Из озера взметнулись молнии

XXVI

По ухабистой проселочной дороге движутся воловьи упряжки, боковины надставлены буковыми рейками, оплетенными ивовыми прутьями, растрескавшимися и побелевшими от старости. Телеги тащат волы с длинными бледно-желтыми и серыми рогами, потемневшими глазами, высунутыми языками и пеной в ноздрях. Тащат, подгибая ноги и вскидывая головами, словно протестуя, но тащат, напрягаются из последних сил, только иногда слышны фырканье и тяжелые вздохи. Позади в облаке пыли, поднимаемой копытами лошадей и мулов, плетется Стамена, Петкова жена. Она повязана платком, поверх конопляной рубахи изношенная телогрейка с вылезшей в прорехи ватой, на ногах толстые шерстяные носки и опанки, подвязанные узкими ремешками. Лицо у нее морщинистое, опухшее от бессонницы, старуха едва переставляет ноги. В нескольких шагах впереди идет ее соседка, чернобровая стройная женщина со скуластым лицом. Она иногда останавливается и поджидает Стамену.

Крестьянин, что шагал рядом с нагруженной кукурузой телегой, широкоплечий, широколицый и седой, подходит к старухе.

— Эй, Стамена, эй, Петковна, садись на телегу. Ты ведь устала, слышал я, какая напасть на тебя свалилась…

Она не оборачивается, потому что ничего не слышит и не видит. Тогда крестьянин тянет ее за рукав, но она, едва взглянув в его сторону, говорит:

— Оставь меня, не жить мне теперь… Беда большая…

— Да ты послушай, Стамена, я знаю, куда ты идешь. Садись в телегу, вот я остановил волов. Я знаю о твоем несчастье. Может быть, он жив…

— Все знают о моем несчастье и муках, а что толку? Никто мне не поможет. Как будто мы с Петко отняли у кого-то этот хан. А как мы намучились, пока его купили…

Крестьянин помогает ей взобраться на телегу, а соседка, чернявая, с живыми зелеными глазами, в яркой вышитой кофточке, идет рядом. Все молчат, только телега скрипит, попадая колесом в выбоины, волы напрягаются, склоняют головы до земли. Вот уже и мост позади. Крестьянин оставляет волов и подходит к женщинам.

— Жив он, ты слушай, что я тебе говорю, — кричит он, перекрывая скрип телеги. — А злым языкам не верь, люди много чего болтают. Да только собака лает — ветер носит.

Старуха поднимает глаза, качает головой, удивляется, и на лице ее появляется проблеск надежды. А на перекрестке, где дорога поворачивает к Ханово, Петковна слезает с телеги. Женщины идут по широкой дороге, вдоль которой возвышаются сосны и дубы, их кроны тихо шумят под ветром. Раскинув крылья, взлетел ворон и закаркал пронзительно, резко, как часовой на сторожевой башне, распугал певчих птиц. Петковна едва тащится, она согнулась совсем до земли, опустила голову. Невнятно, едва слышно шепчет:

— Тяжелые времена наступили, ох, тяжелые… Больше ничего у нас нет… кров над головой… все пропадает. Ох, тяжко, тяжко… Не ждала я такой старости… О боже, сохрани и помилуй. Что за беда свалилась на наш дом… Господи!

Соседка утешает ее, поддерживает под руку, а сама отдувается от жары, рубашка прилипла к телу. Они усаживаются отдохнуть на обочину дороги в тени большого каштана с густой кроной.

Ветер дует с гор, охлаждая своим дыханием опаленные, черные лица рабочих, снующих по стройке в разных направлениях — одни тащат балки, другие укладывают камень, третьи шагают к огромному подземному залу и исчезают в утробе земли. Ни на кого не глядя, ничего не спрашивая, женщины бредут по тропинке вниз, в котловину. Подходят к хану и видят на дверях огромный висячий замок.

— Нет его больше! — запричитала старуха. — Господи! За что такое наказание?! — Она валится на землю у порога, сдирает с головы платок, клянет и поносит стройку, рабочих, Мартина, который пришел ломать людям жизнь, выселять села…

— Покарай их, господи… Сровняй с землей этот Содом! Господи, да посмотри ты, что здесь делается!

— Успокойся, Стамена, — утешает соседка. — Давай спросим, где Петко. Знают, если покойный… У дурных вестей длинные ноги.

— Чтоб все у них поумирали… Чтоб дети их отравились… Ни дна им, ни покрышки, злодеям эдаким, о господи!

— Не надо, Стамена, не надо, услышат. Вставай, Стамена.

Но старуха рвет на себе волосы, целует порог, обнимает костлявыми сморщенными руками, прижимается к нему щекой и, изнемогшая, сломленная, то шепчет что-то, то стонет и рыдает, будто прощается с жизнью, но одновременно грозит, призывает к мщению.

Солнце немилосердно печет, равнодушное к человеческим страданиям, потом постепенно, метр за метром покидает стройку. Над горой оно рассыпает огненные брызги и прячется. На долину спускается темнота. Марко, усталый, но веселый, потому что теперь можно взять в руки тамбуру, а не черпак кухонный, усердно колотит по железяке, оповещая о конце рабочего дня.

Вокруг Петковны стали собираться люди, и она вдруг подняла голову, утерла заплаканное лицо, впилась в них глазами, протянула к ним худые, почти прозрачные руки и запричитала, как безумная. Она рвала свои седые пряди, шипела, как недобитая змея. Ее соседка сидела, сгорбившись, рядом, в душе ругала себя, что впуталась куда не следует, и наконец не выдержала, вскочила на ноги:

— Я ухожу, Стамена, меня дети ждут, одни ведь остались!

Рабочие расступились, и она торопливо ушла.

— И ты меня бросила, — едва слышно, как из могилы, проговорила Петковна.

— Что здесь, товарищи, происходит? — спросил подошедший Радивое. — А это что за чудо?

— Это жена старого Петко пришла. Никто не знает, что ей здесь надо.

— Пусть ее сидит. Но зачем же все-таки она пришла? Не ровен час и она, как Петко… — начал он и замолк, вглядевшись в нее, распростертую на пороге, потрясенный тем, как безумно она смотрит своими выпученными старушечьими глазами и шепчет, жутко, отчаянно и гневно.

— Эй, мамаша, Петко жив, чего с ума сходишь понапрасну? — громко сказал Радивое, и правый ус у него заплясал. — Был бы человек…

— Жив? — подняла она седую растрепанную голову. — Ты говоришь, жив?..

— Ну да, в больницу его отвезли. Жив. Вылечится. Не убивайся, бог не выдаст, свинья не съест.

— Вы его не убили? Жив… — И, словно получив невиданную силу, старуха поднялась, обвела всех взглядом, чтобы еще раз убедиться, и пошла, покачиваясь, хромая, потом заспешила и больше не оглядывалась на стройку.