Хищное утро (СИ)

lxxii

Чтобы сформироваться, лунному понадобилась не неделя, а целых одиннадцать дней. За это время дом Большого Рода Бишиг окончательно превратился в цирк: по настоятельной рекомендации Ёши я распорядилась закрыть в особняке все изображения, на которых хоть как-нибудь присутствовали глаза, и големы расхаживали теперь в тюбетейках, которые надвигали на лицо всякий раз, когда от создания ничего не требовалось.

Зато вокруг саркофага мы расставили множество разных глаз: деревянных и мраморных, высеченных в камне и наскоро набросанных на бумаге. Иногда, когда я спускалась проведать странное облако света, я видела, как эти глаза горели.

Ёши утверждал, что присутствие лунного не должно быть заметно. И всё же в тех глазах что-то… менялось.

В понедельник прошла апелляция, на которой Мигель Маркелава снова говорил о чести и вере, о правильном и кровном, и Роде и колдовстве, — и на котором Варра Зене неожиданно пожелала изменить свой голос и поддержала предложение об отлучении. После этого, к сожалению, шансы Родена были исчерпаны.

Когда Серхо объявил результаты, Мигель ещё держал лицо. И когда служащий от волков, сияя накрахмаленными белыми воротниками и орденом, зачитал бумаги — тоже. Мигель надломился только тогда, когда Серхо дыхнул на тяжёлую резную печать, замешал сургуч с кровью и оттиснул на бланке с водяными знаками знак Конклава: источник в скалах, бьющий шестнадцатью ручьями.

— Вы не понимаете, — вымученно сказал Мигель и потушил своё зеркало.

Мне казалось, что он смотрел на одну меня.

Волки настаивали на скорейшей экстрадиции, и Маркелава обещали выслать Родена кораблём в ближайшее воскресенье.

Он был чернокнижником, Роден Маркелава. Он был, так или иначе, убийцей: даже если лично он не проливал кровь, от экспериментов с его изделиями пострадало никак не меньше десятка двоедушников. Он был вхож в круги людей, балующихся самыми страшными из разделов запретной магии, он наверняка знал что-то и о трансмутации, и о тех бедных погибших девушках, и о соратниках, которых убили, похоже, чтобы навсегда закрыть их рот; и всё равно приговорить его было… сложно.

Ты не можешь убить его, сказала мне Лира. Что же, я смогла; это не принесло ни успокоения, ни даже осознания справедливости, одно только ощущение надвигающейся катастрофы.

Когда мы с Лирой только начинали дружить, Роден был долговязым юношей, серьёзным, очкастым и по-взрослому привлекательным. Он зачаровал наше с ней прямое зеркало, показывал красивые ритуалы на алтаре, а как-то на день рождения подарил мне камень для посоха, крупный синий турмалин невероятной чистоты. Он был Лире хорошим братом, а теперь он умрёт — по крайней мере как брат и сын Рода.

А, может быть, и совсем.

Но он ведь мог бы и ответить, верно? Он мог бы не читать свои дурацкие гекзаметры, а рассказать про преступников и про чернокнижие. Рассказать хоть что-то, чтобы волки согласились…

Я пробовала связаться с Лирой и сказать ей хоть что-нибудь, но она так ни разу и не ответила мне за всё это время.

Волчья Служба, я знала, потирала руки в предвкушении. Я спросила Ставу, что они станут делать с нежеланием Родена разговаривать — и быстро пожалела об этом вопросе; у колдунов была своя честь и своя правда, а у мохнатых — своя, и цель для них оправдывала средства, по крайней мере, если речь шла о запретной магии и Крысином Короле.

— Вы отдаёте колдуна врагам, — говорил Мигель на апелляции. — Вы пригрелись в своих креслах и забылись. Они чужды нам по крови!

— Нам не нужна война, — шелестел Иов Аркеац.

— Война неизбежна, — капля слюны ударила в стекло зеркала. Мигель казался безумцем, страшной пародией на Старшего. — И если мы не станем защищаться…

Может быть, я должна была пересказать Ставе эти слова. Но я не смогла: Мигель был колдуном, Мигель был свой, и у меня внутри всё разрывалось между разными способами определять правильное.

Зато Ёши — обычно куда более изменчивый в своих решениях — ни в чём не сомневался, и я всё чаще приходила к нему под бок, прикрывала глаза и так становилась сильнее.

— Я люблю тебя, — сказал Ёши как-то ночью, когда за окнами уже тлел рассвет, а, значит, наше время заканчивалось. — Ты помогаешь мне чувствовать себя человеком.

Я знала: его чувство к Сонали было скорее поклонением чему-то божественному, и сам он был пылью у её ног. Когда я приходила к нему вот так, за поддержкой и направлением, он сперва замирал в недоумении, а потом — сплетал наши пальцы и говорил сложные, красивые слова о космосе, вселенной и истине. И, кажется, это было ценно для нас обоих.

Всё во мне замерло в тревожном ожидании, будто закуклилось, оцепенело — и вглядывалось в движения звёзд, пытаясь замедлить их своей волей. Но время бежало, не сбавляя хода, и однажды утром лунный проснулся.

Ещё вечером среды в бабушкином саркофаге плавал молочный тёплый свет, баюкающий и проникающий в самое тёмное место в тени сердца; а утром четверга голем оглушительно прошаркал ногами по коридору и тихо-тихо, почтительно постучался, и когда я спустилась в склеп — странный туман уплотнился, сгустился и оформился человеком.

Мы с Ёши ждали вместе: я велела голему принести мне стул, а Ёши небрежно опёрся на стену у строгого чёрного саркофага дедушки Бишига. Свет почти перестал плыть, замер и будто набухал изнутри; свет стал сияющими волокнами, оплетающими фигуру, словно кокон. Их становилось всё больше, и больше, и больше, пока паутина из света не вычертила собой длинное скуластое лицо, широкие плечи, мощные руки, сложенные на груди.

Он вдохнул, когда ещё был светом. Грудь поднялась, замерла — и застучало сердце. Сияние гасло, обнажая белую-белую, почти мраморную, кожу, в которую будто вмешали перламутровых блёсток.

Дольше всего светились волосы, коротко стриженные и почти белые.

Потом лунный открыл глаза и слитным движением поднялся из саркофага.

— Где мой меч? — хрипло спросил он.

Сотканное из света тело получилось совершенно голым, и фонари подчеркнули чётко очерченные мышцы, — должно быть, Ёши охотно пригласил бы его в модели. Своей наготы лунный не стеснялся; хотя обнажённые мужчины часто выглядят забавно и ранимо, этот казался вылепленным скульптором совершенством, естественным в своём первозданном виде.

Ёши кашлянул, и я торопливо подняла взгляд повыше.

— Где мой меч? — повторил лунный.

— Нам это неизвестно, прекрасный господин, — спокойно отозвался Ёши и протянул лунному халат. — Вы воплотились без него.

Лунный взял халат за воротник, подержал немного, а потом разжал пальцы — и ткань хлынула на пол.

— Штаны, — веско сказал лунный.

Он так и пошёл за нами по склепу, голый и набыченный; он немного покачивался, как будто не понимал пока, как пользоваться этим странным телом и что вообще происходит. Он щурился, мрачнел и не был похож на восторженного новорожденного.

— Для кого вы меня разбудили? — требовательно спросил он, когда мы поднимались по лестнице.

— Мы?..

— Для кого вы пригласили меня?

— Боюсь, твой свет спутан, — мягко сказал Ёши. — Мы не приглашали тебя.

— Я не просыпаюсь без приглашения.

Его лицо казалось мне отчего-то смутно знакомым.

Ёшины растянутые спортивные штаны оказались лунному почти по размеру, а все рубашки — малы, и мне пришлось попросить у Лариона что-то вроде свитера с обожжённым рукавом. Ещё лунный натянул на себя две пары носков, с наслаждением потянулся, помахал руками, попрыгал, размял челюсть и сказал уже совсем другим тоном, мальчишеским и оптимистичным:

— Как мне добраться отсюда до Бездны?

— До Бездны? — глупо повторил Ёши, забыв, кажется, все свои витиеватые формулировки.

— Да. Где она открылась?

Мы переглянулись. Лунные не от мира сего, я это помнила; и всё-таки, это был какой-то новый уровень абсурда.

— Нужно поскорее добраться до Бездны, — «пояснил» лунный.

И о чём-то задумался.

А я вдруг вспомнила, где видела его лицо. Оно смотрело на меня из книг о древних временах и отражений. Двоедушники называли его Усекновителем за то, что когда-то он сражался вместе с Большим Волком и отрубил голову Крысиного Короля, а до того, во времена, когда не было истории, — наказал кого-то ещё.

Мохнатые забыли, а колдуны помнили: Усекновитель карал тех, кто отказывался от крови во имя Леса. Он будил в них хищное утро, он отдавал их души Бездне, он опускал на их шеи тяжёлый двуручный меч.

Он был смертью для всякого, кто не был достоин своего предназначения. И на жутких гравюрах у лунного рыцаря были латы, и сплошной шлем, и крылья, выкованные из метеоритного железа, — но не было ни чувства, ни сострадания, ни человеческой воли. Оттого казалось, будто у него и вовсе нет своего лица — только мёртвая маска и провалы вместо глаз.

Колдуны верили, что он давно сгинул, вместе со своей мерой справедливости и своим проклятием. Но образ его жил в отражении, которое глядело на меня из тени ритуального зеркала.