Из озера взметнулись молнии

XXIX

По воскресным и праздничным дням, когда многие рабочие расходятся по окрестным селам повидаться со своими родными, а другие едут в город за покупками, стройка стихает, остаются только сторожа на объектах и рабочие из других уездов, которым трудно добраться до своих домов. Только вечером, когда все возвратятся, стройка оживет, послышится песня, и долго еще не утихнут звуки тамбуры. Крестьяне в такие дни тоже не работают, идут в церковь, слушают проповедь священника, потом друг к другу в гости или на кладбище. И о чем бы они ни говорили, обязательно вставят какую-нибудь небылицу о стройке, о несчастных случаях в подземных туннелях, на плотине и в машинном зале. Осуждают, бранят, костят на все лады Крстаничина.

В тот летний день, рано утром накормив скотину, крестьяне уже нарядились по-праздничному: у кого белые, у кого черные бечвы, украшенные шнуром, джемадан с маленьким карманом, льняная рубашка с зелено-рыжей или красно-синей вышивкой, на голове даже в такую жару неизменная баранья шапка, в руках по старинной традиции ореховая палка с загнутым верхним концом, изготовленная собственными руками или купленная на рынке в городе. Все село собралось в церкви. После воскресного богослужения началась проповедь. Поп говорил о всевидящем творце, о бессмертии человеческой души, о вечном блаженстве, покаянии и прощении… И вдруг услышал глухой ропот в толпе. Он замолчал, и тогда недовольство прорвалось, раздались выкрики:

— Что же это? За все прощать?.. За церковь, которую у нас сломают, за наши могилы, за землю?

— Ты им прощай, если тебе хочется! Мы не прощаем. Пусть каются те, что на стройке, а нам-то зачем? — кричал тот же самый высокий мрачный крестьянин, который на митинге грозил Биедичу.

— Положитесь на волю божью, на веру нашу…

— Брось, лучше скажи, что будет с церковью и могилами?

Поп поднимал руки над алтарем, охал, тряс седой бородой, строил из себя ягненка, бессильного перед властями, и сам тоже никак не мог представить, что останется без церкви, в которой служил много лет, крестил и венчал, собирал паству, читал Евангелие, пел псалмы и жил мирной, спокойной жизнью.

— Каждое время, дети мои, несет свое бремя. Я знаю, вам нелегко… Я вижу, не слепой, но вы смиритесь…

— Тебе чего, опять будешь получать денежки за крестины, за венчание, за отпевание. А чем мы будем платить? Как будем жить в горах? А ты и за смерть с людей деньги сдираешь…

— Мартин задурил тебе мозги! Ах ты…

— Я здесь, с вами… Куда я без вас?

— И со стройкой, и с Мартином покончим! Пойдем и ты с нами! — гневно выкрикивали крестьяне и выходили из церкви, но по домам не расходились, а собирались на бугре за церковью, сложенной из камня и кирпича еще в прошлом веке. Иконостас в ней был деревянный, резной, на нем святые с длинными бородами, седые или плешивые, богородица с младенцем на руках, а сверху — ангел, крылатый, толстый. Возле церкви и вниз по склону шли могилы. Дубовые кресты покривились, одни подгнили, на других стерлись надписи, и только могилы богачей из тесаного камня, белесого или пепельного, с красными прожилками, пощадило время. Под дубами и соснами стоят скамейки со спинками или простые лавочки. Крестьяне ходят по дорожкам хмурые, обозленные, а женщины покорно предлагают отведать за упокой души кутьи, кислого овечьего молока в глиняных мисках, кизиловой или тутовой ракии, белого или красного вина из солдатских фляг и глазурованных кувшинов с синим, зеленым или огненным, как закат солнца, орнаментом — таким, как захотелось гончару или как его рука привыкла раскрашивать.

— За мертвых, за упокой души…

— И за тех, кому предстоит умереть

— Да, и за них!

За всех нас, кому придется расстаться и с церковью, и с кладбищем…

— Зачем так говоришь? Мы не мертвые, еще живы! Не позволим ни Мартину, ни Китаноскому, ни тому долговязому из Белграда делать с нами все, что им захочется. Мы им не тесто в квашне!

— Головы им надо поотрубать! Ну, давайте за упокой души, за бабку Марию, за Цвету, за Китаноского…

— Эй, люди, разве наши крестьянские руки не из железа? А я вам скажу, что они крепче железа! Никому с ними не справиться! Стальные они у нас. Кто против нас, крестьян, пойдет, тот головы не снесет…

— Что мы им худого сделали? Пашем, сеем, жнем. Нищета нас заела, потому что они все забирают. Сами кормим тех, кто нам могилы роет!

Чего ждать, братцы! Надо первыми с ними покончить, а то они нас сотрут в порошок!

— Пошли на Ханово! На врагов! На убийц!

— Они оскверняют могилы! И мертвым не дают покоя!

— И мертвых убивают! А мы еще живы, мы сами убьем этих гадов!

— На Ханово! На Ханово! — кричали все.

Вниз по склону, между могил, придерживаясь за стволы и ветки деревьев, к поселку Ханово спускались крестьяне, за мужьями и отцами из церкви спешили женщины и дети. Толпа бежала к стройке по пыльной проселочной дороге, через речку по мосту, скрипевшему от немощи и старости, напрямик по полям и огородам, толкаясь и размахивая руками, качаясь во все стороны, спотыкаясь, падая, выкрикивая угрозы и проклятия.

— А где поп? — спросил кто-то.

— Здесь, куда ему без нас!

— Батюшка, ты здесь? Эй, отзовись! — звали люди, высматривая его в бегущей толпе.

— Да он удрал! Испугалась ворона!

— Не пошел с нами! Трус! А бает, что всегда с нами.

— Старая лиса — вот он кто. Он тоже народ обманывает.

Приблизившись к баракам, толпа стала бесноваться еще пуще, самые отчаянные бросали камни, вытаскивали из-за пояса ножи. Содрав с головы платки, всклокоченные женщины выкрикивали проклятия, дети свистели и улюлюкали.

— Выпустите арестованных крестьян! Невинных людей посадили за решетку! Подыхают в застенках…

— Из-за Петко их упекли в каталажку! Они не виноваты! За что их арестовали?

— Люди не виноваты, если у них нет столько жита, сколько вы требуете…

— И шерсть забираете, и жир, и сыр… Все!

— И душу нашу хотите отнять!

— Забираете чужое, грабите, а народ гоните в лес жить!

— Наши страдания падут на ваши головы!

— До смерти не забудем всего, что вы здесь натворили! И дети наши будут помнить!

— Мы крестьяне, мы люди, а не скотина! Где Мартин? Где этот сукин сын?

— Кто его сюда послал? Убирался бы в свое село, туда, где родился. Пусть бы там бесчинствовал!

— Там бы его быстро кокнули, там знают, что он за птица…

— Был бы хороший человек, так жену и детей с собой бы привез! А то крутится возле чужих жен, знаем мы эти штучки. Креста на нем нет!

— Вон он! Вон он!

— Бейте его камнями! Сперва его! — нахлобучивая шапку на глаза, орал крестьянин в черных бечвах и белом джемадане. — Бей убийцу! Бей Мартина!

Оставшиеся на стройке рабочие шли навстречу толпе с кирками и лопатами, сторожа — с ружьями. Впереди был Мартин, с непокрытой головой, в старых штанах и футболке. Рядом с ним Радивое и Бошевский, они старались заслонить Мартина. И Пайковский в белом фартуке и белом колпаке, не понимая, что случилось, не зная, что бы такое сказать людям, бежал вслед за всеми, но поглядывал, как бы какой-нибудь камень не угодил ему в голову.

— Стреляйте вверх! — кричал инженер. — Поверх голов стреляйте! Не то еще убьете кого-нибудь!

Камни падали на крыши бараков, пробивали тонкий рубероид, звенела посуда на кухне. Крестьяне кидали, не выбирая цели, — в окна, двери бараков, в рабочих, которые шли впереди. Но вот толпа нападающих дрогнула и раскололась на две части, люди стали разбегаться, одни прятались за деревьями, другие мчались к новой дороге. Женщины метались, обезумев от страха, плакали отставшие дети.

— Эй, ребятки, подождите, остановитесь! Не бегите! — кричал Марко. — Вы не виноваты… Это ведь взрослые, это они восстали против нас и против самих себя. Никто вас не тронет, ребятки… Дядя Марко угостит вас вкусным супом.

Он подошел к плакавшему мальчику, стал гладить его по голове и вытирать платком его заплаканное личико.

— Это пьяный сброд, — сказал Мартин Бошевскому — Сегодня день поминовения усопших. Накачались вином да ракией…

— Оказывается, они мастера бросать камни. Ну что ты скажешь? — ворчал Радивое, потирая правое плечо. — Мне вон куда попали камнем. Чуть руку не отшибли.

— Да, пьяный человек хуже сумасшедшего, — с жалостью глядя на Радивое, заметил Мата Бисерин. — Но дело не в этом, просто им социализм не по душе, а мы им не объяснили, что это такое. Честно говоря, товарищ Радивое, сам я тоже не очень понимаю это слово. Не шибко я, братцы, грамотен…

Когда грохнули выстрелы и просвистели пули, полупьяные крестьяне бросились бежать, некоторые сразу же отрезвели, только вконец упившиеся спотыкались и падали на землю, валялись в пыли в своих белых бечвах, праздничных рубахах и джемаданах, бормоча ругательства. Самые злые и ретивые, отбежав на порядочное расстояние, останавливались и осыпали рабочих проклятиями и угрозами. И чем дальше удалялись они от стройки, тем больше впадали в отчаяние, проклинали все на свете и самих себя.