Из озера взметнулись молнии

XXXI

На утопающей в цветах Ровной Ливаде, заросшей горными левкоями цвета солнечного заката, белой ромашкой, небесно-голубыми незабудками, среди сосен, растущих вперемежку с кленом и грабом, готовятся площадки для строительства нового горного поселка для выселенных из котловины крестьян. По всему плоскогорью разносится запах папоротника, который крестьяне испокон веков косили здесь и на лошадях и ослах доставляли в долину, доверху набивали клети, запасали на зиму для скота. Вверху над Ровной Ливадой, там, где растет только можжевельник, торчат островерхие скалы, огромные, ноздреватые, темно-серые, прозванные Череп-камень. Идет вырубка сосен, дробятся скалы, копаются ямы для гашения извести, закладываются фундаменты будущих домов, но крестьяне в этой работе не участвуют, они, как шум горной реки, не стихают, не успокаиваются. Крестьяне не могут смириться с новым временем, с властью, которая их выселяет, принуждает покинуть очаги, где жили их отцы и деды, оставить церкви, построенные на гроши, потом и кровью заработанные тяжелым крестьянским трудом, на горькие печалбарские деньги, привезенные из американских шахт, отобравших здоровье у молодых парней, даже во сне по ночам вздыхавших: «Эх ты доля печалбарская, как страшна ты, кто тебя, доля, выдумал, кто тебя нам послал!»… Но и после митинга, после ареста крестьян, припрятавших взрывчатку, они не могли успокоиться. Сотни раз пересказанные, сотни раз приукрашенные молвой страшные истории о мученичестве, подчас и о расстреле арестованных крестьян будоражили долину, приводили в ярость даже самых последних бедняков, которых земля не могла прокормить. Старухи на порогах домов, во дворах, в церкви, на деревенских дорогах с распущенными волосами, без платков, потому что проклятие, произнесенное с платком на голове, уже не проклятие, твердили о конце света, о том, как в один прекрасный день вся стройка провалится сквозь землю. Вместе с ними, едва переставляя ноги, изнемогая от тяжести лет и скитании по селам, держась за плетни, ковыляла Петкова жена. И старики не остались в стороне, и они с непокрытыми головами, седые и плешивые, а иные с длинными бородами, отпущенными в знак траура, целыми днями ходили из села в село.

— Люди, конец света наступает! — кричали они.

— Стройка — богопротивная затея. Скоро ей конец!

— Чего ждать, люди? Пошли в Уезд, к Науму, с жалобой к судье!

— Пусть и они услышат, пусть знают, что их ждет!

— Мор будет такой, какого земля не видывала!

— Людей на земле не останется! Слушайте, что вам старые люди говорят! — разносили они по всей долине.

— Кто виноват во всем этом? Кто повинен в погибели нашей? — приступали они к землякам.

— Мартин! Он, только он! — слышались в ответ хриплые, злобные голоса.

И в церковь теперь ходили, чтобы покричать, ругали священника, что не пошел с ними на Ханово, бросил паству.

— И ты, поп, продал душу дьяволу! Сидишь сложа руки! Смотришь, а не видишь, что светила небесные поколебались, что демоны скоро будут хозяйничать на земле!

— Бросил нас, а говоришь, что всегда с нами, с народом. Тоже мне, поп!

— Сидишь у нас на горбу! От каждого двора получаешь и кукурузу, и пшеницу, и цыплят, и яйца. Все, что душе угодно. У тебя амбары ломятся от добра. Но скоро ни у кого ничего не останется — ни у нас, ни у тебя! Не на что тебе больше надеяться!

— И не читай нам свои проповеди, хватит врать. А сколько раз, бывало, говаривал: священное лицо есть связь между богом и народом. Дурил нас почем зря! Ты не поп, а пустое место!

Поп молчал за святыми вратами, не смел показаться на глаза народу, ждал, пока спадет возмущение людей, только бормотал молитвы, уверял, что бог все видит и что приидет его царствие.

— А кто тогда останется в живых? Ну-ка говори, кто?

— Ты сам заодно с нечистой силой! Народ обманываешь!

— Выходи, поп, на улицу! Не твоя церковь! Ты больше нам не поп! Выходи! — все сильнее бесновалась паства. Самые смелые все ближе приступали к алтарю, хватались за иконы, за святые врата, откидывали висевшие над ними занавеси, сыпались ругань, проклятия.

Поп молчал, пятился, тряс длинной седой бородой, дрожал, будто на сильном ветру, неизвестно как налетевшем откуда-то с гор.

— Мы строили церковь, а не ты! Нашими руками и на наши деньги! Выходи!