Хищное утро (СИ)

lvi

Никогда, никогда я не позволила бы себе такого: есть правила, есть принципы, есть, в конце концов, этикет, вбитый на самую подкорку сознания. Но теперь всё во мне замерло, умерло; всякий звук стих; и в сбитом ритме, который отсчитывало беспринципно громкое сердце, весь мир виделся теперь прозрачным и пронзительно ясным.

— Где Ёши? — отрывисто спросила я у горгульи, замершей каменной скульптурой у калиток.

Расплывчатая путаница образов: светлые полотна халатов, уходящие по улице вниз, к трамвайной остановке.

— Отменить приглашение, — велела я, и ничто внутри не дрогнуло. — Снять право управления. Задержать при появлении.

Камни ритуального комплекса, на котором сидела горгулья, мигнули, будто переговариваясь, — и создание важно кивнуло, а затем прикрыло глаза, погружаясь вновь в безучастный сон.

Я шла к дому, и внутри меня всё было ровным, жёстким, пронзительным. Распахнула шкафчик на кухне, сорвав охранные печати и ляпнув кровью на обои; сняла с крючков десяток ключей, нанизала их на бечёвку. Закурила и позволила дыму течь, будто воде, и закрутиться вихрем у рупора вентиляции. Поднялась на третий этаж, перешагивая через ступеньку, рванула двери — и отперла первый из замков.

Ёши держал свои комнаты в относительном порядке: все инструменты были разложены по ящичкам, а деревянная стружка сметалась в жестяные банки, сохраняя пол чистым. Через всю мастерскую были протянуты верёвки, на которых Ёши развесил зарисовки, — они покачивались, чутко реагируя на движение воздуха; к большой магнитной доске над столом прицепились наброски с размерами: виды спереди, сверху и с каждого из боков.

Рванула ящики стола, небрежно перемешала карандаши. вытряхнула подложку, простучала дно. Ещё один ящик, и следующий. Плоский короб с бумагами я вывернула над полом — и позволила листам разлететься по паркету стаей испуганных птиц; в их крыльях многократно отражалось, как в зеркалах, моё карандашное лицо. Я топтала рисунки безжалостно, почти не замечая трагического шелеста бумаг.

В ящиках — одно только дерево, но я всё равно открывала каждый, зарывалась руками в заготовки, прощупывала стенки. Безжалостно сдвинула в центр комнаты стеллаж с готовыми работами, — ни одна из десятка недоделок не содержала на первый взгляд чар, но кто знает, зачем нужны были все эти птицы, и не были ли они тоже каким-нибудь символом, принятым у чернокнижников?

Подцепила ножом краешек обоев, прикрывающих спрятанный в стене сейф. Но Ёши был недостаточно глуп, чтобы считать, что я могла бы о нём не знать: сейф был пуст и дышал пылью.

Отходящий в углу плинтус тоже не скрывал грязных тайн, одни только проржавевшие гвозди и мышиный ход. В потайном ящичке бюро — смешанная с табаком лёгкая дурь, судя по виду жестяной коробочки и лишь слегка поцарапанной фольге — даже не вскрытая.

Я потрясла шторами, высунулась из окон, заглянула за батарею, расчихалась, разозлилась и перешла в кабинет, оглушительно хлопнув дверью.

Этой комнатой мой супруг вообще, похоже, почти не пользовался; да и какие могли быть дела у человека, который готов был бегать от любой родовой обязанности. Шкафы были пустыми, ящики стола — тоже, и даже тяжёлый малахитовый прибор остался здесь от прошлого владельца, а чернильница оказалась пустой и липковатой. Ёши принёс сюда только печатную машинку, старенькую, но бойкую, с отдельным рядом клавиш для отпечатки герметической символики; на единственной занятой полке нашлась от силы пара десятков книг.

Я дёрнула ручки шкафа, прошлась пальцами по корешкам. Зен Лаалдхаага, «Личностная нумерология». Маркус Кромм, «Сакральная геометрия. Неопубликованное». Дипали Тхакур, «К дискуссии о связи законов небесных сил и удалённости от экватора». Настасья Вторяк, «Милостивая дева».

Я пролистала последнюю книгу наугад. Прориси, выполненные по берестяным изображениям, представляли женскую фигуру с провалами Бездны вместо глаз: так на севере Леса в старину изображали смерть.

Что стоило мне зайти сюда раньше?

Двоедушники — те же животные: они привычны к тому, чтобы, учуяв пару, забиться с ней в тесную земляную нору и так жить, уткнувшись носом в чужую шкуру. Колдуны же, даже обменявшись кровью и зеркалами, не забывают чувства собственного достоинства. Я никогда не считала себя вправе вломиться к Ёши без стука, или залезть в его вещи, или требовать ответа, где он был вчера или чем планировал заняться завтра; я не могла бы спросить, что у него за душой; я не стала бы вытряхивать из него ответы на вопросы, на которые он не хотел отвечать, — потому что, мужем он мне приходился, или партнёром, или любовником, или членом Рода, он оставался отдельным и самим собой.

Меня так учили. Так жили мои родители. Так было правильно. Но, похоже, я давала Ёши слишком много воли — и пропустила все его случайные или намеренные оговорки о «магии», все странности и подозрительные совпадения, и вместе с ними тревожный голос собственной крови.

Зачем Ёши понадобилось вдруг жениться? Бабушка объяснила просто: он отвратительный, мол, управленец, и признал наконец, что не справляется сам. Эта свадьба была хорошей сделкой для Бишигов, но и для Ёши — неплохой: он получал наконец благословение решительно ни о чём не думать и мог с полным правом оставить неуклюжие попытки принести островам хоть какую-нибудь пользу.

Я сама никогда не пошла бы на подобное. А он пошёл; ну так люди разные, и среди них встречается и вот такое тоже. Низкий, недостойный поступок, но совершенно объяснимый.

Почему болтает обо всякой ерунде, не сочетающейся вовсе с классическими учениями? Ничего удивительного; он ведь много лет жил среди лунных, а всем известно, что лунные — не от мира сего. Ёши художник, человек увлекающийся, склонный искать прекрасное. Из этой же тяги к красоте он и читал, должно быть, всякую ересь.

С чего, в конце концов, мне «стоило бы держаться от него подальше»? Тьфу! Дурацкая дань вежливости; пустые, бессмысленные слова вместо честного признания, что ему не нравятся мои сиськи. Нашла тоже, Пенелопа, что выдумать — предложила собственному мужу секс!..

Словом, я много недель оправдывала его, не всегда даже сознавая это. Потому что, конечно, бабушка была права: я слаба, склонна к самообману и не желаю замечать очевидного, даже когда этим очевидным мне тыкают прямо в лицо. Я распустилась, растеклась розовой соплёй и позволила ему приглашать меня на странные концерты, целовать и трогать за задницу.

И всё это время — Ёши Бишиг был чернокнижником.

Я треснула дверкой шкафа с такой силой, что в ней вздрогнули и зазвенели тревожно стёкла.

В гостиной обыск пошёл бодрее. Я ощупала обивку кресел, скатала в рулон ковёр, перетрясла диванные подушки. Выпотрошила бар, едва не смахнув на пол бокалы. На верхних полках громоздились шкатулки, явно привезённые Ёши из дома; некоторые оказались пустыми, а в некоторых лежали саше с травами и специями. Я взвесила их на ладони, открыла пару наугад, и по полу застучали, подскакивая, чёрный перец и какие-то мелкие орехи.

На журнальном столике перед креслом нашлись альбомы — в одном была выдрана половина листов, а на оставшихся теснились наброски, выполненные чёрной ручкой. В другом поверх типографской линейки шли штрихи, палочки и закорючки; вряд ли какой-то шифр, скорее непонятные для меня упражнения. Ещё было что-то вроде театрального дневника с вклеенными в страницы билетами, практически пустой ежедневник, тетрадь с формулами изначального языка, в которых я не видела на первый взгляд ничего подозрительного. И личный дневник — толстый блокнот в твёрдой синей обложке с торчащей между страниц измочаленной закладкой.

Пролистала наугад. У Ёши был неожиданно твёрдый, угловатый почерк, совсем не сочетающийся с лёгкими, пролётными линиями его рисунков.

[…] за роялем похожа на отражение. Но ночью снова считал. Заборы и лабиринты столбика, колёса счётов, между кнопками арифмометра провалы до самой Бездны. Упал. Заблудился.

Всё вошло в ситуацию, которую я бы понял как «что-то могло бы и не могло»; но ведь нельзя толком ничего изменить: да и незачем.

Поля этого листа были раскрашены под фортепианные клавиши. Я пробежалась по ним пальцами, нахмурилась — и перелистнула страницу.

Если Ёши и писал здесь признания в своих преступлениях, он делал это столь витиевато, что я не могла понять, что они значат; излишне абстрактные записи он снабжал иногда короткими зарисовками, оттенёнными кое-где мазками цвета. На последней странице Ёши аккуратно фиксировал карточные долги, по большей части чужие; не было ни платёжек, ни заказов, ни описаний запретных ритуалов.

Зато в самом низу, под очередной россыпью рисунков и набросков, лежали бумаги, которые я уже видела однажды мельком и приняла тогда за архитектурные планы. Это была схема «Свободного торга», вроде той, что висела над диваном на репепции, и вычерченные вручную схемы коридоров. Надписей не было, только над кругом театральной тумбы Ёши подписал своей рукой: «об’явления».

Больше в гостиной не нашлось ничего интересного. Я решительно вошла в спальню, безжалостно выгребла на пол содержимое комода. Вытряхнула корзину с грязным бельём. Щёлк, щёлк. щёлк — хлопали ткани многочисленных халатов, которые Ёши не пожелал с чего-то повесить в гардеробную и держал здесь. Перед зеркалом штабель банок, их запахи смешивались, путались, били в лицо какофонией. В тумбочке журнал с обнажёнкой и мятое ручное полотенце. Фу, какая гадость.

Я почти понадеялась, что не найду больше ничего ужасного, — и наткнулась на поясную сумку, лежащую почему-то на подоконнике. Ручка, пропуск в университет, трамвайный билетик со счастливым номером.

И крысиные деньги. Три крупные монеты из юбилейного набора, с золочением поверх цифры «5» и прожилок лесных трав.

Профиль Большого Волка с другой стороны монеты был полностью стёсан; края резали кожу, словно лезвие.

Аверс был гладким, как зеркало.