Хищное утро (СИ)

lx

— Поехали в планетарий?

Было утро среды; тихая ночь смыла собой вчерашний пафос и порыв, я успела обругать себя плохими словами, пообещать «никогда больше» и успешно об этом забыть, обидеть предков категорическим отказом их слушать, нарисовать разветвлённую, совершенно непонятную мне самой схему с россыпью вопросительных знаков — и выдохнуться.

Меньше всего я ожидала увидеть Ёши за завтраком: я могла припомнить от силы пару-тройку раз, когда он соблагоизволил на него явиться, и всё это были случаи, когда он не встал пораньше, а забыл лечь.

Поэтому теперь моргнула с глупым лицом и переспросила, не донеся ложку пшённой каши до рта:

— В планетарий?

— В планетарий, — серьёзно повторил Ёши.

— Хорошо, — я мысленно перетасовала запланированные дела и сочла, что успею управиться с чарами для мелкого клиентского заказа после ужина. — Конечно.

— Моя дорогая, — мягко напомнила о себе бабушка, — разве сегодня не должны приехать кузины?

Занятие мы отменили: группу, в которой занимались Метте и Ханне, вели на экскурсию в запасники музея естественных наук. Бабушка, поджав губы совершенно по-меридитовски, назвала это ерундой, но её возражения на этом иссякли.

В поездку я взяла сразу трёх горгулий — Крошку, Бульдога и тяжеловесную химеру с кошачьими лапами, шипастым хвостом и без головы. Эту красавицу дедушка Бернард нежно называл Бестолочью, а я ценила в ней впечатляющую скорость реакции и умение виртуозно швыряться шипами в соломенные чучела: подходящие навыки для визита на место преступления. Ещё я защёлкнула на запястьях тяжёлые наручи, нарисовала на пальцах несколько сокращающих знаков и какое-то время с сомнением разглядывала свой посох, — но всё же решила его оставить.

С посохами — классическим оружием колдунов — у меня как-то не сложилось, хотя бабушка в своё время потратила немало средств на моё обучение. Она сама явно ощущала посох продолжением тела, вроде третьей руки, а для меня он так и остался волшебной палочкой из сказки: красивой, полезной, но совершенно чуждой штуковиной.

— Что ты знаешь о Тиборе Зене?

Я вырулила на набережную и сочла, что это подходящий момент для разговора. Ёши сидел сегодня на соседнем сидении, и трескучая ткань сине-серым краем задевала мою лежащую на рычаге кисть.

— Немного, — Ёши пожал плечами. — Он хорошо играет.

— Играет?

— В покер.

— В покер?

Мне было сложно представить Ёши, играющим в карты с предполагаемым убийцей своей сестры. Но то ли семейные узы были вовсе не так крепки, то ли нервы Ёши — стальными канатами, он пояснил невозмутимо:

— Осторожно, умно, с хорошим блефом. Отлично считает, не любит риск. Консервативная тактика, видно, что учился по книгам.

Всё это решительно ни о чём мне не говорило: я знала только правила салонного, «дамского» покера, да и в тот играла от силы десяток раз. Зато зацепилась за другое:

— Книги. Тибор Зене продавал на торге книги, про Бездну и чёрные ритуалы. Ты думаешь, это связано с…

— Вероятно, — Ёши пожал плечами и отвернулся к окну: — Змеица скоро пойдёт.

Я коротко глянула в сторону. В Огице река уже давно вскрылась, хотя ночами ещё подмораживало: посеревший лёд перечёркивали тёмные кривые линии, сливающиеся в середине русла в единый канат. Нетронутые корабельным ходом затоны тоже пошли кривыми мокрыми пятнами. Пройдёт от силы неделя, и река освободится, скинет с себя опостылевшие оковы, а в середине апреля по течению пронесётся хороводом глыб и осколков ледовый лом из предгорий.

— Куда дальше? — за окном мелькали бюсты ректоров.

— На дублёре съезд на парковку.

Площадка была занята от силы на четверть, и я легко выбрала место, где удобно было выпустить Бестолочь. Ёши поправил верхний халат, рефлекторно потянулся за посохом и отдёрнул руку, — я в очередной раз ощутила укор совести: горгульи вчера не слишком навредили самому Ёши, но камень его посоха был испорчен безвозвратно. Я повернула было к аллее, где нашли мастера Зене, а Ёши перехватил мою руку и повёл меня к зданию.

— Здесь тоже есть вход? — шёпотом спросила я, когда Ёши встал в очередь в кассу планетария.

— Вход? Куда?

— На торг.

Он немного помедлил.

— Разве что я о нём не знаю.

— Тогда зачем нам в кассы? Ты хочешь поговорить с кем-то? Или там есть какие-то… материалы?

Ёши посмотрел на меня с недоумением, а потом сказал медленно, с вопросительной интонацией:

— В планетарий пускают по билетам.

— А что в планетарии?

— Точно не знаю. Лекцию по прецессии, к сожалению, пока повторять не будут, а утром, наверное, показывают что-то детское…

— Мы что, — я вдруг остро почувствовала себя своей собственной химере сестрой по разуму, — приехали смотреть на звёзды?

— Именно для этого и существуют планетарии, насколько мне известно.

— Но Тибор Зене…

— Пенелопа, иногда планетарий — это просто планетарий. Два билета на ближайший сеанс, пожалуйста.

Я чувствовала себя настолько сбитой с толку, что молча отослала горгулий обратно к машине и позволила Ёши увлечь меня в зал.

Здесь было темно — горели только номера кресел и полоски, едва-едва освещающие ряды, — и почему-то хотелось говорить шёпотом. Купол неба молчал, головы проекционной машины, закреплённые на сложной системе осей, вращались в чуть слышным шелестом; у самого края девушка в чёрном расчехляла виолончель.

— Но как же расследование? — тихо спросила я, откинувшись в кресле и вцепившись зачем-то в мужскую руку.

— Кто-то здесь вчера уговаривал меня жить, — с иронией сказал Ёши.

— Но чернокнижники…

— Они никуда не убегут, а я обещал сводить тебя в планетарий. В прошлый раз вышло некрасиво.

— Но дела…

— Если думать об одних делах, можно поехать крышей.

Я не успела возразить: двери зала закрылись, и искусственное небо зажглось.

Первая из звёзд кажется белой точкой, тонущей в непроглядной смолянистой Тьме. Её душит, давит чернотой, словно пустота стремится выпить каждую каплю новорожденной жизни. Я знаю эту историю, но что-то во мне болит за эту слабую искру света.

Она может истлеть, потухнуть, сдаться. Но звёзды зажигаются снова, одна за другой. Они приходят, прекрасные и холодные, они светят нам, безразличные, мёртвые, чужие, крутятся по своим законам в бескрайнем стылом космосе и не знают мер расстояния, какие мог бы вообразить человек.

Вот они — яркие точки в бесконечной черноте. Люди придумали видеть в них лица. Люди придумали, будто они умеют улыбнуться.

Они огромны, эти звёзды; они тяжелы и вместе с тем невесомы, ведь что есть вес, если не притяжение? И что есть мы, если не случайное скопление космической пыли, на короткое мгновение вообразившее себя человеком?

— Мы сделаны из звёзд, — журчит, растекаясь по залу, голос ведущего, — и их осколки тянутся туда, в пустоту вселенной.

Только звёзды знают, чего в тебе больше: порыва или системы, агрессии или сочувствия, человеческого или тварного. Только звёзды знают; вот только им — всё равно.

Небо вращается, как искры в калейдоскопе. Небо дышит, небо зовёт, небо отмеряет твоё время. Однажды звёзды вернутся в последнем божественном взрыве безумия, замкнув твою судьбу в кольцо.

И тогда что-то закончится.

Может быть — ты.

Небо вращалось, складывая рисунки из разноцветных звёзд, и невидимый ведущий читал по ним, как по написанному знаками изначального языка: об асценденте и аспектировании, о квадратах и тринах, о знаках и герметизме, о предназначении, судьбе и отражениях. И потом, когда звёзды смешались с пылью и стали туманностями и водоворотами цвета, этот голос смешался с виолончелью, истончился — и стих.

Я умела, конечно, строить натальные карты, — какой колдун к моим годам этого не умеет? Программа была рассчитана на детей, и я не ожидала услышать в ней нового. Его и не было, зато была чудесная полузабытая красота, и что-то тянущее, нежное отзывалось ей внутри.

А ещё мои пальцы сплетались на ручке кресла с чужими, тёплыми и чуть шершавыми, и эти, чужие, пальцы неслышно, почти неощутимо чертили на моей ладони странные знаки. Это зачаровывало, завораживало, будто они и правда были символами изначального языка.

Звёзды погасли, а я всё сидела, вглядываясь в черноту купола. И только когда Ёши мягко коснулся губами моего виска, спохватилась:

— Я знаю, кто точно не работает на Крысиного Короля.

— Кто?

— Става.

— Става? Кто это?

— Это… Впрочем, увидишь сам. Не хочу портить первое впечатление.