Из озера взметнулись молнии

III

В углу комнаты Мартин увидел круглый столик, а на нем таз, глиняный кувшин с водой, стакан, вылинявшее полотенце, кусок простого хозяйственного мыла. Он перенес стакан на стол, поставил его рядом с глазурованным ковшиком, украшенным по ободку тонким узором. Потом умылся, достал из портфеля свое полотенце и только тогда обнаружил, что чемодана нет — забыл в автобусе. Он обозлился на самого себя, но тут же успокоился, вспомнив, что в здешних местах люди на ночь оставляют перед лавками полные бочки с растительным маслом. А уж чемодан-то кондуктор вернет. Медленно, осторожно опустился он на стул, принявший его с жалобным стоном, на секунду затихшим, чтобы немедленно возобновиться с новой силой. Стул, однако, не развалился, и Мартин начал доставать из портфеля генеральный проект, чертежи и планы, но тут услышал тихий стук в дверь. Он обернулся и бросил:

— Можно, входите!

Дверь открыл невысокого роста официант, узколобый, с длинным мясистым носом, в белой полотняной куртке и черном истрепанном галстуке-бабочке. В правой руке он держал поднос, а через левую было переброшено полотенце.

Официант, очевидно не лишенный чувства юмора, извинился, что беспокоит Мартина в такой поздний час, и опустил поднос на стол, быстро и ловко расставил тарелки, разложил приборы и выпрямился, расправив полотенце на руке. Прежде чем уйти, он украдкой глянул на Мартина и громко сказал:

— Извините, здесь провинция. И прибор, и тарелки старые. То, что осталось, но, знаете, хорошо, что и это есть, а что было — уже не вернешь. Забирали и уносили все, что им под руку попадалось… В больших городах, конечно, всего вдосталь…

Мартин, несколько удивленный таким мнением, ответил:

— Мы хотим, чтобы у всех было изобилие, поэтому и работаем день и ночь, ты же сам знаешь. А в городах тоже нехватки — война ведь шла повсюду, места не выбирала. Надо запастись терпением.

— Кто знает, сколько еще ждать? Говорили — три-четыре года. Но три уже прошло… — И, пожелав спокойной ночи, официант вышел.

Мартин вдруг вспомнил, что не ел с утра. В одной тарелке был жидкий суп, в другой — шницель с картошкой, в третьей, маленькой, — несколько листиков зеленого салата, хлеб черствый — смесь кукурузного с пшеничным. Он наскоро поужинал и через несколько минут, разостлав на столе газету, уже вглядывался в проект, записывал цифры в толстую тетрадку, пересчитывал их.

Полночь. Одряхлевшая от груза веков и от бесконечного боя курантов, сахат-кула оповещает о наступлении ночи. И умолкает, словно прекратила свое существование. Но нет, она еще сопротивляется времени — последний удар разносится в ясной ночи, пронизанной лунными отблесками, трепещет над усталым городком и рекой, которой суждено изменить свое русло и исчезнуть вместе с соседним лесом. Вороны в вербах закаркали, чтобы освободиться от ночного страха, и примолкли, еще больше нахохлившись, снова утонув в голодной дремоте. Тишина, но мысль бодрствует; инженер изучает проекты, бесконечные цифры, линии графиков, которые соединяются и расходятся в стороны, перекрещиваются и упираются друг в друга. А южный ветер, беснующийся, по своему обыкновению, после полуночи, яростно задувает в щели. Но вот усталость сломила Мартина, голова его клонится к бумаге, глаза слипаются. Мартин с трудом смотрит на ручные часы — уже два ночи. Удивительно, как летит это сумасшедшее время…