Из озера взметнулись молнии

XV

Стоят удивительные дни южной осени, расцветившей стройку фиолетовыми, пурпурными и желтыми красками. Приехавшие издалека рабочие летом дивились, как цветет хлопок-голубыми и огненными цветами, украсившими всю долину, а теперь любуются белоснежным пухом в коробочках, фруктовые сады в долине и на склонах гор напоены пьянящими запахами, яблоки и гранат сияют золотистыми боками, гроздья винограда отяжелели, налились янтарным соком.

На дороге у участка водосборного туннеля воскресным днем собрались рабочие, расселись на пригорке возле штабелей строительного материала. За наскоро сколоченным из дубовых досок столом стоят Мартин, Дамьян Бошевский, руководитель молодежной организации Стоян, ударники из молодежной бригады. Мартин в рабочей одежде, без кепки, стоит, опершись руками о стол, спокойный и уверенный. Он благодарит рабочих и молодежь за ударный самоотверженный труд, говорит о мощи воды, под напором которой заработают турбины, погонят по проводам электричество. Потом берут слово ударники, ребята из молодежной бригады, Стоян, который в течение года руководил несколькими бригадами, жил жизнью стройки. Хорошо он говорит о труде, прославляет его, но и не замалчивает того, что называют муками стройки. Его голос доносится до лоскутных полей, где за плугом крестьяне спешат распахать жнивье, пока держится солнечная погода. Долина живет трудовой жизнью, но строители думают одно, а землепашцы совсем другое-уже давно они настроены враждебно ко всему, что вторглось в их жизнь. Рабочие знают об этом и, чтобы избежать столкновений, стараются не встречаться с крестьянами.

После собрания Мартин и Бошевский направились в машинный зал. В ста шагах от входа между маленькими участками хлопка, разбросанными здесь и там, длинноносый усатый крестьянин средних лет, склонившись над плугом, пахал жнивье. Немного дальше еще несколько крестьян понукали волов длинными палками, чтоб пошевеливались живей, не ленились тащить плуг. Заметив Дамьяна и Мартина, работавший ближе всех крестьянин остановил волов, выпрямился и, как бы решившись на что-то, направился к ним тяжелой, неуклюжей походкой. Он приближался, держа в руке палку, и буквально впился в них глазами. В этом взгляде было столько испепеляющей злобы и горечи, что Мартин и Бошевский невольно остановились. Они ждали. Крестьянин встал перед ними и принялся рассматривать их с головы до ног, как неведомых чудищ. Лицо его почернело от гнева. Потом вдруг тяжело вздохнул, словно освобождаясь от непосильной тяжести, крепко вытер ладонью лицо, тряхнул головой:

— Доведется ли нам жать то, что сейчас посеем, не напрасно ли мучаются крестьяне на пашне? А? Чего молчите?

Мартин смотрел на рассерженного пахаря, на его глаза, полные горечи и надежды собрать хотя бы еще один, последний урожай с этого клочка земли. Размеренно, подбирая слова, ответил:

— Соберешь, не беспокойся, наша стройка — дело нелегкое, не скоро управимся. Народный комитет оповестит, когда придет время… А скажи-ка, прокармливает тебя землица?

— Эта нет, но у меня есть еще полоска возле села… А прокармливала бы, если б не сдирали налог — с каждого полгектара по двести кило пшеницы, риса или чего другого, что есть. Поросенка и того, бывает, приходится напополам делить, вот что я тебе скажу, господин хороший! Берут, как будто это ихнее, как будто они пахали и сеяли!

— Да берут-то они за деньги, а не задаром! — резко вмешался в разговор геодезист. — И рабочим нужен хлеб. Ни один человек без хлеба не проживет.

— А ты паши землю, как это делаем мы, крестьяне! И не отнимай у других! Платят, говоришь? А сколько? Грабеж это. Да еще ссылаются на новую власть… Разве новая власть такая?

— Кто же у тебя отнимает? Скажи, кто? — закричал Дамьян. — И мы работаем, и мы все силы отдаем! Я тоже из здешних мест, знаю, у кого лишнее, а кто гол как сокол. Так что попусту не бранись. Думай, что говоришь!

— Мы знаем цену земле, не беспокойся, все подсчитали, — добавил Мартин. — Ведь то, что мы здесь день и ночь строим, принесет большие доходы этому краю, много денег, миллиарды, запомни это!

— А кому? Конечно, не крестьянам! У нас всегда только забирают, никто нам ничего не дает…

— Наше дело выгодно всем, брат, всем людям этого края. Построим новые заводы, откроем новые шахты, и у тебя в доме будет электрический свет, без коптилок станешь жить. Я тебе это говорю не для утешения, а потому что так действительно будет.

Крестьянин пожал плечами, нахмурился, сел на кучу земли, глубоко вздохнул и тупо уставился на палку, которую все еще держал в руках, всем своим видом показывая, что не верит Мартину, что бы тот ни говорил. Но вдруг его лицо озарилось слабой улыбкой, и он спросил:

— Послушай, уж не ты ли тот Мартин, о котором говорят во всей округе, неужели у нас будут хлеб и деньги?.. Не знаю, как будет, только никто не верит твоим обещаниям.

— Будет и то, и другое: и хлеб, и деньги. Будут деньги — и хлеб можно купить без труда.

— А мы, крестьяне, знаем, в войну тоже были деньги, только на них нельзя было купить хлеба. Да и сейчас нет хлеба. Нет его у крестьян. Неужели не знаете?!

— Я же тебя не обманываю, — убежденно заговорил Бошевский, — я тоже из здешних краев. Зачем мне своих земляков обманывать? Обманом ничего не достигнешь.

— Я тоже так думаю. Крестьяне тоже смекают что к чему, а не только вы, ученые люди…

— Смекают, конечно, смекают! Никто не спорит с этим. А ты, товарищ, не беспокойся, не мучай себя, все будет в порядке.

— А что через год я буду пахать? Как прокормлю себя?.. — Он резко поднялся и, не дождавшись ответа, вдруг побежал прочь, потом остановился, повернулся к Мартину и Бошевскому и что-то прошептал, неслышно шевеля губами. Лицо его искривилось, плечи опустились, весь он согнулся, как будто на плечи ему взвалили непосильную ношу, и, сокрушенный горем, побрел, шатаясь, к своим волам.

Поздней осенью дни стояли дождливые, лишь изредка выпадала солнечная погода. Наступила зима, но снега нет, льют дожди. Бесконечные, несносные. Земля раскисла, ждет солнца, и оно все чаще пригревает ее блеклыми лучами. Земля вздулась, как тесто, ни пройти ни проехать. Пока земля не подсохнет, рабочие со стройки, получив отпуск, разъехались по домам. В поселке осталось совсем мало людей, это главным образом рабочие из мастерских, сварщики, слесари-инструментальщики, занятые подготовкой работ в новом сезоне. Весна здесь наступает рано — уже во второй половине января начинает буйно цвести гранат, кизил, зеленеет душистая лаванда. Небо становится голубым и необозримым. Человеку хочется взвиться в его просторы, проникнуть в недосягаемые высоты голубого великолепия, покориться его очарованию и капризам. Вот в такой солнечный январский день отправился в свое село старый печалбар Марко Пайковский в праздничных, украшенных черным шнуром белых бечвах из толстого сукна, сотканного на старом ткацком станке, на котором когда-то ткала его мать, а сейчас орудует челноком и навоем его жена — Марковна.

— Не беспокойся, товарищ Мартин, доберусь, — говорил Пайковский. — Стар я, но не очень. Эта наша зима, а на самом-то деле весна, в моем селе необыкновенно красивая, доложу тебе по чести. Дома и стены помогают, а если надо, то я и мертвый буду любоваться нашей красотищей… Надо ехать, дела у меня там есть.

— Какие еще дела, Марко? Отдохни лучше. Для того и отпускаем тебя домой. И потом, что значит — мертвый будешь любоваться? Что это с тобой? Разве мертвые могут любоваться?

— Представь себе, могут! Поразмысли, ты человек ученый…

— Что же, человек должен умирать со спокойной душой, потому что был человеком.

— И то правда, но гробница должна быть такой, чтобы он и мертвый мог все видеть и слышать. Вот чего я хочу. Знаешь ведь как… Нелегко уходить с этого света.

Мартин хмыкнул и долго тряс его руку.

— Я напишу тебе, товарищ директор, приготовлю для тебя кое-что интересное. Как-нибудь приедешь ко мне в село, это недалеко отсюда. Ну, до свидания, низкий всем вам поклон.

Пайковский взобрался на лошадь, откинулся в самодельном седле, натянул поводья и намотал их на переднюю луку, из серой мешковины достал тамбуру. Струны зазвенели, он тронул коня и запел.

— Будьте здоровы! — крикнул он и продолжил свою песню.

Душа человек этот Марко, трудолюбивый, добродушный, в его сердце нет места злобе. Он любого может расшевелить, развеселить, обнадежить… — размышлял Мартин, возвращаясь в свой барак. Но что же он все-таки имел в виду, когда сказал, что и мертвый человек все видит? Любит он пофилософствовать, такая уж натура.