Из озера взметнулись молнии

XVI

В сумерках январского вечера, овеянного очарованием ранней южной весны, когда отблески заходящего солнца вспыхивают на черепичных крышах, Пайковский добрался до Нагоричан. Село это стиснуто узким пространством крошечной долины, впритык стоят дома с тесными дворами, маленькими фруктовыми садиками и клочками пахотной земли. Северная сторона села как будто спит вечным сном, без солнечных лучей, без жизни. А на солнечной стороне растет лес: каштан, дуб, бук, сосна, можжевельник, на крутых склонах горы раскинулись пастбища. Это заброшенное село разделило судьбу всего здешнего края. Приходили и уходили завоеватели, грабили, уводили скот. Были здесь и турецкие захватчики, но недолго. Вот из такого села был родом Пайковский.

Радостно встретила его жена, статная чернобровая красавица с серыми раскосыми глазами. Детей у них не было, и Марковна была предана мужу до самозабвения, считала его самым добрым человеком на свете. Когда Пайковский уезжал на заработки, от тоски по неродившимся детям она порой напивалась до потери сознания, а возвращению мужа радовалась как ребенок, старалась во всем ему угодить, часами глядела на него, слушала его песни, готовила кофе, приносила раскаленный уголек в щипцах для раскуривания трубки.

— Эх, Марковна, женушка моя распрекрасная, — говаривал он. — Ни перед кем не стыдно появиться с тобой, даже перед учеными людьми. Не променяю тебя на всех женщин в нашем вилайете[9].

— Только лучше б ты взял такую, — отвечала она, — которая бы тебе детей народила, чтоб была утеха в старости.

— Не говори так, Марковна! Перестань, прошу тебя! Помнишь мою любимую песню, задушевную мою? А? Ту, в которой поется, что нет детей у красавицы жены, у позднего ягненка век короткий…

И он запевал, откинув голову назад и высоко подняв брови. В песне звучала тоска, что не дал ему бог детей, что никого он не оставит после себя, что имя его будет позабыто.

— Как знать, а может, кто-нибудь и помянет нас, дорогая Марковна, жена моя распрекрасная! Все село и вся округа заговорит о Марко. Да и Белград меня знает! Ты ведь была там у меня. Кто только не заходил в тот подвальчик, кто только не пробовал мои закуски!

— Соседи будут вспоминать нас неделю-другую после смерти. У кого есть дети, внуки, того помнят…

— Подожди, все будут говорить обо мне и о тебе. Я, Марко, знаю, почему так будет. Сделает Марко такое, до чего никто никогда не додумался.

— Что ж это будет, Марко?

— Поживешь — услышишь и увидишь!

Так и случилось. На второй день после приезда в село Пайковский нанял строителей, привез на лошадях каменные плиты, купил цемент и начал строить для себя и Марковны гробницу на том месте, где были похоронены его родители, — на пригорке за селом, где растут высокие туи и огромные старые дубы, принимающие умерших под свою сень. Марковна, перетянутая черным шерстяным поясом, какие носят здешние женщины, таскала на спине камни, согнувшись под их тяжестью.

— Ничего, строим на вечные времена, Марковна! Отдохни, хватит на сегодня. Вот посмотри, здесь не плита будет, я стекло сюда вставлю, стекло с проволокой, которое не ломается. Когда умрем, через него будем смотреть, людей будем видеть, всю красоту нашей земли. Если суждено умереть человеку — пусть, но только чтобы он мог видеть, что после него будет. Вот какое мое желание, вот что меня захватило, покоя не дает, душу разрывает…

Строители слушали, удивлялись, смотрели на Пайковского, но только один подсмеивался над чудаком.

Марковна чуть не плакала, но Марко обстоятельно и подробно растолковывал ей, как они вместе устроятся в могиле, как по обыкновению будут вести меж собой беседу, как будут жить и после смерти.

Сменялись чередой январские дни, строительство гробницы приближалось к концу, и о ней, так же как и о Марко, пошла молва по окрестным селам. А вскоре в гости к Марко приехал Мата Бисерин и стал распространять слух о том, что Марко будто бы хочет обвенчаться со своей собственной женой, Марковной, второй раз, только теперь обряд венчания совершится в гробнице. Мол, захотел Марко снова стать молодоженом, омолодиться под старость лет, но только в могиле.

— Песня меня омолодит и развеселит, — отвечал Марко на шутки. — А ты, Мата, будешь жить сто лет. Добрый ты, как погожий день, всегда в хорошем настроении, всегда готов пошутить…

— Дядя Марко, ты все знаешь, все понимаешь, да только не забыл ли, что человек должен иметь столько, сколько ему нужно для жизни. Не как прежде, когда все старались набивать амбары добром, а карманы деньгами. Согласен со мной? Ведь ты когда-то был хозяином, а похоже, что и сейчас не прочь. Распоряжаешься, приказываешь. Сделай то, сделай это, вымой котлы, принеси воду…

— Что правда, то правда, а теперь посмотри на мое новое дело. Вот, стройку закончил! — прервал его Марко.

— Да я согласен на все, лишь бы не было всяких там хозяев. Возвращения их боюсь. Так что командуй на здоровье. Ну да ладно, лучше скажи мне, как завтра справлять будешь эту, так сказать, свадьбу, открытие гробницы, которую ты сооружаешь для своего отдыха и вечного покоя… Сразу видать, что ты был хозяином, — и сейчас все к себе гребешь. Даже гробницу и ту готовишь для себя. Заботишься об удобстве и после смерти, ах ты собственник!

— Смейся, смейся, но не забывай и о себе, тоже копай, бетонируй, кто о тебе еще позаботится, как не ты сам. В наше время каждый может иметь что-то свое, и никто не смеет у него отобрать. Вот у меня теперь есть своя гробница. Я старый человек, детей у меня нет, и я могу себе позволить иметь готовый вечный дом, из которого не выйдешь, не убежишь.

— Хорошо, дядя Марко, пусть этот твой вечный дом принесет тебе счастье. Меня же в землю зароют где придется, так что бетонированная гробница мне не светит, я лягу вместе с бедняками. Хорошо, что у нас на стройке есть столовая для всех и кормят прилично. Мне этого хватает, мне хорошо и без гробницы.

— Ты, Мата, работаешь много, но только ради своего брюха. Дядя Марко это уже давно понял. А вот я работы тоже не гнушаюсь, а душу отдам за песню и дружескую беседу. Что ты на это скажешь?

— Работай не работай, от смерти не убежишь. Пусть уж работа сожрет тело, а не черви могильные. В наше время работы по горло. Встаешь рано, а спать идешь перед самым рассветом. Но жить можно. А кому не нравится, пусть поищет что-нибудь получше. Только гляди, не потеряй то, что имеешь, всякое может случиться. Все мы, как говорится, люди, разные бывают среди нас…

Так сидели они вечерком в Марковой лачуге, балакали о всякой всячине. А наутро по селу разнеслись звуки зурны, словно свадьбу играют или праздник какой наступил. Буханье барабанов раскатилось над селом, рекой и долиной, отозвалось эхом и растворилось в заросших лесом горах. Бисерин шел впереди музыкантов, размахивая руками и загребая ногами. Он входил в каждый дом, приглашал всех на прославление нового Маркова дома на пригорке за селом, куда каждого, когда пробьет его час, не спросив согласия, привезут с почестями и ни в какую не разрешат вернуться обратно в село… Люди удивлялись приглашению, но не гнушались — принимали. Собрались и стар и млад возле церкви, под протяжные звуки зурны закрутили оро — чудесный танец, буйный и одновременно печальный, полный какого-то странного смятения. Пайковский повел хоровод, за ним Марковна, потом все село — и мужчины, и женщины, и дети.

Вьется хоровод, невиданный до сих пор на свете. Марко крутит над головой обшитый бахромой платочек, который тридцать лет назад купил для своей невесты Петканы, нынешней Марковны. Все быстрее кружится хоровод вокруг гробницы, не умолкают песни-веселые и печальные, а Марко пристально вглядывается в людей, словно хочет всех их забрать с собой, всегда быть с ними вместе, как будто это последнее в его жизни веселье.

Наконец Марко сказал:

— Хватит, Петкана, хватит для нас, Марковна, мы уже с тобой старые. Пусть танцует все село, пусть все поют. Эй, музыкант, сыграй мою любимую: «В семи селах жил, семь девушек любил». Эх, жизнь! Если бы не умирать, так все бы хорошо, но тогда не о чем было бы и жалеть.

Цыган Эко, высокий, смуглый, с обритой головой, прикрытой маленькой шапочкой на макушке, усердно наигрывал на зурне, раскачивал ее вправо и влево, а щеки у него надувались, жилы на шее набухали, глаза не отрывались от глаз Марко. Увлеченный игрой, он приближался к Марко, подступал прямо к его лицу.

— Эй, стой, Эко! Отдохни, — крикнул Марко и запел с Петканой:

— Один твой цветик остался. Пусть люди говорят что хотят, но ты-красавица моя! А давай-ка, Марковна, споем еще одну песню, да попотчуй гостей, все село наше! Давай ту, нашу, белградскую, о Петкане, о тебе.

Они пели задушевно, сидя на холодной бетонной плите гробницы под старым дубом, который бросал вызов времени и старости. Меж его ветвей проросла туя, вся в зеленых иголках, переросла дуб, тянется к небу, сопротивляясь ветрам, хотя жить ей суждено среди тлена.

— Пришла моя Марковна в Белый город, — начал рассказывать Марко, — на Дунай по воду с расписными ведрами, подаренными ей на свадьбе. Эх, давно это было, когда оба мы были молоды…

Всех сморила усталость, те, кто постарше, стали рассаживаться. Одни на краешках могил, другие на корневищах, что вылезли на свет из земли наподобие согнутой в локте руки и снова ушли в землю. Мата и Деловица, высокая черноволосая женщина с огромными глазами, угощали всех говядиной и свининой, сыром, слоеным мясным пирогом, желтой, как цветок одуванчика, перепеченицей[10], которую Петкана берегла несколько лет, обносили гостей красным вином из собственного винограда, таким густым, что хоть в платок его наливай, всякими вареньями, соленьями, предлагали и длинный лютый перец, высушенный на южном солнце. Было что-то странное в том, что люди ели, пили, танцевали на кладбище — там, где должны печалиться, оплакивать умерших. Молодежь все еще танцевала, но уже с трудом, ноги подгибались, будто резиновые, а барабанщики, встав на колени, отбивали огневой ритм, вскакивали и сами кружились в танце. Марко к каждому подходил, обнимал, для каждого находил доброе слово, теплое, отцовское, трясущейся рукой ударял по струнам тамбуры и говорил:

— Веселитесь, пейте, Марко вас от души угощает, пейте за меня и за Марковну, за все-за рождение дитяти, которого мы не родили, за его крещение и свадьбу, за вечную память о нем, обо мне и моей Марковне!