Из озера взметнулись молнии

VIII

В тот день строители больше не вышли на работу, а пораньше поужинали и легли спать. Но лишь только стемнело, небо прояснилось, словно умытые, засияли звезды, запоздавшая добродушная луна отыскала в темноте клокочущие источники и вздувшиеся реки.

Все вокруг залито ночным сиянием. Свежесть и тишина. Только слышно, как где-то ухает филин, шумят реки да из окрестных сел доносится время от времени протяжный вой и злобный лай. В поселке все спят, кроме Мартина и Дамьяна Бошевского. Они обсуждают планы на завтра, договариваются, как выполнить намеченное в срок.

И наяву, и во сне Крстаничина грызла тревога: сколько он ни отправлял писем в Управление, его просьбы не выполнялись. Все, от начальника до последнего служащего, не только ничего не делали, чтобы помочь Мартину, но даже не отвечали на запросы, будто стройка для них чужая. Из-за этого он постоянно нервничал, злился, да еще приходилось не подавать виду.

Уже одолевает усталость, глаза слипаются, он диктует последнее распоряжение по строительству и машинально завершает его фразой: «Надеюсь, что не все в Управлении умерли».

И тут же очнулся, отпустил Дамьяна спать и продолжал работать. Надо начинать сооружение подземного машинного зала, откуда в глубине земли энергия турбин, превращенная в электричество, потечет по линиям электропередач. После водосборного туннеля это вторая по значению задача. Если бы не было в этом крае опытных мастеровых и умельцев, невозможно было бы осуществить этот грандиозный замысел. Жители гор многое испытали в жизни, они понимают, почему и сейчас надо столько мучиться, ради чего столько работать, отдавать последние силы и нервы. Отберу из них человек десять, назначу бригадирами, начнем с машинного зала гидростанции. Без турбин пока… Ну что ж, будет напор воды, будут турбины — так потребуются трансформаторные станции, линии электропередач… Все это суждено сделать человеческим рукам. Чего только не сделает человек, его разум и терпение. Законы природы неумолимы, но человек способен им сопротивляться, изменять природу, использовать ее. Да, но это уже не ново! Это мне известно еще со школьной скамьи… Я часто размышляю именно о том, что знаю, надеясь, что мне все ясно, хотя к истине не приближаюсь. На этой стройке много нерешенных проблем, много трудностей. Колоссальных. Вот в чем главная истина. Но разрешимы ли они? И можно ли сказать, что они неразрешимы? Решить неразрешимое и означает познать истину. Но неужели в сознании этой истины заключается счастье? Только если бы я был счастлив, то не мотался бы по стройкам, а благодушествовал в удобном кресле в какой-нибудь канцелярии. Ну конечно, можно подумать, счастье заключается в том, чтобы сидеть в теплой канцелярии, где человеку суждено жевать и пережевывать готовые истины. Для некоторых это настоящее счастье, тем более в такое трудное время. Многие стремятся получше, поудобнее устроиться в жизни. Но я-то знаю: счастье — это когда в борьбе со стихией выдержишь, победишь! С этими людьми, особенно с жителями гор, которых не привязывает к себе плодородная земля, мы преобразуем природу целого края… Так уверен в них? Да, еще многое предстоит узнать об этих людях, но есть в них нечто глубоко человеческое. Они такие, какие есть, — искренние, всегда готовые жертвовать и помогать другим, такой у них и председатель Уездного комитета. Да, он человек истины, хочет все сам увидеть, во все вникнуть, а главное — он человек слова. Все, что обещает, выполнит. Вот что: пойду к нему, расскажу, какое у нас Управление, что за люди там работают, как они месяцами не отвечают на запросы. Да, месяцами! Будто строительство чужое, не наше… А надо ли ходить, жаловаться? Надо! Я просто расскажу о том, что меня беспокоит, отведу душу, а вовсе не собираюсь плакаться в жилетку. Но разве дело в том, чтобы отвести душу, услышать слова сочувствия, утешения?..

Неодолимая усталость сковала все его тело, каждую клеточку, и он уснул за столом, положив голову на руки, бормоча какие-то слова, которые, может быть, несколько часов назад он громко и решительно произносил или заглушал в себе.

Мартин проснулся не как обычно, на ранней заре, когда на востоке появляется голубая полоска среди темного неба, а гораздо позднее, когда солнце уже озарило долину. Руки у него затекли, но по крайней мере голова посвежела. Даже до кровати не добрался, а ведь она совсем близко от стола, подумал он и тут же вспомнил свое решение встретиться с Китаноским. Попрошу, чтобы он через Уездный комитет тоже настоятельно потребовал прислать машины, это поможет хотя бы часть трудностей преодолеть. Хоть наша стройка важна не только для уезда, но и для всей страны, Китаноский ближе всех ко мне и территориально, и духовно. Он председатель Уездного народного комитета и член Уездного комитета партии, но главное — человек упорный во всем, за что берется. Честь ему и слава, перед таким, как он, шапку снимаю, до земли кланяюсь.

Наскоро умывшись, Мартин поспешил к водосборному туннелю. Он прошел по извилистой тропинке к склону, изрытому копытами лошадей и ослов, подвозивших строительный материал. На широкой площадке перед туннелем рабочие еще вчера заготовили крепежный лес и сложили его штабелями возле массивной скалы. С другой стороны штабель подпирала высоченная сосна. Мартином вновь овладело беспокойство. Он подошел к туннелю, остановился, заглянул внутрь.

— Будьте предельно внимательны, — обратился он к рабочим. — Самые строгие меры предосторожности, напоминаю еще раз. Здесь самый трудный участок строительства, пустяковая ошибка может вызвать страшную катастрофу. Если крепление не выдержит и порода рухнет, вас в лепешку сомнет. До сих пор у нас ошибок не было и быть не должно.

— Вот посмотрите, все рассчитано и измерено до миллиметра, — ответил бригадир каменщиков, черноусый, с густыми бровями, заскорузлыми руками в узловатых венах. — Вот толщина бетона, параметры прочности креплений, все как предусмотрено, все согласно инструкции. И у нас, у рабочих, есть кое-какой опыт, — закончил бригадир, не сводя взгляда с инженера.

Мартин вошел в туннель, осмотрелся. Карбидные лампы старчески покашливали, в их неровном свете тени вытягивались и плясали на сводах. Рабочие вывозили на тачках породу, устанавливали опоры и балки. От напряженной работы и духоты в этом тесном пространстве под землей по их лицам струился пот, прочерчивая бороздки на покрытой пылью коже. Мартин обернулся к бригадиру каменщиков:

— Все хорошо, только сейчас копать и вывозить породу нельзя. Когда установят последнюю балку креплений, тогда можно продолжать. Риск велик. Даже на таком небольшом расстоянии от выхода может обвалиться незакрепленная часть свода.

— Да нет, ничего страшного, товарищ Мартин, они копали железнодорожные туннели без всяких креплений, а здесь порода твердая, горная.

— Рисковать нельзя! Я отвечаю за все! — повысил голос Мартин.

Рабочие прекратили отвал породы, все занялись установкой креплений, подтаскивали бумажные мешки с цементом, замешивали бетон. Несколько рабочих пытались выкатить наружу огромный черный камень, они старались изо всех сил, упирались ногами, меся вонючую черную грязь у входа, запах которой смешивался с терпким, кисловатым запахом пота.

— Оставьте его на месте, — приказал инженер. — Это опасно. Эти два-три метра у выхода необходимо закрепить и облицевать по всему своду. Мы не имеем права подвергать опасности чью-либо жизнь, — предупредил он, внимательно глядя на бригадира.

Попрощавшись с рабочими, Крстаничин направился к выходу, заодно измерил толщину уже уложенного бетона — снизу, сверху и по бокам. Удовлетворенный работой, он еще раз посмотрел на готовый участок туннеля и быстро зашагал в город. Около одиннадцати часов он уже был в Уездном народном комитете, но Китаноского не застал — его срочно вызвали в комитет партии. Как пройти туда, Мартин спросил у того самого представительного старика с обвисшими усами, которого встретил, когда впервые пришел в народный комитет. Старик задумался, кашлянул, пощипал густой ус и наконец объяснил.

От площади Крстаничин повернул вправо и по узенькой пустынной улице, застроенной лачугами, спустился к ручью, однообразное журчание которого действовало на нервы. По скрипучему деревянному мосточку он перебрался на другой берег и вошел в широкий двор за железной оградой, громоздкой, давно заржавевшей. Среди аллей фруктовых деревьев стоял старинный господский дом с колоннами, цоколь был расписан мелким орнаментом, рамы узких длинных окон, выкрашенные в зеленый цвет, покривились и растрескались. Мартин вошел в приемную и, сделав вид, что не замечает поднявшегося навстречу верзилы, постучал в дверь слева от окна и открыл ее. Сидевшая за канцелярским столом женщина лет тридцати, длиннолицая, с носом картошкой, в ситцевом бледно-рыжем платье, подняла голову.

— Скажите, пожалуйста, — обратился к ней Мартин, — здесь товарищ Китаноский?

— Да, он здесь, но занят. Идет заседание комитета.

— Вот как! Но мне надо с ним увидеться. Весьма срочное дело. — Он хотел еще сказать, что стройка не ждет, что только Китаноский может помочь… Но не сказал.

— Обратитесь к товарищу в приемной, он о вас доложит. Может быть, заседание уже заканчивается, — ответила женщина, удивляясь смелости человека, который, не спросив разрешения у дежурного в приемной, идет прямо в кабинет.

— Я о вас доложу, дорогой товарищ, — нагловато ухмыльнулся верзила, вошедший вслед за ним.

— Вы мне не нужны. Я знаю, к кому обращаюсь, — ответил Мартин и опять повернулся к женщине: — Прошу вас доложить обо мне немедленно. Я директор строительства в Ханово. Мне пришлось оставить стройку, чтобы поговорить с Китаноским, а я там единственный инженер. Вы только себе представьте, что значит один-единственный инженер!

Его решительность говорила о том, что пришел он действительно по неотложному делу, но женщина, однако, смерила строгим взглядом его хмурое лицо и, пожав плечами, предложила присесть. Из ее канцелярии дверь вела в старинную гостиную, где проходило заседание комитета. Она вошла туда, извинилась, что беспокоит, и шепнула на ухо Китаноскому о посетителе. Возвратившись в канцелярию, она вежливо сообщила Мартину, что председатель Уездного народного комитета скоро выйдет. Мартин поблагодарил, встал и нервно зашагал по комнате. Секретарша незаметно, как умеют женщины, наблюдала за ним.

Спустя несколько минут Китаноский сердечно пожимал руку Мартину. Они обрадовались встрече, как старые приятели, испытанные друзья. Надежда, что решительный и доброжелательный председатель поймет его и поможет, развеяла мрачные мысли инженера, лицо его просветлело.

— Товарищ Наум, у нас скоро не будет ни коней, ни ослов, ни повозок. Положение отчаянное! — начал он с ходу, и опять на лбу у него пролегли глубокие морщины. — А Управление — там все спят крепким сном! Не отвечают даже на письма… Что они, насмехаются там надо мной, над моими просьбами? Знаю я их, давно изучил. Злые у них души, черствые.

После этих слов Мартина Китаноский пристально посмотрел на него, потом едва заметно усмехнулся, положил ему руку на плечо.

— Не отчаивайся, товарищ Мартин. Все будет в порядке. Твое упорство — самая лучшая гарантия.

И взяв его под руку, Китаноский вышел с ним в сад. Они уселись в тени под яблоней возле ручья на треногие, сработанные топором табуретки.

— Сейчас страда, крестьяне, чтобы вывезти хлеб с полей, забирают со стройки своих коней с телегами. Нам уже не на чем подвозить строительный материал, скоро все работы остановятся. Разве можно это допустить?

— Почему же ты, товарищ Мартин, не сообщил нам об этом? Мы бы приняли меры, все бы постарались помочь такой важной стройке.

— А время? Где мне его взять, чтобы прийти к вам? Я же не могу оставить стройку, где, кроме меня, нет ни одного инженера.

— А ты напиши записку, пошли с кем-нибудь, мы сразу приедем. Я, например, готов в любую минуту. Ни тебя, ни дело, за которое ты так болеешь, мы не оставим без внимания. Слушай, хотя я не говорил об этом с товарищами, но обещаю: как только получим два грузовика для нашей строительной организации, один сразу же передадим вам. Вот так!

Тень усталости и тревоги слетела с лица Мартина. Ему, как мальчишке, захотелось подпрыгнуть, обнять Китаноского, но он сдержался и только похлопал его по плечу, пристально посмотрел на него и что-то пробормотал.

— Я думаю, товарищ Мартин, — продолжал председатель, — что мы таким образом хотя бы в чем-то тебе поможем. Но одновременно будем требовать по партийной линии, чтобы Управление действовало оперативнее, своевременно информировало строительство, чем может ему помочь. В конечном счете Управление отвечает за стройку, и оно обязано проявлять заботу. Просто удивительно…

— Правильно, товарищ Китаноский, иначе и быть не может! — весело откликнулся Мартин, бодро поднялся и хотел уже было пожать на прощанье председателю руку, сердечно поблагодарить, но Китаноский остановил его.

— Будем расшевеливать администраторов, приросших к своим удобным креслам, засевших в конторах и потерявших связь с жизнью. — И потеплевшим голосом он добавил: — А тебе, товарищ Мартин, спасибо за все. Народный и партийный комитеты знают, что на тебя, единственного специалиста-строителя, легла вся полнота ответственности, все это нам известно. Ну а как проявил себя Дамьян Бошевский?

Хороший человек. Замечательный человек! Он берется за любую работу, во все вникает досконально, ничто не ускользает от его внимания. Будь у меня еще двое таких, я считал бы, что проблема кадров на стройке решена.

— А сейчас, — сказал председатель, — пойдем ко мне домой. В прошлый раз ты обещал.

— Извини меня и сегодня, товарищ Наум, мне еще надо побывать на некоторых участках. Вот закончим, и тогда с радостью побываю у тебя в гостях. И не забудь, товарищ Китаноский, крестьяне немедленно должны вернуть лошадей на стройку. Я понимаю, они нужны для работы в поле, но другого выхода нет. Что можно еще сделать? Как ты считаешь? Ведь остаться без лошадей — значит остаться без транспорта и прекратить все работы.

Китаноский согласно кивнул, пообещал еще в течение этого дня связаться с общинными комитетами и договориться о возвращении телег. Они крепко пожали друг другу руки, и Мартин зашагал по мостику через ручей, который теперь журчал весело и задорно. Китаноский проводил его взглядом и, как бы обращаясь к кому-то рядом, сказал тихо:

— Только такие люди могут нести на своих плечах столько забот. Но может, и у них бывают сомнения в успехе? Может, и они сгибаются под тяжестью задачи?

Крстаничин возвращался из городка и, несмотря на усталость и озабоченность, был в хорошем расположении духа. Он тихо напевал какую-то песенку, запомнившуюся еще с детства, но потом умолк, снова помрачнел, думая об обещании председателя и о том, как крестьяне без телег и лошадей будут вывозить хлеб. Стоя у дверей автобуса в ожидании остановки, он пробормотал вслух:

— Наум готов все сделать для строительства, но из-за моего требования немедленно вернуть лошадей с телегами деревня может взбунтоваться.

И вот вам, продолжал он дискуссию с самим собой уже мысленно, заваруха, стычки, конфликтная ситуация-да еще в такой трудный для страны период… Но прекращение строительства было бы самым большим позором и для меня, и для рабочих. И для руководителей, которые мудро молчат, не появляются на стройке!.. Но и они люди, тоже сделаны не из стали, тоже каждый день преодолевают препятствия, трудности, попробуй-ка охвати все, ничего не забудь. В общем, можем мы или нет, но должны справиться, преодолеть все. Да, это единственный путь, другого нет. Но хватит ли у меня сил, здоровья, чтобы выстоять… Тоже мне строительство, черт возьми, ведь голыми руками строим! Он махнул рукой, отгоняя мрачные мысли, и быстро спустился к поселку, завернул в столовую, перекусил стоя и, не отдохнув ни минуты, отправился на обход объектов.

Когда стало смеркаться и звон железяки, висящей на дубе, оповестил о конце рабочего дня, Мартин добрался до одного из водосборных туннелей. Вошел внутрь, осмотрелся, что-то измерил, подсчитал, потрогал бетонное покрытие и, все проверив, вышел наружу с последним рабочим, освещавшим дорогу карбидной лампой. На пути к поселку Мартин спросил его, как семья, как жизнь в деревне. И рабочий рассказал о людях, которые терпеливо работают и живут в надежде, что в один прекрасный день будет лучше. На прощанье Мартин пожал его тяжелую шершавую ладонь, поблагодарил и пошел к себе.

Он присел немного отдохнуть, но через несколько минут уже занялся проектом, блокнотами. Долго сидел он за столом, а когда почувствовал, что больше нет сил, рухнул на кровать. Смертельно усталый, он заснул крепчайшим сном. Но после полуночи проснулся от боли в желудке, к горлу подкатывала тошнота. Что это со мной? Отчего меня тошнит? Что я ел за ужином? Не помню, съел что-то на ходу. Кажется, сыр. Всего один кусок и съел, неужели от этого? После некоторого колебания он заставил себя энергично подняться, как и положено здоровому человеку. Есть у меня еще силы, не слабак ведь. Он набросил на плечи пальто, потому что по ночам в здешних краях сильные ветра, и сел на порог. Его стошнило какой-то зеленью, и он встревожился: что-то с печенью. Но где сейчас, в этих условиях заниматься здоровьем?

Закутавшись в пальто, Мартин сидел на пороге. Постепенно боль отпустила, и он стал разглядывать ночное небо, пытаясь определить, какой завтра будет день, дождливый или солнечный. Звезды, чуждые всем земным заботам, подмигивали ему, посмеивались, а иные летели по небу и исчезали в бесконечном пространстве вселенной. Буйный ветер по-прежнему дул с гор в долину, словно злился на нее. Небо звездное, а такой ветер. Странно… Только на юге погода может быть такой. Разнузданной, непокорной. Самоуверенной до бесконечности.

Согнувшись и держась руками за голову, он вернулся в комнату, улегся на кровать. Тишина. Все кругом спят, только ветер шумит, а издалека, из густых горных лесов, доносится завывание волков, затеявших свои свадебные хороводы.

Перед рассветом Мартин услышал тихий разговор на кухне, покашливание, бульканье наливаемой в котел воды и песню «Птичка мне поет утром ранним». Эту песню обычно напевает Марко, чтобы разбудить своих помощников: им надо встать пораньше и вовремя приготовить завтрак. Может, кто-нибудь заглянет ко мне. Марко часто заходит, чтобы убедиться, что я встал раньше всех, помогает зажечь керосиновую лампу… Чашка чая мне бы не помешала. От него прошла бы тошнота, желудок бы успокоился. Да, хорошо было бы выпить чего-нибудь теплого. Наверно, я простудился… Вчера вечером бегал по стройке весь в поту. Рубаху не сменил, а когда стемнело, подул холодный ветер. Да, теперь все понятно, но отчего так тошнит?.. И он снова уснул. Снились какие-то сны, но ни один из них не запомнился. Он проснулся, когда солнце уже припекало. С тех пор как я здесь, никогда еще так долго не спал, удивился он. Зато голова прошла.

Мартин сбросил одеяло, встал, умылся холодной водой из глиняного кувшина. Хотел выпить воды с сахаром, но передумал и отправился в столовую. По его лицу было видно, что он нездоров-бледный, глаза мутные. Марко долго и внимательно смотрел на него, потом спросил:

— Что с тобой, товарищ Мартин?

— Знобит и тошнит, наверное, немного простыл.

— А с желудком все в порядке? Ты что вчера ел в городе?

— Ничего. Только вечером здесь ужинал. Съел то, что ты мне дал. И больше ничего.

— Странно, сыр был созревший, вкусный…

— Да, вкусный, а может, он все-таки был несвежий?

— Что ты, товарищ директор, сыр добрый, без изъяна. Все люди на стройке ели его. Я тоже ел. Желудок у тебя более чувствительный, вот что. Тошнит, говоришь? Самое лучшее сейчас — выпить чаю из ромашки. Хорошо помогает. Вот мне, например, ромашка всегда помогает, когда объемся, когда жена моя, Марковна, приготовит такое объедение, что не оторвешься, — говорил он, наливая кипяток в кружку.

— Чай из ромашки — хорошее дело, знаю, но когда мне его готовить? Работы по горло-весь день на ногах. Там туннели, там еще что-нибудь…

— Ты человек ученый и должен знать: без здоровья — никуда. Полежи немного, отдохни. На всю жизнь не наработаешься.

— Довольно, Марко, об этом. Ты лучше скажи, что тебе Марковна готовит на обед. Скажи, не скрывай.

— Как что, — подкрутил ус Марко, — цыплят жареных и запеченных, вкуснотища — пальчики оближешь. Знаешь ведь, детей нет — так самый сладкий кусок мне достается. Я ей и муж, и сын, и дочка. Знаешь, когда в доме нет детей, очень уж грустно. Тоска… Хорошо, что ты не женился.

— Кто, я?

— Ты, Мартин, кто же еще. Иначе бы жену привез сюда. А может, и детей. Надолго ведь приехал.

— Я был женат, Марко. И сын у меня был… Война их сожрала. И сына, и жену… Что поделаешь. Я вот выжил, хоть прошел через много сражений. Может, было бы лучше, если б я погиб. Знаешь, каково человеку одному?

Они помолчали.

— Не надо так убиваться, товарищ Мартин, — проговорил Марко. — Тебе жаль ребенка, жену… Я тебя понимаю, но жизнь есть жизнь. Встретишь еще кого-нибудь по душе. Никогда человек не перестанет тосковать о своих самых близких и любимых, которых потерял, но он не может всю жизнь оставаться одиноким.

— Эх, Марко, сердце болит, какая уж тут жизнь… У меня и в мыслях нет обзаводиться семьей. В мои-то годы…

— Это никогда не поздно. Надо только решиться. Ты же не стар, я знаю, тебе недавно только сорок сравнялось. В твои годы человек может еще таких дел наворотить, что держись.

— Можно, Марко, и глупостей наделать, на все человек способен. Ты знаешь людей, прошел огонь и воду, все испытал, но остался веселым человеком, трудности не сломили тебя, потому ты так и говоришь.

— Человеку в жизни суждено всякое пережить, но от этого она не перестает быть самым хорошим, самым прекрасным для человека-живи, радуйся! Я и вправду много видел, много пережил, еще до войны намытарился в Белграде, много зла от людей принял, но много и добра. Да и сейчас у этого города два лица. У одних виллы, отели, кафе, а другие еще живут в сараях, в подвалах да на чердаках… — Марко говорил, а сам все заботливо поглядывал то на котлы, то на Мартина, который пил уже вторую чашку чая. — Чего я только не видел в этом городе: и звериную злобу, и жизнь без крова над головой, и нищих, умерших рядом, на скамейке в парке. Сейчас время другое, да и мне повезло, что сюда попал, иначе кто знает, может, мучился бы в какой-нибудь харчевне у частника… Что-то я, товарищ Мартин, разговорился. Ну как чай, помогает? Тебе надо отлежаться, как следует выздороветь. Послушай меня, я старше, все испытал в жизни. Ты ученый человек, а я нет, но ты все-таки послушай меня.

— Мне уже лучше, — ответил Мартин улыбаясь, — гораздо лучше, чем было ночью. Надо зайти хоть на один объект, ничего, пройдусь потихонечку. А тебе, Марко, спасибо за завтрак, и до свидания!

Из столовой он пошел к белевшей на солнце новой дороге. Проходя мимо постоялого двора, заметил Петко, который с мрачным видом шел на него и весь дрожал. Инженер хотел было пройти мимо, но ему показалось, что Петко побежит за ним, обрушится с руганью. Поэтому Мартин остановился и дружески сказал:

— Здравствуй, старик. Что ты так сердито на меня смотришь? Когда я в тот вечер впервые пришел к тебе в хан, ты на меня не так смотрел.

— Не стоишь ты доброго взгляда. Тогда я не знал, зачем ты пришел, но уже догадывался, что хочешь меня схоронить. И не только меня… — Лицо Петко погасло, руки, только что сжимавшиеся в кулаки, безвольно повисли.

— Ты пойми, старик, я пришел сюда, чтобы всем помочь. Тебе заплатят и за хан, и за землю, а если хочешь — работай, найдем тебе что-нибудь полегче… Ради блага людей я сюда пришел, пойми меня. Никогда я не замышлял людям зла. С чего мне обижать тебя? Тебя, старого человека…

— Что ты сказал? Мне работать? Мало я гнул шею? И под старость хочешь заставить меня надрываться! Это, по-твоему, благо? С этим ты сюда пришел? Убиваешь меня, а потом жалеешь. Волк ты в овечьей шкуре! Хищник! А говоришь… на словах ты добрый…

— Тише, старик, не кипятись. Ты не обязан работать, потому что за землю, хан, дом — за все тебе будут ежемесячно выплачивать, до могилы, до самой смерти, понимаешь? А разве сейчас у тебя нет денег? Ведь рабочие каждый день у тебя в харчевне бывают, деньги платят.

— Деньги тратятся, а человек не знает, сколько будет жить. А без денег ничего не остается, как перерезать себе жилы…

— Я же сказал, до смерти будешь получать деньги, ежемесячно. Ты слышишь? И сыновья у тебя, наверно, есть. Ты же не один.

— Нет, мил человек, нет у меня детей. Один я со старухой. Была дочь, красавица. Вышла замуж, два года прожила да померла. Вот какова жизнь: сегодня ты жив, а завтра-в могиле…

— Вот-вот, ты всю жизнь только о деньгах думаешь, а жизнь-то дороже. Для того мы здесь и работаем, чтобы всем жизнь облегчить. Да, жизнь нелегка, если все на горбу возить, а то, что мы сделаем, будет рождать электричество: загорится свет, машины станут работать на человека…

— Но машины не делают хлеб, а железо есть не станешь. Без земли нет пшеницы. Вы, ученые люди, думаете, что машины все делают. Но разве могут старые люди управляться с машинами? У меня вот руки трясутся. С трудом вино в стакан наливаю. А ты говоришь, работать на стройке.

— Я имел в виду, что ты будешь сторожем на каком-нибудь нашем объекте. Откровенно говорю, очень хочу зачислить тебя на стройку, а ты бросай хан. Так или иначе, но скоро его здесь не будет.

— Не говори ты мне это, не поминай мне хан. Словно ножом режешь по жилам. Хан! — Старик развел руки, словно хотел обнять свою халупу. — Да ведь это моя жизнь. Ради него я надрывался в Калифорнии. Не трожь мое имущество! Хан — это моя жизнь, он для меня — все. Кто хоть пальцем покажет на мой хан, тот будто нож втыкает мне в сердце… Что я буду делать без него?

— Опамятуйся, послушай, ты и без хана сможешь прожить. Слушай, что тебе говорю: мы заплатим за вино и за ракию; будут у тебя деньги, будет и новый дом, в сто раз лучше, чем старый. Был я в твоем селе, видел, что там за дома: одни из саманного кирпича, другие из досок, неприглядные, с маленькими окошками, запущенные, жалкие. Разве это дома? Не надо их жалеть. А новые дома будут выстроены по проектам, село как на картинке станет. Я не обманываю тебя, увидишь своими глазами… Ну, мне пора. Люди меня ждут, не могут без меня. Мы еще встретимся. Заходи ко мне. До свидания, старик!