Из озера взметнулись молнии

XXXVIII

По широкой новой дороге с плотно утрамбованной белой щебенкой, по узким тропам и проселкам крестьяне переносят кости своих предков на новое кладбище, расположенное на горном плато, заросшем кустами можжевельника и туи, великанами дубами и заскорузлыми суковатыми вязами. Едут верхом на конях или ослах, а в руках или на передней луке седла — останки дедов, родителей, умерших детей, замотанные в полотенца, льняное или конопляное полотно. Умерших недавно перевозят в гробах. А бедняки, у которых даже ослов нет, несут останки на горбу, в котомках или мешках, только бы не осквернили прах вода и рыбы, которые заведутся в озере. Целыми днями движутся процессии, поднимаются по склону горы, останавливаются передохнуть, вновь оплакивают умерших, снова их хоронят. Многие хоронят предков, которых даже не знали, не застали. Старое кладбище было на песчаном сухом пригорке, и мертвых не брал тлен, долгие годы они сохранялись почти без изменений.

Много работы теперь попу, от зари до зари пропадает он на кладбище или в церкви. Не переставая читает Евангелие, тихо, едва слышно поет перед аналоем. Мужчины и женщины входят в церковь, зажигают последнюю свечу, крестятся, но на попа глядят искоса, с недоверием и злобой. А он трепещет перед народом, страшится его ярости, его гнева. Крестьяне не могут простить ему, что обманул, не пошел тогда с ними на Ханово. Раскапывая могилы, только о попе и говорят.

— А еще богу служит! Только языком горазд молоть.

— Брехун! Пес шелудивый!

— Мотается по церкви, вместо того чтобы освящать мощи.

— Да он боится, все еще дрожит.

— Думает, отберут у него церковь. Небось сам знает, скоро в ней будут хозяйничать змеи и рыбы.

— Надо его прогнать из прихода!

— Разве такой может быть попом?

— Пусть убирается! Пусть поработает, как другие!

— Вот пойду к владыке, расскажу…

С опущенной головой, в рясе, но без камилавки, с епитрахилью вокруг шеи, покачивая кадилом, распространяющим запах ладана, поп бормочет молитвы и окропляет вином еще не унесенные останки. Он шагает мимо бывших могил, смотрит на кости, черепа, целехонькие дубовые гробы, только что выкопанные из могил, тихо, еле слышно произносит молитвы, но в глаза людям не смотрит. Иногда он останавливается, умолкает, хватает себя за бороду, сжимает ее в кулаке и разговаривает сам с собой. Не надо было им обещать… Как я мог такое сказать, не подумав? Угораздило меня читать им проповедь! Народу не нравится все это. Ни озеро, ни все, что придет с ним… А я куда денусь? Меж двух огней сгорю, пропаду… На одной стороне власть, на другой те, кто против нее… Что я, несчастный, могу поделать?

— Неужели жизнь — вечная тюрьма? — восклицает он. — Скитания, одни скитания!

— Какую-такую тюрьму ты поминаешь? — спрашивает старик, сидящий на могильном камне. — Тебя ж не арестовывали.

— Я лишился свободы сразу же после рождения, — отвечает поп, не поднимая головы, продолжая смотреть в землю. — Человек рабски зависит от того, чему служит, от времени, в котором живет. — Он осекся и начал читать молитвы, но как-то вразброд, ни для себя, ни для мертвых, ни для живых. Позабыл даже размахивать кадилом, забыл и кости кропить вином.

— Что это с тобой, батюшка? — спрашивает кто-то.

— Подними-ка голову, посмотри и на нас, живых! — добавляет другой.

— С того дня тебя словно подменили… А ведь и нам несладко. Нам-то тяжелее, а ты опять будешь как сыр в масле. У тебя карманы пошире.

— Когда ж ты освятишь новые могилы? Люди целыми днями сидят на горе, ждут тебя. Раз остался в нашем приходе, так не спи, исполняй свои обязанности. Слышишь?

Но он ничего не слышит и не видит. Проливая вино на землю, идет дальше, едва держась на ногах. У разрытой могилы своих предков роняет из рук кадило и бутыль с вином. Не подобрав подол длинной рясы, садится на свежевырытую землю…Не знаю, что делать, куда податься. Как я появлюсь на новом кладбище? А если опять начнут надо мной измываться? Ведь это люди… Я и сам не знаю, какие они. Какой я сам-тоже не знаю. Священник, а людей обманул. Что же со мной будет? Они не прощают, изобьют меня, как собаку… Дело не в том, что изобьют до смерти, а в том, что пойдет об этом молва, очернят меня и род мой. Обо мне и так уже говорят, что я самый плохой священник и самый плохой человек. Убийц и то не чернят так… А меня ругает и позорит моя паства, мой приход! Я бессилен против властей, ничего хорошего от них не жду, кроме допросов, суда, тюрьмы или того хуже — своей погибели и нищеты и голода для семьи. А выступать против своего прихода еще хуже, еще позорнее… Вот до чего мы дожили! Кровно обиделся здешний народ на власть, что я могу поделать? И те и другие думают, что я против них. Проповеди о всепрощении тут не помогут. Не прощают они больше никому! А что мне, несчастному, остается? Говорю им, что и на горе будет хорошо, надо только всем сердцем поверить в это, а они мне: врешь, поп! Язык твой столь же длинен, как и твоя борода! Обманщик! Вот что они кричат мне вслед. А через несколько дней приходят и смиренно спрашивают: что скажешь, батюшка, переселяться нам иль нет? Помоги, святой отец, заступись, чтоб нас не переселяли… И всякий раз одно и то же, как только подвернется возможность. Ни о чем другом уже говорить не могут, и все глаза обращены на меня. Старики просят: вымоли у бога, чтобы нас оставили там, где жили наши предки! Помолись, батюшка!.. И я молюсь, но бог не слышит. Ему как будто безразлично, чего хотят верующие. А если помянешь властям, что народ думает, ответят, как всегда: занимайся, поп, своим делом! Власть в бога не верует!.. Да и председатель Уезда — а еще говорят, что он добрый человек, — бывает, прикрикнет: не лезь, поп, куда не следует! Власть знает, что делает!.. Куда податься, что делать? Живой в могилу не могу. Убежать отсюда — тогда до смерти не смоешь позора. Наложить на себя руки — предадут анафеме. Выступить против власти — известно, чем это кончится. Ох, лучше смерть, чем такая жизнь…