Хищное утро (СИ)

ix

С недавних пор понедельник занимает первое место в моём личном рейтинге худших дней недели, и всё из-за него — из-за Конклава. Каждый раз, приезжая в зеркальный зал Холла, я готовлюсь заранее к мучительным, совершенно бесцельным разговорам, и к коротким объятиям с измученной Лирой.

Но в этот раз, стыдно сказать, всё это прошло как-то мимо меня. Я почти не слышала, как два сморчка из разных зеркал поливали друг друга изысканно-вежливыми помоями, и едва нашла в себе силы сказать Лире хоть два слова, — все мои мысли уже были там, в завтрашнем дне.

Вторник настал неожиданно быстро.

Время вообще — загадочная штука; когда не надо, оно тянется расслабленной, глухо звучащей резиной, а иногда, когда ждёшь этого меньше всего, гремит несущимся во весь опор поездом и бьёт по ушам звоном. Мне казалось, я успела только моргнуть, а по моим пальцам уже лилась на снег тёмная кровь Бишиг, и хлопали крыльями жадные горгульи; я моргнула ещё раз — а в волосах вдруг вода: это я смывала с себя запах табачного дыма, доверившись подсознанию, как мои создания доверяют вложенным в них чарам.

Было восемь утра, когда я, велев Крошке занять переднее сидение, села в блестящую чёрную Змеицу с удлинённым корпусом. Водитель едва заметно вздрогнул, и машина, проскрипев шинами по укатанному снегу, покатила по улице вниз.

— Доброе утро, — сказала я жениху, учтиво улыбнувшись.

— Вы не надели платья, — нечитаемым голосом заметил Ёши.

— Я не ношу платьев.

Он оглядел меня с ног до головы:

— Вы выглядите не слишком… празднично.

— Моя одежда соответствует традиции, — я нахмурилась. — Что-то иное не было оговорено контрактом.

Сам Ёши был, конечно же, разодет: всё пространство вокруг него было занято пышными складками гладкой ткани, и часть её перебиралась на мои колени. Жених носил богатые лунные халаты: нижний белый, а затем красные в несколько слоёв. Верхний был расшит золотыми птицами, по крыльями которых плескалось трескучим бисером пламя.

Я надела под кольчугу плотную чёрную рубашку, и на этом мои приготовления закончились.

Ехали в тишине. Шёл редкий, колкий снег, была гололедица, и на лестницах то и дело оскальзывались прохожие; дома вокруг стояли глянцевые, облитые льдом, будто глазурью. Заспанное зимнее солнце только-только выбиралось на горизонт, обиженно-оранжевое и дрожащее маревом, а луна на северном склоне была яркая-яркая, как детская погремушка.

— Вы зря не надели платья, — бросил Ёши деланно-безразличным тоном, когда машина вырулила на набережную.

— Я не ношу платьев, — повторила я, чувствуя себя дурочкой.

Он пожал плечами. Ёши смотрел в окно, отвернувшись, как будто видеть кольчугу ему было противно.

— Вы могли надеть брючный костюм. Или вам нравится мне хамить?

— Не понимаю, о чём вы.

Нахамить хотелось нестерпимо. А также велеть Крошке отстричь ему голову, а труп вышвырнуть из машины. С гибелью последнего Се его половина острова так или иначе перейдёт Бишигам; правда, будет большой скандал, а меня, наверное, отлучат от Рода.

— Я дал вам денег на приличную одежду, — так же невыразительно сказал Ёши. — А вы что, предпочли их скурить?

— Я потратила их на ремонт, господин Ёши. Видите ли, вы забыли подписать чек и сообщить мне, что это был целевой транш.

Ёши закатил глаза и проговорил сквозь зубы:

— О, Тьма.

Мы проехали мимо храма двоедушников; там на куполе висели, немного раскачиваясь на ветру, люльки с рабочими. Всё вокруг звенело и скрипело металлом. Справа густо плескалась тёмная вода реки, но между мной и ею была мрачная фигура жениха, и я предпочла отвернуться в другую сторону.

Однотипные каменные домики сливались в один зыбкий страшноватый дом, как отдельные кадры склеиваются в фильм, — и от этого что-то у меня внутри мягко, будто плача, звенело.

Я обернулась украдкой на Ёши, но он так и смотрел в своё окно, и только блестящие бусины, вплетённые в волны волос, немного раскачивались, отзываясь на движение автомобиля. Я отвернулась тоже, прикрыла глаза и пропела одними губами:

Весны не бывает.

Придумали люди,

Как будто зима доводима до края.

Весны не бывает,

И сон беспробуден.

Над стылой рекой ни души, кроме чаек.

У растянутого нитями вантов моста машина повернула и въехала в охраняемый каменными псами двор. Ёши завозился, собирая свои халаты, и я вышла первой, слишком громко хлопнув дверью.

— Мастер Пенелопа, — учтиво склонила голову церковница. — Господин Ёши. Мы ожидали вас.

Прохожим колдовская церковь кажется башней, — верхний этаж её открыт, и там звенят музыкой ветра тысячи металлических пластин, а в стенах свистят на разные лады бутылочные горлышки. Мы вошли в пустынный зал, освещённый красными фонарями, и витая лестница вниз отозвалась нам гудящим неразборчивым эхом; шаги впечатывались в камень, отражались от него и гуляли по зданию вспугнутыми летящими тенями.

Подвальная комната была крошечной, как трамвайный тамбур. От тёмного камня шёл холод. Ёши расплёл волосы и поставил к стене посох, я велела Крошке сидеть смирно и оставила на столе нож.

Церковница протянула руку, и Ёши вложил в неё футляр размером с пудреницу. Она открыла его и проглядела на свет два тончайших круглых зеркала, разбросавших по комнате резкие светлые блики.

— Если кто-то из вас сомневается, вы можете уйти сейчас.

Ёши поморщился и покачал головой. Я пожала плечами. Церковница, выдержав паузу, отложила пустой футляр на стол, — и сдвинула в сторону штору.

Говорят, в старые времена колдуны женились в каменных залах у самого истока волшебной реки, дающей жизнь острову и его Родам. Река Бишиг-Се брала начало высоко в горе, и добраться туда сегодня можно было только вертолётом или на спине горгульи; я была там однажды, почти десять лет назад, когда меня выбрали Старшей. В пещере пахло пылью и железом, а вода била из камня чёрная-чёрная, как неразбавленная древняя кровь.

Конечно, там давно никто не женился. В Огице и вовсе не было ни пещеры, ни истока, ни колдовской реки; зал под церковью выложили мрачным островным камнем, вдоль стен развесили красные фонари и зеркала, многократно отражающие их свет, а в самом центре комнаты стояли на расстоянии метров полутора друг от друга две невысокие колонны. Вместо истока здесь был огромный металлический сосуд с врезанным в него медным краном.

Мы встали между колоннами, спиной к спине; скользкие красные ткани с золотым шитьём захлестнули мои ноги.

— Кто отдаёт? — светским тоном спросила церковница.

— Я.

Мой голос не дрогнул, и сама я стояла, закаменев, — и жалея, что всё-таки не надела платья, которое скрыло бы сейчас подрагивающие колени. Колдунья взяла мою левую руку и положила её на колонну, провела своими пальцами по моим, невесомомым прикосновением вывела узор на расслабленной ладони. Её губы шептали слова изначального языка, и мои пальцы бледнели и замирали, будто чужие.

Сверкнуло лезвие. Церковница собрала кожу на моём запястье и углубила ногтём линию третьего браслета. Широкий чёрный книжал разрезал плоть легко, как подтаявшее в тепле масло; мелькнула сероватая струна сухожилия, тёмный крап вен, мягкие волокна мышцы, пористая структура сустава. Церковница надавила сильнее, и нож с едва слышимым скрежетом пропорол кость.

Он опускался всё ниже, и ниже, и ниже, пока не коснулся выглаженного камня колонны, а отделённая левая кисть не осталась лежать, едва касаясь бледного предплечья.

Я обещала себе не смотреть, как не смотрела вчера, как медсестра протыкает иглой вену и собирает кровь на анализы. Я хотела зажмуриться и считать про себя, пока всё не закончится, и мысленно разрешать приостановленные аккорды. Но не смотреть было нельзя: в глухом красном свете фонарей, в немом, давящем каменном зале, среди диссонантного шелеста слов изначального языка одна только отделённая рука казалась звучащей живо.

Кровь не текла. Разрез выглядел начерченной ручкой линией. Церковница потянула кисть на себя, расширяя пробел до нескольких сантиметров, и в нём я видела расщеплённую ножом головку кости.

— Правую руку, господин Ёши, — сказала церковница где-то за моей спиной.

Я вслушивалась, — но ничего не могла понять; слова заклинаний казались текучими и лживыми, они кружились водоворотом, за которым не было видно ни смысла, ни дна. Ёши стоял, как памятник самому себе, и только красные ткани едва заметно дрожали у самого пола. Я слышала глубокое, замедленное волей дыхание, и стук встревоженного сердца, и тихий звук, с которым нож коснулся камня.

Я потянулась правой рукой назад, к его руке, пытаясь найти не то поддержки, не то подтверждения, что всё это происходит на самом деле. Пальцы нашли колкий бисер вышивки и холодные ткани, а за ними — пустоту.

Церковница открутила кран. Поток чёрной воды рухнул на пол, прогрохотал по камню и разбился, звеня. Колдунья омыла водой зеркала; шёпот её заклинаний становился всё страннее и тише.

— Приподнимите руку, — велела она мне.

Рука была такой лёгкой, словно мне отрезали не кисть, а весь груз прошлого. Церковница прижала к разрезу зеркало; я, повинуясь её жесту, взяла в правую ладонь левую и подставила её к металлу, так, чтобы зеркало оказалось зажато внутри руки.

Она проделала то же самое с Ёши, а затем коснулась обоих зеркал и зашептала снова. Моя кисть чуть шевельнулась, проворачиваясь и сдвигаясь, и замерла, прирастая.

Грохотала вода. Колдунья шептала, шептала — и умолкла. Я подвигала пальцами так и эдак: они слушались плохо, будто с паузой. Круглое зеркало торчало из запястья острыми краями и разбрасывало по залу слепящие блики.

— Можете поцеловать супругу, господин Ёши Бишиг, — сказала церковница.

И закрыла кран.