Этого забыть нельзя: Воспоминания бывшего военнопленного

Глава 8. Подвиг десяти

Расстрел пяти офицеров должен был внушить пленным мысль, что каждого, кто попытается бежать из лагеря, неизбежно ждет пуля. С дотошной пунктуальностью лагерные власти ставили к стенке не только беглецов, пойманных за воротами лагеря, но и тех, кто им открыто сочувствовал. Убивали в казарме во время построения, в очередях за похлебкой, убивали, если ты косо посмотрел в сторону начальства. Казалось, у гестаповцев разработан своего рода график истребления военнопленных офицеров, и они его скрупулезно выполняют.

Но сломить волю к сопротивлению нельзя, как нельзя загородить телом прорвавшуюся плотину горной реки. Вскоре в лагере произошел случай, взбудораживший всех заключенных.

Из карантина нас перевели, наконец, в общую казарму, но перед этим помыли в бане. Там тоже работали военнопленные офицеры. Я никого не знал по фамилии, да никто этим и не интересовался. Но, помню, все они были пожилые люди с высокими воинскими званиями. Спокойно, не торопясь, делали они свое дело. Когда мы впервые пришли в баню, нас встретил высокий худой полковник. На вопросы отвечал односложно и скупо. Подавал шайки, устанавливал очередь к парикмахеру и на дезинфекцию одежды.

Банщикам разрешалось носить петлицы и знаки различия. Мы недоумевали. Мне объяснили, что такое исключение сделано немцами не случайно. За полгода пребывания в лагере эти люди ни разу ни в чем не проштрафились. Вели себя тише воды, ниже травы. Тут же, в предбаннике, они жили. Проверявший их офицер неизменно оставался доволен. По заключению комендатуры лагеря, десятка, работавшая в бане, была своего рода образцом для всех пленных.

Нас же удивило и озадачило поведение офицеров. Они словно отрешились от мира, безропотно покоряясь судьбе. Зная, что мы, новички, прибыли из Крыма, ни один из них не спросил о Севастополе. Моя попытка завести разговор с полковником ни к чему не привела. Он буркнул себе что-то под нос и отошел в сторону. Так же вели себя и остальные банщики.

Устроившись на новом месте, Качурин возмущался:

— Что за люди! Кроты какие-то или просто шкурники, за свое теплое место дрожат.

Заремба высказал предположение:

— А может они боятся провокаций. Мало ли немцы подсылают шпионов.

Провокаторы в лагере действительно попадались, но пленные с ними безжалостно расправлялись. Наш Володька частенько приносил новости: в одном месте Иуду прикончили на веревке, в другом — размозжили череп… Предателям нет пощады! И неспроста Виктор своевременно учуял недоброе и ретировался к своим покровителям.

Но меня почему-то тянуло к банщикам, хотелось наедине перекинуться с ними словом. Не может быть, чтобы люди так безропотно отказались от своего человеческого достоинства. Однажды старший по казарме разрешил мне сходить в баню, попросить мыла. В душе я надеялся, что меня ожидает успех, что в небольшом кирпичном домике я найду ответ на вопросы, которые мучают меня и моих друзей.

Баня находилась почти рядом с нашей казармой, ее глухая стена прилегала к колючей проволоке на границе лагеря. Совсем недавно помылась очередная группа пленных. Я постучал. Негромкий голос спросил:

— Кто там?

— Свои, я на минутку. Старший казармы просит хоть кусочек мыла.

Дверь приоткрылась. Передо мной стоял седоголовый стройный полковник.

— Время работы истекло, — сухо сказал он. — Не положено никого пускать. А мыла у нас нет, все израсходовано.

Его явная недружелюбность взорвала меня. С издевкой в голосе я произнес:

— Говорят, вы когда-то были советским командиром…

— Действительно, был, — тотчас отозвался он. — Командовал полком, служил начальником штаба дивизии. А сейчас, как видите, банщик. Судьба!

Сказав это, полковник решительно потянул на себя дверную ручку.

— Уходите! Заметит патруль — и вам, и мне несдобровать.

Я возвратился растерянный. Старший по казарме посмеивался надо мной:

— Говорил тебе, майор, не ходи. У этих мужиков зимой снега не выпросишь. Да и вообще они нашего брата не признают, для них авторитет — сам комендант.

А рано утром я проснулся, разбуженный винтовочной стрельбой. Огонь вели, как видно, со всех вышек. Володька вскочил и помчался в коридор. Там уже собралась половина казармы. Старший шумел, загоняя людей в помещение. За малейшее нарушение распорядка ему доставалось от Мейдера по первое число. Но малый он безвредный, на нас не доносит. И хотя мы с презрением относились ко всем, кто был на услужении у немцев, своего старшего иногда даже жалели.

— Не иначе — кто-то убежал, — высказал догадку Качурин.

Мы с Зарембой возразили:

— Удерешь отсюда, черта лысого. В Симферополе, там еще были лазейки. Тут — настоящий карцер.

Утренняя тревога оставалась загадкой недолго. Уже на построении по рядам прокатилась новость: десять старших офицеров, работавших в бане, бежали все до одного.

Как и в предыдущий раз, когда совершили побег пятеро наших товарищей, так и сейчас, мы почувствовали необычайный прилив энергии. Сердца наполнились неизмеримой гордостью за боевых друзей.

Все резервы, находившиеся в распоряжении коменданта лагеря, были брошены на поимку беглецов. Но прошли сутки, другие, третьи. На четвертый день к нам приковылял фельдфебель Мейдер. Лицо перекошено, фуражка сидит на голове криво, и сам он какой-то потрепанный. Еще бы! Гонял трое суток по лесам, даже сапоги не почищены.

— Как ты стоишь, скотина! — сразу же набросился он на худого, сгорбленного офицера в потрепанной фуражке пехотинца.

Вслед за этим резиновая дубинка пошла гулять по головам.

— Русские свиньи! — орал Мейдер во всю горлянку. — Вешать вас мало, надо на колья сажать.

Злобствование Мейдера было для нас очень красноречивым. И хотя он утверждал, что беглецы пойманы и расстреляны, мы знали: врет! Не было еще такого случая, чтобы пойманных — живыми или мертвыми — не выставляли в устрашение лагеря. Вот, мол, полюбуйтесь, от нас далеко не уйдешь!..

А тут немцы молчали, точно в рот воды набрали. В конце концов правда дошла до нас. Она прорвалась сквозь толстые стены комендатуры и пошла гулять по взбудораженному лагерю.

В то ранее февральское утро немецкий часовой, спокойно шагавший между двумя высокими рядами колючей проволоки, вдруг провалился по пояс в землю. Провалился он как раз напротив бани и сначала подумал, что попал в сточную яму. Но под ногами было сухо. Солдат разгреб снег и увидел подземный ход. Тогда он стрельбой поднял тревогу. К месту происшествия немедленно прибыл дежурный с группой автоматчиков. Вся охрана была поставлена на ноги. Сам комендант руководил поисками беглецов. Город оцепили плотным кольцом, жителям Владимир-Волынского в течение нескольких дней не разрешалось никуда выезжать и выходить.

Стали известны и другие подробности этого подвига. Побег готовился не менее полугода. В углу бани, там, где стояла широкая деревянная кушетка, были сорваны половицы. Ночью их приподымали, и человек спускался в подполье. Землю скребли ножами, ложками, разжижали водой и аккуратно спускали в канализацию.

Подземный ход был очень узок, по нему с трудом ползком пробирался один человек. Выходил туннель в котловину, куда сбрасывали лагерный мусор. Рядом начинался густой сосновый лес.

Никто из нас даже не подозревал, что десять мужественных, настойчивых людей под самым носом у врага готовят себе свободу.

— Вот это конспирация! — восхищался Заремба. — Умная работа.

Баню на некоторое время закрыли, но всякий раз, проходя мимо нее, мы косили глаза влево. От Мейдера не ускользнула даже эта маленькая деталь. Он приказал водить нас кружным путем.

Удачный побег группы офицеров привел фашистов в ярость, они сгоняли свою злобу на пленных. Особенно доставалось нашей казарме, где находилось много участников севастопольской обороны. Севастопольцев немцы считали виновниками всех происшествий, подстрекателями и заговорщиками.

Приумолк, задумался Заремба. Не спит, ворочается по ночам. Прильнет ко мне лицом, дышет горячо:

— Знаешь, Андрей, о чем я думаю? Если кто из нас выживет и вернется домой, надо рассказать правду о плене. Я уверен, что многие думают о нас плохо, будут колоть нам глаза, мол, советский командир, а попал в плен. Тяжело, ох, как тяжело. А ведь здесь, в этих вонючих бараках, тоже проходит линия фронта, идут ожесточенные бои. Во всяком случае, я себя по-прежнему считаю в строю…

Шла весна 1943 года. Советская Армия разгромила гитлеровцев под Сталинградом, вырвалась на просторы Кубани. Хотя мы и плохо знали о действительном положении на фронтах, но все же правда проникала сквозь проволочные заграждения. Верным барометром было обращение немцев с нами. Если гитлеровцы свирепеют, значит, наверняка, войска бесноватого фюрера опять «эластично выравнивают линию фронта».

Доходила правда и иными путями. Однажды Володька показал мне на одного переводчика. Я и раньше обращал на него внимание. Чернявый парень, лет двадцати пяти, ходит неслышным шагом, говорит тихо и все оглядывается. Живет он вместе с полицаями, но заметно сторонится этой братии, среди которой полно всякого отребья.

— Он хочет с вами поговорить, — сообщил мне Володька.

Улучив момент, когда все стали укладываться спать, я незаметно выскользнул из комнаты. Длинный коридор освещала единственная лампочка, висевшая под самым потолком. Из полутьмы вынырнул человек и направился ко мне.

— Здравствуйте, товарищ майор, — тихо произнес переводчик. — Меня зовут Миша. Не удивляйтесь, что я к вам обращаюсь. Мне Володя посоветовал.

Я спросил, как он чувствует себя в незавидной роли переводчика, но Миша, в свою очередь, задал вопрос мне:

— А как вы думаете?

И начал свою исповедь:

— Я проклинаю себя за то, что приходится быть у немцев в услужении. Вы ж понимаете, будто я виноват. Когда я попал в плен под Севастополем, то был просто пленным. А в симферопольском лагере кто-то донес, что я знаю немецкий язык. И вот — пожалуйста…

Миша обещал регулярно информировать меня о внутреннем положении в лагере. Немецким языком владел он прилично, часто подслушивал разговоры офицеров, кое-какие сведения добывал от полицаев. Он долго не решался вступить с нами в контакт. Полицаи следили за переводчиками и в случае чего немедленно докладывали по команде. И вот, несмотря на опасность, все же решился.

— Я знаю, мне теперь все равно конец, — печально констатировал Миша. — Не сегодня-завтра они расстреляют меня. Они ведь догадываются, что я еврей…

— Кому это известно?

— Мейдер намекнул недавно. Раз эта гадина знает, то считай — всё.

— Держитесь стойко, — посоветовал я. — Не давайте себя запугать.

Напоследок Миша успел сообщить мне важную новость: немцы на днях собираются эвакуировать транспорт, прибывший из Крыма. Куда — неизвестно, но вероятнее всего в Польшу или Германию. После побега офицеров из бани начальство лагеря страхует себя.

Миша сказал правду. Вскоре посередине плаца был воздвигнут деревянный барак — формировочная. Нас вызывали туда по нескольку человек, осматривали, ощупывали, заглядывали в рот, пробовали бицепсы. Молодых и крепких — в одну сторону, пожилых — в другую, сильно истощенных — в третью. Заремба и Качурин попали в первую группу, я — в третью. Я сделал вид, что не понял и направился к Зарембе, но Мейдер грозно заорал:

— Пирогов, третья!

Зато Володьке удалось надуть лагерное начальство. Во время построения он улизнул из первой группы, которая отправлялась в тот же день.

— Я их обвел вокруг пальца, — радовался парень. — Сказал — живот очень заболел. Послали в лазарет, выпил какую-то дрянь, полежал на койке…

Другому едва бы удался такой трюк, но Володьке сошло. По распоряжению коменданта его приписали к нам, как отставшего от своего эшелона. Я чувствую, что Володька, как к отцу, тянется ко мне, ему смертельно не хочется расставаться. Гляжу на парнишку — и жаль, и смех разбирает. Выгоревшая старая фуражка натянута до ушей, шинель подпоясана веревкой, к ней привязан котелок. Но храбрости Володьке не надо занимать. И мне с ним все время легко и радостно.

Прощание с товарищами, с Качуриным, Зарембой и многими другими, с кем подолгу пришлось делить наш скупой хлеб-соль, было по-мужски немногословным. Крепко обняли друг друга, приговаривая:

— До встречи после победы. Нашей победы!

Вот уже и мы с Володькой в последний раз шагаем по лагерному плацу, в последний раз я смотрю на стену казармы, у которой были расстреляны пятеро беглецов, на баню, из которой совершила побег отважная «десятка», показавшая всем нам пример мужества и умелой конспирации.

Лают собаки, кричат солдаты-охранники:

— Schnell, schnell!..

Теперь я твердо знаю, прав Заремба, — война продолжается и вдали от боевых позиций, за колючей проволокой, в проклятом ненавистном плену.