Хищное утро (СИ)

liii

Город замер, — или, быть может, мне так казалось, потому что замерло что-то у меня внутри. Стук сердца казался тиканьем бомбы, а пошедший по реке лёд — сдвигом тектонических плит.

Сложно сказать, откуда точно взялась тревога, разлившаяся по венам каплями Тьмы. Быть может, всё дело было в упрямых слухах о будущей войне, что всё ходили по кулуарным разговорам; а, может быть, в том, что ещё одна колдунья проснулась однажды в хищное утро, и в её безумных глазах всем нам казалось теперь будущее.

Подозревала ли я в чём-нибудь Ёши? Будет ложью сказать, что ничего не дрогнула у меня внутри, когда он говорил об «обстоятельствах»; не меньшей ложью будет заявить, будто я не подумала о его возможной связи с убийствами, или о странных исчезновениях, или о подозрительных оговорках. Всё это были совсем не те слова, которые можно было совсем пропустить мимо ушей, и вместе с тем я очень не хотела обо всём этом думать, и голова моя была занята совсем другими тревогами.

Лира уехала в ночь на понедельник, с одним только маленьким чемоданом: поездом до побережья и дальше торговым кораблём Уардов, не предназначенном вовсе для перевозки пассажиров. Мы болтали с ней по зеркалу, и она показывала, как толпятся в трюме массивные бочки мазута; ночевать ей пришлось на диване в кают-компании, что было нарушением техники безопасности, но у Лиры было достаточно денег, чтобы на это закрыли глаза.

Она была бледна и собрана. Спрашивала, кто из младших Бишигов сможет свидетельствовать о душевном нездоровье Родена, — это был её новый план по тому, как уберечь его от экстрадиции.

— Но ведь оракул сказала…

— Мало ли что болтает эта больная бабка? — Лира фыркнула и нервным движением поправила чёлку, которую ей пришлось экстренно отстричь из-за синего глаза на лбу. — Видеть будущее — это ещё не всё, его нужно уметь верно понять. Я сделаю всё, что смогу.

— Я поговорю с Марианой, — пообещала я. — Она самая… ммм… гибкая из тётушек.

Строго говоря, Мариана вовсе не была мне тётей: если смотреть в родословное древо достаточно долго, можно было рассчитать, что она приходится мне племянницей в девятом колене. Мариане было немножко за сорок, она главенствовала над западным филиалом пансиона для душевнобольных, специализировалась на купировании приступов необоснованной агрессии и мастерски управлялась с големами. Я могла бы, конечно, приказать ей сделать как велено, — но это был не тот случай, чтобы портить отношения с младшими родственниками.

— Поздравляю с замужеством, — меланхолично сказала тётушка. Пара големов за её спиной были одеты в медицинские халаты, и даже безволосые головы прикрывали марлевые шапочки. — Справочку? Могу записать на диагностический курс, при должном старании это на год-полтора.

Больше, чем Комиссию по запретной магии, младшие Бишиги не любили только ставить диагнозы. Сочетанные расстройства, встречающиеся практически у всех пациентов, давали запутанные клинические картины и недостаточно данных для дифференциации заболеваний.

По крайней мере, что-то примерно такое они говорили по зеркалам потенциальным клиентам и их взволнованным родственникам.

Понедельник был первым днём, когда на заседании Конклава не обсуждали дело Родена: представитель Волчьей Службы на встречу не явился. Служба подала протест на затягивание сроков рассмотрения дела, этот протест был, разумеется, отклонён общим голосованием, а остаток заседания был посвящён обсуждениям таяния льдов, открытых водных коридоров и прогнозов по миграции рыб, в которых я поучаствовала даже с некоторым удовольствием.

А уже вечером, когда я пересказала Лире про «диагностику», она отказалась от неё с видимым сожалением. Вывозить обвиняемого с острова Маркелава категорически запретил Мигель. А сам Роден продолжал игнорировать сестру.

— Он разбил наше зеркало, — растерянно сказала она. На заднем плане маячили металлические шкафы, а кадр сильно раскачивался: погода была не слишком хорошая. — Наше зеркало! Что, если он знает, что умрёт вместо меня?

Я нахмурилась:

— Как это связано?

Она пожала плечами.

Лира то ожесточалась, сердилась и говорила о том, что судьбы не существует, и странная родственница зазря влезла грязными руками в её жизнь; то, наоборот, преисполнялась странной, испуганной благодарности.

— Ты станешь теперь, получается, оракулом?

— Делать мне больше нечего.

Но в голосе её не звучало уверенности.

Комиссия по запретной магии тем временем окончательно съехала с катушек. В последний день марта к нам пришли снова, и не один мастер Вито, уже по-своему родной и привычный, а целая делегация из шести неприятных людей, натянувших перчатки ещё до ворот. Их с чего-то очень впечатлил сад, по-весеннему грязный и пахнущий гнильём, и они ходили по нему цепочкой, размахивая кристаллами и распыляя над дорожками какую-то зеленоватую жидкость.

Конечно же, они ничего не нашли, только живо заинтересовались полицейскими горгульями, так и стоящими в мастерской. Я позвонила Ставе и нажаловалась на произвол и тиранию.

— Не моя юрисдикция, Бишиг, — сморщила нос та и отключилась.

На фоне кто-то разговаривал на повышенных тонах, и среди реплик было что-то про ересь и колдунов, очевидно больных на голову.

Новой жертвой хищного утра была Магдалина Клардеспри, девятнадцатилетняя студентка университета, стипендиатка Конклава и подающая надежды ритуалистка. Она не была замечена ни в дурных компаниях, ни за какими-то порочащими честь колдуньи занятиями, и даже все её эксперименты были должным родом описаны.

Магдалина пропала девятнадцатого числа. Эта новость быстро облетела колдовские семьи; её искал, кажется, весь город. Я выпустила целый батальон Птичек, а Ёши обратился к лунным и не иначе как гипнозом убедил кого-то из них заглянуть в глаза статуй, чем несказанно меня удивил.

— Ты её знаешь?

Он только покачал головой. Но всё-таки пояснил:

— Моя сестра была немногим старше.

Я кивнула и больше ничего не спрашивала.

Девушку безуспешно искали три дня, а в среду она нашлась сама. Магдалина сидела на крыльце церкви, замотанная в мужскую шинель, в остальном совершенно голая и совершенно безумная. В её глазах поселилась Бездна.

Позже мне рассказали, что на спине девушки, между лопатками, обнаружили выцарапанный отменяющий знак, а под ногтями у бедолаги были грязь и кровь. Увы, Магдалина не могла сказать, ни где она была, ни что с ней произошло; она не говорила вообще ничего, только цитировала Кодекс совершенно чужим, слишком низким для девушки голосом.

— Может быть, хищное утро стало для неё милостью, — шептались в обществе.

— Да нет же, она проводила незаконный ритуал.

— Жертвоприношение?

— Наверняка! Вы же знаете, что в герметических гримуарах Клардеспри описана трансмутация…

— Какие глупости.

— А что нам терять, дамы и господа? Будет война!

— Это проклятие. Это наше проклятие…

Мёртвый взгляд бедняги Магдалины вызывал сосущее чувство под ложечкой, и, чтобы отвлечься, я взялась снова пересматривать чары в кухонных големах, — пришла пора признать, что Ларион был прав, и шницели действительно подозрительно напоминали подошвы.

В прошлый раз я ограничилась проверкой чар, а в этот была зла и сосредоточена, безжалостно заключила голову голема в тиски, вскрыла лобзиком его глиняную черепушку и прозвонила каждый из кристаллов. Камни были в порядке, и чары цеплялись к ним чётко, как свежие — и это навело меня на неожиданную мысль.

Кухонный голем не сломался. Кухонный голем… забыл. Рецепт шницеля никогда не был вложен в его чары: это кто-то из нас, людей, захотев шницеля, то ли наговорил инструкцию, то ли показал сам, а голем должен был запомнить и уметь повторять. Но он взял — и забыл.

Не сам, конечно, потому что самостоятельно големы ничего не могут делать.

К сожалению, я не смогла вспомнить, как давно в домашнем меню появились шницели, но никак не позже января. Кажется, на свадебным ужине были шницели, но я не смогла бы за это поручиться; уж тем более я не смогла бы сказать, каковы они были на вкус, потому что любой кулинарный шедевр показался бы мне тогда пресным и тошнотворным.

А потом, получается, голему велели забыть? Или, что куда вероятнее, кто-то был неосторожен в выборе слов, когда выдавал какие-то бытовые инструкции. Вот будет позор, если окажется, что это была я.

Словом, я велела исключить недоученный рецепт из недельного меню, заменила его отварными сосисками и выкинула эту ерунду из головы.

Признаться честно, голова и так болела. Слухов становилось всё больше, они делались предметнее — и оттого страшнее. Комиссия арестовала одного из Сендагилея за непроверенные чары; Роден заперся от Лиры в башне и отказывался говорить с ней; Ксанифа родители силком увезли на остров, испугавшись то ли войны, то ли хищного утра; в газетах двоедушников писали о Крысином Короле, а в колдовских — о расплате за грехи, Бездне и Безликом Усекновителе.

Но — увы — даже на фоне всех этих забот самое неприятное лично для меня случалось ночью. Ёши мог мастерски избегать меня и не заходил больше в мастерскую, зато каждый раз, когда я ложилась в постель, ко мне приходили его сны.

Это были плохие сны, гулкие и страшные. В них одинокий луч лунного света плясал по шёлковым полотнам, а потом на белоснежные простыни капала алая-алая кровь, такая яркая, будто её нарисовали на готовом кадре чернилами.

Я касаюсь груди, смотрю на свои пальцы. Они мокрые, липкие, почти чёрные. Ткани халатов набухают от крови, по голой коже бежит блестящая капля пота. Хриплю. Полотна кружатся надо мной, кружатся, хлопают, как лебединые крылья, взметаются ввысь и смешиваются со звёздным светом. Я заваливаюсь на бок, цепляюсь за простыни, тянусь вверх. Чёрный клинок ложится в ладонь.

Потом я умираю — и просыпаюсь.