Этого забыть нельзя: Воспоминания бывшего военнопленного

Глава 10. Штаргардт

Небольшой немецкий городишко Штаргардт встретил нас холодным проливным дождем. Ветер гонит по небу серые тучи. Мы, кто как может, кутаемся в свое тряпье, напяливаем поглубже головные уборы.

Прохожие оглядывают колонну недружелюбными взглядами. Мальчишки плюют нам вслед, бросают камни. Как и в Ченстохове, на улицах больше женщин. В их глазах затаена враждебность, смешанная со страхом.

Медленно тянется наша колонна по улице. Вот уже впереди показались сторожевые вышки. Лагерь! Он устроен по-особенному, не так, как другие лагеря. Территория разбита на две части: в первой — санчасть, баня и одноэтажные деревянные бараки. Это для нас. Вторая половина — французская. Там находятся комендатура и карцер. Французы отгорожены от нас высокой стеной колючей проволоки. Попасть к ним можно только через калитку, охраняемую часовым. Подходить близко к ограде нельзя.

Как бы там ни было — над головой крыша. Мы вздыхаем с облегчением, ведь трястись в товарняке — сущий ад.

Нас загоняют в бараки. Снимаем и выкручиваем мокрое тряпье. Многие до костей промерзли, дрожат, как в лихорадке, стучат зубами. В барак едва проникает свет через маленькое квадратное оконце. Сыро. Ноги скользят по мокрому полу. Кое-кто взбирается на верхние нары, там все-таки теплее, но мне не хочется карабкаться наверх. Черт с ним, с теплом, последние силы потеряешь, пока взберешься на третий этаж. Располагаюсь внизу на голых досках. Нет даже соломы. Но это еще куда ни шло, не трогали б только сегодня, пока мы хоть немного отойдем.

В новой обстановке пленные сразу же начинают группироваться по признакам землячества, возраста, профессий. И это хорошо. В коллективе легче преодолевать невзгоды, коллектив часто спасает от беды. Одиночки, люди, думающие только о себе, чаше всего гибнут. Из одиночек немцы обычно вербуют предателей и изменников.

Мне также посчастливилось найти подходящих ребят и составить с ними крепкую, дружную общину. Еще в вагоне сблизился я с фельдшером Жорой — молодым парнем с Кубани. Помогал он одному раненному командиру и обратил на себя внимание. У офицера была сорвана повязка с раны. Накладывая бинт, фельдшер нежно приговаривал:

— Ну-ка, приподымись, матушка-пехота, будем царапины ремонтировать. Вот так хорошо, теперь полный порядок.

О себе он сообщил скупо: в мае сорок первого года закончил фельдшерскую школу, получил отпуск, не догулял два дня, — началась война. В первом же бою был ранен и попал в плен.

В минуты откровения он горько сетовал на судьбу. Все причины своего несчастного положения видел в ошибочном выборе военной профессии. По его словам, будь он не фельдшером, а летчиком, артиллеристом или танкистом, то никогда б не дался живым в руки врага.

Друзья Жоры — капитан-пехотинец Николай и воентехник Саша — оба родом из Ростова-на-Дону. Первый — спокойный и уравновешенный, второй — анекдотчик и балагур. Всей тройке вместе не более семидесяти пяти лет. Стало быть, и по возрасту, и по званию я среди них самый старший. Саша так и обращался ко мне:

— Батя, ложись в середину, теплее будет.

Хорошие, отзывчивые ребята, на них можно было опереться.

Вскоре по прибытии в лагерь нам выдали брюквенный суп. Отхлебывая из котелка, Саша, как заправский дегустатор, оценивал:

— Превосходная жратва: вкусно, питательно, полезно. Не хватает мелочей — крупы, сала, картошки.

Вместо ужина дали по куску хлеба. Жора обращается ко мне на «вы».

— Отведайте, товарищ майор, немецкого эрзаца…

Хлеб напоминает ссохшийся кизяк, да еще отдает карболкой. Но мы проглатываем его единым духом. Ничего не поделаешь, есть хочется. Пусть хлеб с опилками, с чем угодно, — больше б только дали. За кусок хлеба некоторые меняли часы, кожаные пояса, бритвы, зажигалки — все, чем владел пленный. Но еще желанней была для заядлых курильщиков папироса или сигарета. За нее люди готовы были порой лишиться даже хлеба.

В минуту священнодействия над хлебом в барак явился полицай. В лагерях полицаи тоже из военнопленных, им, как и нам, запрещено выходить из лагеря, но за усердное холуйство немцы наделяли их властью над остальными пленными, создавали для них привилегированное положение. Во всех лагерях эта порода предателей работала по единому образцу. Полицай — сторожевой пес гитлеровцев. Он следит за распорядком, стоит у тебя над головой, когда ты ожидаешь очереди за похлебкой, он тут как тут, если ты громко разговариваешь в бараке. Остерегайся ругать лагерные порядки, непочтительно отзываться о начальстве. Полицай сразу же шепнет фельдфебелю, тот передаст дальше. Начнутся вызовы, допросы. Посадят в карцер, будут истязать и морить голодом. Подавляющее большинство полицаев — разного рода уголовники, дезертиры, сынки осужденных в свое время Советской властью за различные преступления перед народом.

Вот такой молодчик и появился перед нами — красное, одутловатое лицо, заплывшие, бесцветные глаза.

— Меняю сигарету на пайку хлеба, — громко объявил он. — Есть желающие?

Охотник совершить сделку тут же выискался. Это был низенький, щуплый человек в фуражке с черным околышем. Принимая из его рук хлеб, полицай придирался.

— Ты надкусил?

— Ей-богу нет, вот свидетели.

— Почему ж кусок маленький? Тут нет и ста граммов!

Полицай выжидал, прикидывая на ладони хлеб и не выпуская из рук сигарету. Обмен ему казался явно невыгодным. За свой товар хотел взять больше. Наконец, вздохнув с притворным сожалением, отдал сигарету.

— Возьми, да знай мою добрость.

Полицая проводили сотни ненавидящих глаз.

Всю ночь и следующий день не прекращался дождь. Несмотря на ненастье, полицаи утром стали выгонять нас из барака во двор. Некоторые наотрез отказались выполнять это распоряжение. Здоровенные верзилы силком выволакивали их в коридор, затем выталкивали на улицу.

— Вот подлецы, — сорвалось у меня, — раздетых и разутых гонят на холод.

Я не ожидал, что меня услышат. Но до полицая дошло. Огромной ручищей он скрутил воротник моей шинели.

— Ну-ка, повтори, что сказал?

— Отстань, — пробовал я отделаться.

Но он не отпускал меня, глядя в упор красными, бычьими глазами.

— Задушу, пикни еще хоть раз. Под кадык и амба!

На выручку поспешили Жора и Саша, а с ними еще несколько человек. Видя, что перевес на нашей стороне, полицай выругался отборной бранью и удалился. Меня начали отчитывать товарищи:

— Зачем связался с гадом? По-глупому умереть всегда успеешь.

Лишь позже мне довелось убедиться, какому риску подверг я себя. Среди всей полицейской своры этот верзила — самый лютый и злобный. Одни говорили, что он сын кулака, перебежал польскую границу накануне войны. Другие утверждали, что он из уголовников, был осужден за убийство. Второе было более вероятным — ему ничего не стоило хлюпнуть в лицо пленному кипятком, запустить в него тяжелым предметом, избить до полусмерти. Он и выгнал нас под холодный дождь главным образом для того, чтобы потешиться, удовлетворить свою злобу к людям.

После того памятного утра многие заболели воспалением легких. Умирали от туберкулеза, дизентерии, но больше всего — от истощения. И никому не под силу было предотвратить гибель людей или хотя бы уменьшить их страдания. Мучителя-полицая мы не могли прикончить, как это делалось в других лагерях. Он был слишком видной фигурой, и случись с ним неприятность, нам бы несдобровать. Немцы в таких случаях выстраивали всех в ряд, выводили каждого десятого и расстреливали. Не стоит поганая шкура предателя крови многих наших товарищей.

Время шло. Дожди сменялись ветрами, густыми туманами. Но весна все настойчивее стучалась в бараки. Однажды Жора громко спросил, знаем ли мы, что такое шталаг. Оказывается, шталаг — это постоянный рабочий лагерь. Мы заключены в шталаг. Отсюда посылают пленных на заводы, в шахты, в рудники, к помещикам и бауэрам-кулакам.

— Работать на противника! — возмутился Николай. — Я давал присягу. Пусть меня морят голодом или расстреливают, но работать не буду. Все равно погибать.

— Не надо шуметь, — кто-то урезонил его. — Работать можно по-разному.

Мы переглянулись и согласно кивнули. Верно, работать можно по-всякому. А главное, птица на воле расправляет крылья. Сумеем взмахнуть крыльями, — поднимемся в небо. Не удастся, — ничего не теряем, во всяком случае лучше умереть под солнцем, чем заживо гнить на вонючих досках.

А пока что нас не трогают. Присматриваются к нам. Количество больных и немощных с каждым днем увеличивается. Кормежка та же: в обед — баланда из брюквы и кусочек черного хлеба с опилками. Вечером и утром — по пол-литра эрзац-кофе.

— Вот она, Германия! Если так продолжится месяц-два, все мы протянем ноги! — вздыхает молодой фельдшер.

— Жаловаться после войны, — шутит Саша.

Чем-то напоминает дорогого мне Володьку этот неугомонный, непоседливый воентехник.

Опять новость. Саша тычет мне газету:

— Почитайте, товарищ майор, к вам обращаются….

Гляжу — русская. Сердце забилось от радости. Почти год не видел я газет. Раньше — и до войны, и на фронте — дня не мог прожить без них. Готов был остаться без пищи, но не без газеты.

И вот перед глазами мелькают русские буквы, они построены в строчки и образуют слова. К сожалению, не те слова, которые мне нужны. Саша посмеивается:

— А вы думали «Правда» или «Красная звезда»?

Я, было, действительно обрадовался, а теперь вижу — газета власовская, печатается немцами специально для советских военнопленных. И здесь, в Германии, эти подонки не оставляют нас в покое, вернее, даже усилили свой нажим.

Возле входа в казарму мелькнула знакомая тень полицая. К нашей четверке после того случая, когда ребята заступились за меня, он относится явно враждебно. Мы не хотим заводиться с гадом. Саша нарочито громко читает сообщения с германских фронтов. Жора по-своему их комментирует. Полицай не уходит далеко. Растопырил уши, пыхтит сигаретой. Но долго так не выдерживает, уходит. Тогда Жора дает волю своим чувствам:

— Брехня все — от первой до последней строчки. Ничему я не верю!..

Лагерь буквально наводнен газетами. Цель — обработать пленных, посеять среди них недоверие к своей армии, склонить к вступлению во власовский легион. Эти гитлеровские листки вызывают у нас отвращение, но мы их все же читаем, так как многое научились понимать между строк. Так, если говорится о выравнивании линии фронта, — значит наши успешно наступают; если утверждалось, что за какой-то город немецкая армия ведет упорные бои, то мы уже знали — этот город давно наш.

Слоняясь возле барака, мы неизменно наблюдали, что делалось во второй половине лагеря, отделенной от нас колючей проволокой. Общение с французскими военнопленными не разрешалось, но иногда французы подходили близко к забору, подолгу смотрели в нашу сторону, бросали сигареты — штуками, а иногда и пачками.

— Рус, рус! — слышались негромкие голоса. — Рус, Сталинград — карашо.

Содержались французы намного лучше советских пленных. Хотя они тоже жили скученно, но у них были матрацы, за санитарным состоянием казармы следили врачи. Они получали сигареты, им присылал пайки международный Красный Крест, они могли свободно разгуливать по лагерному плацу, от барака к бараку, тогда как нас обычно сопровождали даже в уборную. Из всех военнопленных, которые попадали в гитлеровские лагеря, советским пленным создавались самые невыносимые условия.

Прошла первая неделя нашего пребывания в шталаге. Приближался май 1943 года, а с ним — золотая предлетняя пора. Что ждет нас впереди?

Выйдя после обеда из смрадного барака, мы присели на бревна. Жора развернул газету. Не скрывая, немцы бьют тревогу. Ожесточенные бои идут уже в Донбассе.

— Если так пойдет дальше, — мысленно подсчитал Николай, — наши к концу года обязательно будут на немецкой границе.

— Но до Штаргардта еще добрых две тысячи километров, — вставил Саша. — Неужели мы будем сидеть вот так, хлебать бурду, читать эту паршивую газетенку и ожидать свободы?

— Почему сидеть? — раздался у меня за спиной незнакомый голос. — Надо действовать…

Мы резко повернули головы. Наш разговор слышал совершенно незнакомый человек.

— Собственно; кто вы такой? — сразу же пошел в наступление Саша. — Мы обсуждаем сводку с фронта.

Человек присел на корточки.

— Кто я, спрашиваешь? Гамлет, принц датский…

Он глядел на нас внимательными, умными глазами, потом тронул меня за рукав.

— Можно на минутку?

Мы отошли, и незнакомец спокойно, как добрый старый учитель заговорил:

— Хотя я простой колхозник, но могу понимать хороших людей. Глянь прямо, видишь барак? Вторая дверь справа. Вечером заходи, спросишь дядю Степу.

Не успел я опомниться, как он юркнул за угол, бросив на ходу:

— Обязательно приходи!