ушах все еще звучат слова: если враг нападет на нас, мы будем бить его только на его территории. Какой же просчет мы допустили, за который приходится так дорого расплачиваться?

Не лезет в горло похлебка. Почему мы отступаем? Неужели и сейчас мы слабее немцев? Не может этого быть! Но факты — упрямая вещь, враг — у стен Сталинграда. Гитлеровцы заняли Северный Кавказ, угрожают Москве, блокируют Ленинград. Здесь, в Крыму еще в июле пал Севастополь. Среди пленных много защитников славного города. Мы слушаем по ночам их рассказы. Город сражался до последней возможности, но силы были неравные.

Многие подавлены, молча жуют сухой хлеб, дымят махоркой. У меня здесь ни одного знакомого, а так хочется излить душу. В голове все назойливее копошится мысль о побеге. Симферополь мне знаком. Здесь каждый дом может стать убежищем, добрые люди припрячут.

Присматриваюсь к пленным, вслушиваюсь в их слова. Прямо, в упор не выскажешь предложение о побеге, не поверят, сочтут провокатором. Нужно выбрать время, подобрать верных людей.

Не успел я освоиться с новой обстановкой, как опять сюрприз: меня переводят в другой корпус. Высокая, пустая комната, обшарпанная, загаженная. Похоже — тут был склад утиля. Скучать долго не пришлось. В тот же вечер привели более двадцати пленных. И среди них — кто бы подумал! — Володька и капитан Качурин. Володька повис у меня на шее. Качурин немного поправился после Керчи, но в глазах по-прежнему невыразимая тоска. Мы уединились в уголке. Я поведал товарищам о последних часах полковника Верушкина.

— От гады, замучили-таки! — тяжело вздохнул Володька. Он горячо откликнулся на идею побега, но в это время Качурин дернул меня за брюки:

— Видите вон того майора, что возле окна помидоры ест? Не спускает глаз с нашей компании.

Да, майор действительно наблюдал за нами. Мы отвернулись, сделали вид, что ничего не замечаем. Но майор подошел к нам и протянул мне руку.

— Не узнаешь? А ну вспомни, где мы встречались? — И, не ожидая моего ответа, представился Качурину: — Майор Заремба. Теперь, наверное, узнал?..

Как же, майор Заремба! Сколько веков прошло с тех пор, как мы познакомились в санатории неподалеку от Севастополя. Кажется, это было в июле сорокового года. Удили ставриду, валялись на солнцепеке, слушали московских артистов… Минуло лишь два года, а как изменился мир!

— Так вот, значит, где довелось снова встретиться…

Заремба подошел к окну, сгреб с подоконника недоеденные помидоры и присоединился к нам. У него нашлось еще кое-что: полбуханки черного хлеба крестьянской выпечки, несколько луковиц, яблоки. Всем этим его наделили женщины Симферополя во время шествия колонны пленных.

Володьке и Качурину понравился майор Заремба. Живой, общительный, остроумный, он ничем не походил на тех пленных, которые замыкались в себе, терзались своей тяжелой участью. Но мне-то понятно было, что бодрость майора показная, наигранная, на самом деле и у него душа болела не меньше, чем у всех нас.

С деловитой сосредоточенностью делили мы наши жалкие запасы продовольствия. Заремба рассказывал о последних днях Севастополя, где он служил начальником узла связи Черноморского флота. В плену он оказался при таких обстоятельствах: немецкий крупнокалиберный снаряд упал вблизи узла связи, несколько солдат и офицеров засыпало землей и, когда они откопались, то увидели рядом вражеских солдат.

— Что было в Севастополе, не могу передать, — говорил майор. — Но меня сейчас другое мучит, — продолжал он, — до каких пор, братцы мои, будем отступать? Украина, Белоруссия, Прибалтика, Кубань. Я ночами не сплю, думаю: почему, черт побери? Мы же не слабаки?

— Внезапность нападения, — пояснил Володька.

Майор Заремба махнул луковицей.

— Это для успокоения собственной совести. А где была наша разведка?

Заремба перешел на более спокойный тон:

— За неделю до начала войны у нас в Доме флота, помню, выступал лектор. Ему задали вопрос: может ли Гитлер напасть на Советский Союз? И как, вы думаете, он ответил? «Конечно, — говорит, — не исключено, мы должны быть готовы ко всяким неожиданностям, однако Гитлер теперь увяз в Европе, и основательно увяз».

Майор помолчал, разрезал яблоко на четыре дольки, затем опять заговорил:

— Я вовсе не хочу взвалить вину на кого-то. Хотя виновные, очевидно, есть, пусть судит их история. Но вот представьте, я вырвусь из этого плена и появлюсь перед своими матросами. Они меня спросят: «Как же ты, майор Заремба, дошел до жизни такой? Очутился в плену? А нам читал политинформации, к героизму призывал!..»

Заремба, Володька, Качурин и я стали сообща обдумывать план побега. Нельзя отсиживаться, ждать, что нас кто-то освободит, надо самим освобождаться. К нашей четверке присоединилось еще около двадцати товарищей. Это были, главным образом, армейские офицеры и несколько моряков-севастопольцев, людей смелых и вполне надежных.

Ночью тихо переговаривались, обсуждая детали. Умерить темперамент людей было нелегко, каждый выдвигал свои соображения насчет побега: напасть на комендатуру и вооружиться, перебить охрану, поджечь лагерь…

Кое-как мы с Зарембой отрезвили пылкие головы. Ни одно из предложений не было приемлемо. Даже если б мы удачно обезвредили охрану и завладели оружием, нас неминуемо постигла бы неудача. Симферополь наводнен вражескими войсками, улицы кишмя-кишат полицаями, их полно и в селах, на дорогах. В большинстве своем полицаи — это местные татары, часть которых пошла на службу к фашистам. До лагеря доходили слухи, что немецкие наемники беспощадно расправляются с пленными, блокировали все пути в горы. Нельзя идти на авантюру, она приведет к бесцельным жертвам.

Через несколько дней я сообщил товарищам новость, услышанную от переводчика: нас отправляют на запад. Кажется, пункт назначения — город Владимир-Волынский. Это возле границы. Дорога длинная, нам нужно держаться вместе, чтобы при распределении по группам всем попасть в один вагон. В пути дело покажет, возможно удастся бежать.

Слухи о предстоящем этапе действительно подтвердились. Немцы вывозили не весь лагерь, а лишь пленных офицеров. В последнее время участились случаи невыхода пленных на работу, побегов, саботажа. Все это, не без основания, ставилось в вину командирам и комиссарам.

Мы готовились в путь. Как было условлено, Володька стащил в рабочей команде небольшую пилу. Он искусно спрятал ее в шов своей шинели. Показал мне и Зарембе:

— Как думаете, фриц не обнаружит?

Заремба раздобыл для меня приличную шинель. Моя давно истрепалась, ее можно было использовать только на огородное пугало.

Морозным утром 27 декабря 1942 года нас выстроили во дворе лагеря по четыре человека. Комендант прохаживался вдоль строя, сопровождаемый младшими чинами. Поджарый, тонконогий, он важно шагал вдоль колонны, сквозь пенсне оглядывая пленных. Около двух часов мы не могли двинуться с места. Все еще продолжалась перекличка, кого-то не досчитывались… Немцы ругались, собаки лаяли и рвались с поводков, мы угрюмо глядели на охранников, проклиная в душе свою судьбу.

Вздох облегчения раздался, когда скомандовали «шагом марш!». Молчаливая, серая толпа в полтысячи человек хлынула за ворота. На улице нас провожали печальными взглядами одинокие женщины. Заремба шагал рядом со мной, позади шли Володька и Качурин. Разговор в строю строжайше воспрещен, но достаточно было охраннику чуть поотстать, как Заремба начинал шептать:

— Запомните, братцы, Симферополь. Наш Симферополь! Поклянемся, друзья, отомстить…

Улучив момент, подал голос Володька. Ему не давал покоя рыжий веснушчатый охранник с овчаркой. Охранник так старался, чтобы в рядах был порядок, так горланил, что у нас дрожали барабанные перепонки. Володьку это раздражало, он готов был броситься на него с кулаками.

— Попадись мне эта сука в другом месте, я б из него котлету сделал, — твердил он.

Соседи цыкнули на старшину, кто-то съехидничал, мол, не здесь надо проявлять храбрость. Но я знал, Володька не только на словах, но и на деле может показать себя. Когда его привезли из Керчи и поместили в одном из тюремных корпусов, там оказался переодетый шпик. Он подслушивал разговоры и передавал их полицаю. Володька выследил доносчика, и на работе, во время рытья траншеи, произошел «несчастный случай». Доказательств преднамеренного убийства не было, и немцы просто разбросали по разным командам пленных этого корпуса. Так Володька, а вместе с ним и капитан Качурин, попали в мою камеру.

Длинная колонна, напоминавшая похоронную процессию, остановилась возле вокзала. Снова началась изнурительная процедура перекличек и проверок. Наконец, колонна вздрогнула, правый фланг ее отвалился и, подталкиваемый автоматчиками, быстро стал удаляться в сторону паровоза. За оградой столпилось множество женщин, стариков, детишек — все они надеялись встретить среди пленных родных и близких. Кто-то навзрыд плакал, солдаты оттесняли толпу прикладами.

В каждый вагон загоняли по пятьдесят человек. Мы с Зарембой не на шутку встревожились. Если разобщат нашу группу, тогда все замыслы и планы пойдут прахом. К счастью, обошлось. Наш «хвост» насчитывал всего тридцать пять человек. Из них двадцать пять мне знакомы — несколько дней мы провели в одной камере и кое-что успели узнать друг о друге, а вот остальные десять — кто они? Впрочем, поживем, увидим.

Не успели мы даже разместиться, как лязгнули буфера, просвистел паровоз. До свиданья, Симферополь, когда-то снова увидимся с тобой!

Наше жилище на колесах относительно терпимое, у нас на пятнадцать человек меньше, чем в других вагонах. Но все равно теснота. Разместились на полу под стенами. Володька хозяйским глазом осмотрел вагон. Сделан он добротно, вверху по два окошка, опутанных снаружи колючей проволокой, но пол побитый, есть отстающие доски. Володька просиял: стал постукивать каблуками, мерять рукой до окон, пробовать сдвинуть дверь. Чтобы убавить пыл хлопца, Заремба посадил его между собой и капитаном Качуриным.

Слева от меня место занял незнакомец. Знаков различия у него не было, но я заметил под гимнастеркой тельняшку. Поинтересовался:

— Моряк? Где служили?

— В морской пехоте, товарищ майор. Севастополец. Старшина. Бывший, конечно. Теперь — как видите…

Голос у него приятный, движения спокойные, уверенные. С такими хорошо себя чувствуешь в беде, с ними легче переживать невзгоды. Парень назвался Виктором, осведомился, где мы попали в плен. Об аджимушкайских каменоломнях он слышал, но, как там воевали подземные солдаты, не знал. Никого из нас не смутило то обстоятельство, что старшина вместе с нами направлялся в офицерский лагерь. Немцы опасались моряков и летчиков и всегда старались изолировать их от остальных пленных. Видимо, и от этого решили поскорее избавиться.

Я хотел назвать Виктору его соратника по Севастополю, однако Заремба толкнул меня под ребро. Выражение его лица говорило: не надо!

Повернувшись на бок, я прислушался к биению своего сердца: тук-тук-тук. Посчитал: шестьдесят ударов в минуту. Виктор вскоре захрапел. Мы в который раз принялись обсуждать наш план. Пока едем по Крымскому полуострову, затевать побег бессмысленно. Уж если идти на такой шаг, то не здесь, а за Днепром, где каждый кустик будет надежным другом. Я родился и провел детские годы в Елисаветграде, нынешнем Кировограде. К тому же мне хорошо известны те места по гражданской войне. От Знаменки на север, до самого Киева, тянутся леса, и там, вероятно, есть партизанские отряды.

Ночь. Поют монотонную песню колеса: на запад, на запад, на запад… Заремба считает, что лучше всего выпилить боковую стенку, выбраться на буфера и, когда на подъеме поезд замедлит ход, выпрыгивать по одному. Бежать надо всем до единого, даже больным и слабым. Кто останется, того немцы не пощадят.

— Всем до единого, — повторяю я, — иначе не стоит огород городить.

— Только дурак или псих останется здесь, — шепчет Качурин. — Лучше размозжить голову о шпалы, чем подыхать от голода у немчуры.

Володька поддерживает капитана.

— Все пойдут за нами, честное слово! Я показал кончик пилы одному полковнику, так он аж засиял.

Заремба одернул Володьку.

— Дурак, нашел чем хвастать. Хочешь все дело провалить?

Володька сопит, ворочается. Замечание старших он принимает близко к сердцу, но обуздать свой невыдержанный характер ему, очевидно, нелегко.

Решение принято: днем поговорить со всеми тридцатью товарищами. Это взяли на себя Качурин и Заремба. Будут колеблющиеся, — не останавливаться. Побег совершим ночью, когда поезд будет идти лесами правобережной Украины.

Заседание нашего «комитета четырех» закончилось поздно ночью, впрочем, может быть, даже под утро, на часы никто не смотрел. Проснулись мы поздно. В окна тускло проглядывало зимнее солнце. Володька сообщил, что поезд уже давно стоит на станции Запорожье.

Снаружи послышался лязг железа. В приоткрытую дверь просунулась голова немецкого унтера. Приказал выходить. Мы выпрыгнули один за другим и выстроились в затылок длинной цепочкой. В двадцати шагах дымила полевая кухня, там уже собралась очередь. Первый раз за сутки нас решили покормить. Пахло каким-то варевом. Повар то и дело опускал черпак в огромный бак, затем выливал содержимое в котелки.

— Schnell, schnell! — подгонял офицер.

Пищу раздавал наш пленный, рослый парень лет двадцати восьми. Пользуясь тем, что немец не понимал по-русски, он сыпал шуточками, подмигивал:

— Навались, ребята, подставляй котелочки. Ну, живей, живей, получай немецкий суп на первое, на второе — отбивная по ребрам, тоже немецкая. Не теряйтесь, подкрепляйтесь, после такого вкусного обеда у вас сразу поднимется настроение. В общем, жить будете…

Между шуточками и прибауточками нет-нет да и проскользнет слово, которого мы так ждем, — о боях в Сталинграде, на Кавказе, под Ленинградом.

Слушая прибаутки балагура, люди подняли головы, на лицах появилось нечто похожее на улыбки. Вот это настоящий повар, дело свое знает, кормит пленных не одной похлебкой. Слушать бы его весь день. Но задерживаться нельзя. Чуть отстанешь, сразу получишь пинок в спину.

Холод пронизывал до костей. Пока передние поднимались в теплушку, я успел в один присест проглотить бурду, не разбирая даже, из чего она сварена. Похоже — мерзлая свекла, скользкая, приторно-сладкая. Но любой из нас с удовольствием опорожнил бы еще пару котелков.

— Вот так суп по-немецки, — говорил Качурин, вымазывая пальцами остаток на дне. — С голодухи прямо-таки божественное блюдо.

— Помои, — гневно перебил Володька, — у нас дома свиней кормят лучше.

За оградой, в двадцати-тридцати метрах от поезда, как и на Симферопольском вокзале, собралась толпа. К нам никого не подпускали. Пока дверь была открыта и охранник отошел в сторону, Виктор-моряк перебрасывался словами с рабочим-железнодорожником.

— Возьмите на память, — предложил он собеседнику и, не раздумывая, прямо на морозе стащил с себя новенькую тельняшку.

— В чем дело? — удивились мы.

— Полундра! — хитро подмигнул Виктор. — Идет обмен товара на продукты. Этот потомок запорожских казаков притащит нам жратву. Буду спасать вас от дистрофии.

Часовой прикрикнул на рабочего, но тот все же успел схватить тельняшку и быстро удалился.

Остаток дня мы провели в томительном ожидании. Поезд стоял. Мимо, лязгая буферами, спешили на восток немецкие эшелоны. Везли солдат, танки, орудия, автомашины, горы ящиков с боеприпасами.

Они — на восток! Мы — на запад! Мы, которые давали клятву, что никогда не отдадим врагу пяди своей земли, беспомощно взирали, как упитанные, хорошо экипированные гитлеровцы орали песни, грозили нам кулаками, корчили рожи.

Лица у людей стали, как небо в грозу. Высокий, седой полковник не сдержал слез. Заремба буквально окаменел, лишь желваки двигались на скулах. Володька ругался, как мог. Качурин уткнулся лицом в стенку вагона, чтобы ничего не видеть.

Когда эшелоны промчались, стало как-то-необычно тихо. Виктор нервничал, все поглядывал через щели на перрон. Послышалась перебранка. Это к вагону, вопреки запрету охранника, подошли двое рабочих. Виктор опустил в окно пояс и выудил сверток.

— Молодцы, запорожцы, не подвели-таки! — радостно воскликнул он. — Пышка еще теплая, прямо из печки.

Разделить драгоценный подарок поручили майору Зарембе. Первый кусок — Виктору. Ведь это благодаря его жертве мы получили подкрепление. Началось обсуждение: почему рабочие решили взять у моряка тельняшку, разве не могли они дать нам хлеб так, даром? Ведь и они, и мы — свои, советские…

— Понимать надо, — разъяснял Виктор. — Принцип частной собственности. Немцы разрешают только обмен, другая помощь пленным строго запрещена.

Разрезая на равные кусочки пышку, Заремба обнаружил в ней какой-то предмет, завернутый в бумажку. Это оказалась миниатюрная стальная пилочка. На клочке бумаги расплылись буквы, написанные химическим карандашом: «Помогаем, чем можем. Рабочие Запорожья».

— Здорово! — покачал головой Заремба.

Он завернул в носовой платок стальную пилочку. Записка пошла по рукам. Да здравствуют рабочие Запорожья!

Володька аж подпрыгивал от радости.

— В случае чего, эта штучка нам здорово пригодится, ее можно спрятать так, что никакая сатана не найдет. Моей пилочке подмога пришла, — говорил он, похлопывая себя по борту шинели.

Лишь часу в десятом вечера в вагоне стихло. Люди угомонились. Один только Виктор не лег на свое обычное место рядом со мной. Он умолял стражника принести воды, положил на дно котелка немецкую марку и все просил:

— Ну, будь человеком, возьми деньги, я умираю от жажды…

Сквозь дрему я слышал перестук колес, они пели одну и ту же тяжелую песню: на запад, на запад, на запад!.. Потом все стихло. Разбудили меня крики. Что случилось? Пять солдат шныряли с фонариками по вагону.

— Hände hoch!

Я стал спиной к стене, рядом с Володькой. Ко мне прижался Виктор.

Обыск! Нельзя пошевелиться, дуло автомата направлено в грудь. Трое охраняют нас, двое обыскивают. Поочередно снимаем шинели, верхнюю одежду, сапоги, шапки и остаемся в одном белье. Немцы выуживают из наших карманов махорку, самодельные зажигалки, ломти хлеба, картофелины. Высокий, длинношеий немец подступил к Володьке. Неужели найдут пилу? А вдруг катастрофа минет!

Не миновала! Немец торжественно вынул из Володькиной шинели пилу. За потоком брани последовал удар кулаком в переносье, еще удар… Юноша зашатался, кровь хлынула у него на лицо, залила рубаху. Зарембе досталось за вмешательство. Остальных не тронули. Пилочку — подарок запорожских рабочих — не нашли, так как все мелкие вещи были собраны в кучу и выброшены на землю. Она, очевидно, выпала из носового платка и затерялась.

Часа два держали нас полуобнаженными в холодном вагоне. Наконец вошел обер-лейтенант, разрешил одеться и с помощью переводчика-немца прочитал нравоучение.

— Пленный русский офицер должен вести себя хорошо — быть покорным, точно выполнять все приказы немецкого командования. В противном случае он будет очень строго наказан.

Далее обер-лейтенант заявил, что прямой попытки к бегству не обнаружено, но молодому офицеру незачем было прятать пилу. Впредь за хранение подобных вещей последует более суровая кара.

План побега рухнул. В наказание нас везли в течение трех суток без пищи и воды. Люди сильно ослабели. Особенно плох был Володька в результате большой потери крови. Мы всячески поддерживали его оставшимися кое у кого крохами. У парня выпали два передних зуба.

— Нишего, — шепелявил Володька, подсмеиваясь над своей речью, — я им еще покажу, гадам, вот пошмотрите.

За нашим вагоном усилили присмотр. На каждой остановке открывалась дверь, нас выстраивали, и солдат тыкал пальцем:

— Ein, zwei, drei…

На шестые сутки состав прибыл во Владимир-Волынский. Еще в пути, после бесславного краха нашего заговора, мы с Зарембой и Качуриным не могли найти себе места. Неотступно преследовала мысль: «Неужели нас предали? Неужели в нашу группу затесался провокатор? Но кто же это?»

Вопрос не давал нам покоя, однако выяснилось все значительно позже.