Из озера взметнулись молнии

XXXII

У лжи длинные ноги, да короток век: бежит она, всех теребит, будоражит, но жизнь побеждает ее, и люди скоро прозревают. Стройка продолжала жить, она была действительностью, истиной, которая медленно, но уверенно завоевывала всю округу, проникала даже в села, предназначенные для выселения. Крестьяне, поняв, что от судьбы не уйдешь, принялись косить траву вдоль реки, что змеей извивалась по долине, сверкала на солнце и шумела на перекатах. Не пощадили даже жилистый конский щавель и осоку. Крестьянам казалось, что всякая трава вдоль реки уродилась в тот год буйная, как нарочно, дразнила их густотой и сочностью. Даже опустившие ветви к земле плакучие ивы, чьи корни спасали поля от весеннего гнева реки, не дождались того часа, когда озеро примет их в свои объятия. Владельцы земельных участков выкорчевывали их до последнего корешка. И белый хлопок стали собирать раньше обычного, набивали корзины, грузили на ослов и на рассвете с первыми проблесками раннего белесого утра отвозили на приемные пункты. В Ханово дорожили всем, что построено и выращено крестьянскими руками…

По воскресеньям друзья навещали Николу в больнице. Случалось, ему рассказывали о ходе горных работ, и тогда он сердился, нервничал. Даже во сне он думал о своем позоре, ему снилось, что на него показывают пальцами. Он чувствовал себя запятнанным, потому что вся жизнь его была связана со стройкой, а он принес ей урон.

Однажды облачным, хмурым воскресным утром Николу навестили Бошевский, Мартин и Радивое. Палата была квадратная, пол из еловых досок, железные кровати старые, с облупившейся белой краской, окна в сад. В этой же палате в углу лежал Петко с забинтованной головой. Он упорно избегал взглядов рабочих, разговаривавших с Николой. Несколько раз, пока они сидели в палате, его прошибал пот, он отворачивался к стене или зарывался в подушку. Он каялся в душе, переживал, его даже не радовало, что скоро выпишут из больницы. Он думал, что его сразу же арестуют, будут мучить тяжкими муками, пока не выдаст тех, кто его подбил на злое дело. Что другим, то и мне! Только мне трудней, старому-то… Эх, что же я наделал?! — корил он себя. Тяжелые времена, ох какие тяжелые и непонятные! На старости лет суждено мне в кандалах подыхать… Исподтишка поглядывал он на Мартина, вспоминая его благожелательность. И ведь говорил мне человек, объяснял, что за хан и за землю мне заплатят. А я? Эх, как опростоволосился. Погубил себя! Теперь тюрьмы не миновать…

Петко чувствовал на себе презрительные взгляды Бошевского и Радивое, и, может быть, поэтому его старческие глаза все время искали Мартина. Губы его шевелились, он так хотел поговорить с ним, поделиться своей бедой, своими терзаниями и муками, но не смел. Мартин это чувствовал и старался не смотреть на него, но время от времени их взгляды встречались. Петко не видел в глазах Мартина ненависти или злобы и понял, что в этом его спасение. И он стал неотрывно смотреть на Мартина, словно звал его. Когда Крстаничин уже пошел к двери, Петко приподнялся на руках и дрожащим голосом заговорил:

— Товарищ директор, эй, товарищ Мартин, подожди немного. Когда-то мы долго с тобой разговаривали…

Мартин обернулся, нахмурился, молча глядя на Петко, а у того лицо покраснело и покрылось потом. Поколебавшись, Мартин подошел В палате воцарилось молчание, все смотрели на них. Радивое и Бошевский застыли у дверей, было видно, что они сердиты на Крстаничина, недовольны, что тот подошел к Петко. И потому, наверно, так поспешно вышли и стали спускаться по лестнице. Что это с Мартином? — задавал себе вопрос Радивое. С преступником разговаривает! Петко для меня злейший враг, а наш Мартин вдруг стал выяснять с ним отношения, как будто простил ему все…

— Говори, что тебе нужно, — сказал Мартин.

Петко, обливаясь потом, моргая глазами, будто ничего не видит, встал и наконец, с трудом ворочая языком, заговорил:

— Я купил хан ценой великих мук, крови и пота… Я работал в шахте, света не видел. Силы свои оставил в Калифорнии, жизнь…

— Но разве я не говорил, что тебе за все заплатят. А ты?!

— Да ведь и для тебя небось свое собственное дороже всего, даже жизни. Ну будь человеком, войди в мое положение…

— Ты осмелился поднять руку на плотину, это богатство целого края

— Значит, теперь старика — в тюрьму? Ведь я не выдержу, подохну в кандалах… — Он смотрел на Мартина, склонив голову, не зная, куда деть трясущиеся руки.

— Кто-то тебя, старик, подбил сделать такое. Будь он проклят, тот, кто подтолкнул тебя на это! Кто тебя погубил? Кто? Скажи, кто?

Петко молчал. Слышны были только шаги санитаров в коридоре, кашель в соседней палате. Но вот Петко зашевелил губами, забормотал что-то себе под нос, потом собрался, овладел собой и проговорил:

— Я все скажу, все, только ты замолви за меня словечко, чтобы меня не сажали в тюрьму… Как я там, такой старый? — Дрожащими руками он схватил Мартина за пиджак. — А заплатят мне за хан и за землю? Сколько я денег ухлопал! Все отдал за хан, все без остатка… Как думаешь, заплатят?

— Слушай, старый, я думаю, что даже после твоих глупостей тебе заплатят и за землю, и за хан. Я тебе об этом уже говорил, не один, а много раз говорил.

Крстаничин высвободил свой пиджак из его рук и осторожно, чтобы не нарушать тишину больницы, вышел в коридор, спустился по старой скрипучей лестнице и у выхода в сад увидел хмурые лица своих помощников — Бошевского и Радивое. Они подошли к нему, в их взглядах была отчужденность, даже враждебность.

— Зачем тратить время на этого гада? Еще разговариваешь с ним. Зачем надо было любезничать с ним? — заворчал Радивое.

— Как счел нужным, так и разговаривал. А вы задумайтесь, поставьте себя на его место, а потом и судите. Жизнь есть жизнь, а он ведь человек! Его старое время таким сделало, чего еще от него ждать? Не молодой стебель, который можно гнуть, куда хочешь. Его только могила исправит.

— Да он просто струсил, товарищ Мартин, — сказал Бошевский, — испугалась мелкая душонка, мелкий собственник, вот и заскулил, заговорил о своих годах, о старости. Волк он в овечьей шкуре! Не покаялся, не назвал, по чьей указке действовал. Выкручивается старик. Чего с ним разговаривать?

— А я уверен, Петко завтра скажет то, о чем сегодня умолчал. Скажет Науму, скажет и мне. Не хотелось ему при всех. Я знаю людей, думаю, что по этой части у меня опыт есть. Он все скажет, но никогда не забудет свой хан и не сможет думать по-нашему. Так и умрет с мыслями о своем имуществе.

Они шли к городской площади, молчали. Чудак наш Мартин, размышлял Радивое. После всего, что случилось, разговаривает с Петко, входит в его положение, как будто ему дела нет до плотины, как будто ничего страшного не произошло. Что это, благородство или широта взглядов? Попробуй пойми…