Из озера взметнулись молнии

XXXIII

Зимы в этой долине всегда были мягкие, улыбчивые, цвел гранат и поздний хлопчатник, но в этом году, неизвестно отчего, бушевали холодные ветра, они яростно сметали все, что попадалось на пути. Крестьяне, рабочие на стройке, жители городка качали головами, не переставая удивляться. Как будто все в долине вверх дном перевернулось, ничего не осталось на старом месте. Даже старики не помнили такой суровой зимы. Рабочие набивались в бараки, ругали зиму, проклинали ее, судили и рядили о ней, как о зловредной бабе, но ничего не помогало, она не меняла своего нрава и продолжала бесчинствовать. Крстаничин нервничал, что погода заставила его сидеть в конторе сложа руки-подвоз грузов приостановили, а он рассчитывал использовать зимнее время для накопления строительного материала, чтобы сразу же, как отшумят зимние ветра, закончить проходку туннелей, построить ирригационные сооружения для сбора воедино водных источников в горах. Но все его планы оказались разрушены. Тогда он решил съездить в Белград, чтобы поговорить с Махмудом Биедичем и министром энергетики.

Крстаничин пригласил на планерку Бошевского, секретаря партийной организации и техников, которых подготовил для руководства работами на отдельных участках. Отдавая последние распоряжения, Мартин чувствовал, что теперь он спокоен за стройку, может оставить ее на надежных помощников. В тот же день вечером он добрался на автобусе до уездного городка.

На железнодорожной станции пассажиров было много, люди толкались, спешили, суетились. Казалось, что все жители городка собрались в дорогу. Оглушительные паровозные гудки, объявления по радио об отправлении поездов, лязг сцеплений, стук вагонных колес, возгласы, смех, плач, поцелуи, объятья, путающийся под ногами багаж-вся эта суматоха раздражала его. Мартин пробрался сквозь толпу и в дверях вагона, столкнувшись с каким-то пассажиром, не слишком вежливо, даже сердито спросил:

— Этот что ли на север?

Человек смерил Мартина взглядом и в тон ему рявкнул:

— Местный! — И отвернулся. Мартин немного растерялся, он упрекнул себя за грубость и не спеша, как будто ничего не случилось, пошел по путям к другой платформе, остановился перед вагоном и, оглянувшись по сторонам, торопливо поднялся. Едва слышно, почти шепотом спросил, идет ли поезд на север, и, получив ответ, зашел в купе, отодвинул чью-то сумку и сел у окна. Потом вспомнил и поинтересовался, свободно ли это место, но не дожидаясь ответа, стал устраиваться поудобнее. Так ли уж надо ехать? Какой толк от этой поездки? — подумал он и тут же заснул мертвецким сном.

Спустя час после отправления поезда его разбудил кондуктор и попросил показать билет. Крстаничин вздрогнул, взглянул на часы и изумился, что прошло так мало времени. Этой ночью я больше уже не усну. Как это я заснул в восемь часов, ведь на стройке обычно ложусь после полуночи. Так рано я никогда не засыпал. Странно. Сам не понимаю… Он стал оглядываться вокруг. Рядом сидела молодая крестьянка, на ней была домотканая льняная рубаха с вышитыми цветочками — от цвета утреннего неба до багряного солнечного заката — и передник с темно-красной каймой. Напротив расположился человек лет шестидесяти, у него были длинные, закрученные вверх усы, узкое морщинистое лицо с бородавкой на правой щеке, толстые губы и какой-то странный, неопределенный взгляд. Человек молчал, углубленный в свои мысли, тупо глядел в пространство, и Мартину показалось, что глаза у него тяжелые, свинцовые. По обеим сторонам дверей спали сидя два молодых парня с усталыми лицами. Наверно, со стройки возвращаются, подумал Мартин. Молодежная бригада и в такую погоду работает, молодости не страшна зима, холодные ветра. Только нам, старикам, погода так важна. Да, наверняка они наши, хановские. С каким удовольствием поговорил бы с ними!.. Пусть спят, зачем будить? Видно, крепко устали ребята.

Из других купе доносится тихий говор. Люди знакомятся, расспрашивают друг друга, куда и откуда едут, как живут. Кто дремлет, а кто уже спит.

Грохот мчащегося поезда, резкий гудок паровоза, перестук и повизгивание колес, бешено катящихся по стальным рельсам, нарушают покой зимней ночи. А сумасшедший ветер в дикой злобе срывается с гор, чтобы успокоиться и замереть в кронах сосен и елей в глубокой долине, огражденной мрачными скалами. Здесь начинается иная жизнь, здесь луна так щедро серебрит землю, словно это ее единственное занятие. Вольготно раскинулась равнина, овеянная теплым дыханием юга, и люди открывают окна вагона, а кто впервые проезжает по этой долине, удивляется и радуется. Чувствует запах земли, ласковое дыхание весны и огненных цветов щедрого граната, хотя на календаре еще январь. Все есть на гранатовом дереве: набухшие почки, нераскрывшиеся бутоны, только что распустившиеся цветы самых разных оттенков и зреющие плоды. Лунный свет пронизал своими серебряными нитями цветущие фруктовые сады и плантации хлопчатника, где только что появившаяся молодая поросль упивается дыханием ночи, чтобы буйно пойти в рост и укрыть землю чудесным ковром из темно-синих, багряных и белых цветов. Но эта картина длится недолго, вам кажется, что это только сон, что вас обманули, потому что через несколько часов пути кругом уже белеет снег, надо закрывать окна. Но и здесь пейзажи один красивее другого: то холмы и пригорки, как застывшие волны безбрежного моря, то белые кудрявые рощи, на смену им появляются поля и овраги, потом горы, тревожные и таинственные, словно грозят издалека, и реки, стремящиеся заглушить грохот поезда извечным шумом бурлящей воды. Вот и Морава — она взбухла, помутнела.

Мартин смотрит в окно, знает, что сон не придет к нему. И климат изменился в этом году-то дождь, то мороз, то снег. Когда это на юге у нас дули холодные ветра? Никогда даже не слыхал о таком. Чудной год, шальной. А сами-то мы, люди, в беготне и суматохе разве не превратились в чудаков? К чему мне эта поездка? Что она даст? Если ничего другого, так по крайней мере хотя бы выложу им все начистоту. А что потом? Навлеку гнев на себя и на строительство… Еще чего! Как будто строительство — мое личное дело! Это не только моя забота!

Поезд бешено мчится вперед, как разгневанный человек, ослепленный яростью, не разбирая дороги и сметая все на своем пути. Мартину кажется, что и приземистые темно-желтые станционные здания разгневаны, что и они, весь свой век простоявшие на месте, сейчас вдруг ожили и помчались вместе с поездом вдоль рельсов. Ну и скорость! Этак мы прибудем совсем без опоздания. Кажется, день будет удачный: успею встретиться и с Биедичем, и с министром. Скажу им все, что у меня на душе, что меня тревожит. Пусть оба они поймут: надо меньше рассуждать, а больше делать. А что можно сделать, сидя в кресле? Этих их проектов у нас навалом, только кому нужны такие проекты, которые приходится переделывать, приспосабливать к местным условиям, сто раз перепроверять, дорабатывать… А вот изучи-ка все на месте, поломай голову на конкретном материале, тогда спесь как рукой снимет. Я бы тоже мог сидеть в теплом кабинете, иметь служебную машину, секретаршу… Они в столице чертовски привлекательны, одна другой лучше. Но вместо всего этого живу как монах в монастыре. А ведь я тоже человек из плоти и крови. Эх, забыл перед отъездом повидаться с Оливерой. Я должен ей прямо сказать, что не хочу жить в одиночестве, человек без семьи — как дерево без корней. А без детей — как без ветвей. Но мне за сорок, разве я могу жениться, заводить детей, если сам не знаю, сколько мне осталось жить, успею ли я их вырастить?.. Но жить так, как сейчас, невозможно, это не жизнь. Без тепла, без ласки, один-одинешенек. Оливера, видно, любит меня… И почему так бывает: когда мне труднее всего, я вспоминаю о ней, имя ее шепчу, хотя стараюсь не думать о ней. А может быть, все равно думаю? Не знаю, как это получилось, но она всегда рядом со мной.

Часы на белградском железнодорожном вокзале показывали ровно час дня. Крстаничин надел пальто, схватил портфель и протолкался на перрон. Быстрыми шагами он направился к Неманиной улице, на перекрестке повернул направо и через пятнадцать минут оказался перед многоэтажным серым зданием помпезного вида. На вахтера он даже не взглянул, хотя тот пытался остановить его, спрашивал, к кому он идет. Поднявшись на второй этаж, Мартин стал оглядываться, вспоминая, где кабинет Биедича. К нему неслышно подошел человек, посмотрел внимательно и спросил:

— Вы к директору Управления? Он на третьем этаже. А у вас пропуск есть?

— Нет пропуска, и не нужен он мне. Я тоже директор, а не какой-нибудь проходимец! Крстаничин Мартин. Слышал, должно быть, обо мне? — ответил Мартин, повернулся и стал подниматься по лестнице.

— Эй, товарищ, подождите, как вы разговариваете? Не похоже, что вы директор!

— Какое вам дело, директор я или не директор! — огрызнулся Мартин, но из коридора к нему уже шел еще один человек, невысокий, с черными пронизывающими глазами. Он приблизился и вопросительно посмотрел на Мартина.

— Доложите обо мне Махмуду Биедичу, я приехал со строительства. Некогда мне ждать! Что так подозрительно на меня смотрите? Я человек, как и любой другой. Не волк небось.

— Во-первых, вы должны обратиться к его секретарю. Такой порядок, товарищ. А уж он доложит о вас товарищу директору. Покажите пропуск! Где он у вас? Разве вы не обращались в бюро пропусков?

— Какое еще там бюро? Зачем мне оно! Я должен скорее закончить дело и сразу же вернуться в Ханово. Неужто вы здесь, товарищи, настолько обюрократились? Бюро пропусков! Кругом дежурные, охрана! Сколько же вас торчит только в коридорах! А где у вас армия со штыками, которая вас охраняет? — спрашивал он, да так громко, что несколько дверей приоткрылись и служащие выглянули в коридор.

Голос Мартина донесся до ушей самого Махмуда Биедича, который вышел из своего кабинета, собираясь куда-то идти. Махмуд любезно поздоровался, похлопал Мартина по плечу, извинился, что его остановили служащие, мол, они не знают Мартина в лицо. Слышали о нем, но не видели.

— Как так не видели? Я несколько раз был в Управлении.

Продолжая сердиться, без предисловий, даже не сообщив о положении на стройке, с привычной горечью человека, который борется с множеством трудностей, которому надоели обещания, Крстаничин спросил:

— Чем строят современную автодорогу, товарищ Махмуд? Чем? А туннели, а водосборные туннели — чем? Чем строить гидроэлектростанцию?

— Потерпи еще немного, мы постараемся…

— Надоели обещания — и твои, и твоих начальников. Надоели, понимаешь! Об этом я и пришел поговорить с тобой. Я сыт всеми твоими обещаниями.

— Пойми, Мартин, получается, что я будто не хочу расставаться с бульдозерами, пятитонками и другими машинами, будто мне наплевать на стройку. Нельзя так! Пойми и ты меня. Ведь некоторые машины ты получил.

— Обыкновенные отбойные молотки, которые не заменят привычную рабочей руке кирку. А почему бы тебе, Биедич, не потребовать у министра? Это тоже его забота. Завтра я сам пойду к нему! Посмотрим друг другу в глаза. Министр он не для того, чтобы сидеть в кресле с важным видом. Я слышал, у него несколько персональных машин, однако ему трудно выбраться из столицы, побывать на стройках!

— Ступай к нему, я ничего не имею против этого, но и он тебе скажет только то, что и я. Пойми, мы еще не производим машины. Ты же знаешь, мы покупаем их за валюту. Давай-ка лучше поедем ко мне домой обедать. А завтра выполнишь свое намерение — пойдешь к министру. Но, извини, в этом твоем пальто — неудобно. Пообтрепалось оно у тебя, поистерлось. Я понимаю, это твоя рабочая одежда.

— А в каком же еще? Не думал я ни о новом пальто, ни о новом костюме для приема у министра! У меня нет времени думать об этом. У вас его здесь достаточно, даже слишком много. Не знаете, как убить это время…

— Послушай, давай-ка потише, спокойнее, что так орешь, я не глухой! Ты имеешь право пользоваться спецраспределителем. Я сейчас же выпишу тебе ордер. Выбери свободную минуту, сходи и закажи себе зимнее пальто и костюм. Неудобно все-таки идти к министру в чем попало.

— Кто? Я? Я буду пользоваться этим вашим, как его, спецраспределителем? Хватит того, что вы там пасетесь, а если и мы начнем, тогда все полетит к черту… И в непогоду, в дождь, в ураган я не отсиживаюсь в бараке, целыми днями я на стройке, под открытым небом. Зачем мне что-то специальное? Да и вам пора отказаться от этих карточных систем — война уж позади. Эх, дорогой мой Махмуд, тем, кто надрывается на работе под землей, в туннелях, шахтах, рудниках, тем, у кого жизнь тяжелая, вот кому надо дать эти распределители, а не вам. Думаешь, человек может спрятаться в свое драповое пальто, и его грязного нутра не видно будет? Ну уж нет, не люблю показухи, меньше всего я гожусь для этих ваших спецраспределителей. Да будет тебе это ясно раз и навсегда. Пусть пользуются те, кто выгодно устроился. А меня уволь, совесть мне не позволит. По-моему, так, а как по-твоему?

Он встал, встал и Махмуд, уже порядком рассерженный. Чтобы перевести разговор, спросил:

— Где ты остановился, в какой гостинице?

— Пока нигде, мне все равно.

Они спустились по лестнице. Биедич повез его к себе домой. И Мартин постепенно успокоился, вспомнил свою семью, сына, жену. На Теразиях[12] он поблагодарил Биедича за приглашение на обед, вышел из машины и пошел к ближайшей закусочной. Вот и я прокатился в роскошном автомобиле, в министерском! Окажись я на его месте, кто знает, был бы, наверное, таким же. Попробуй тут судить других, когда сам себя подчас не поймешь. И все-таки неужели я мог бы стать таким, как Махмуд?

Мартин взял себе какой-то еды и встал за стойку. Но из головы не выходила встреча с Махмудом. Почему он так равнодушно отнесся к моим словам? Что он за человек? Способен ли он на какие-то чувства? Или свыкся с постоянными просьбами и заботится только о своем служебном положении, старается ладить и с министром, и с подчиненными, успокаивая себя тем, что в нашей стране сами по себе возникнут молочные реки с кисельными берегами. Порой кажется, что не кровь течет в его жилах… Странно! Эта сдержанность в отношениях с людьми-мудрость или эгоистическое стремление до могилы держаться за власть, чтобы люди зависели от него? Неужели после такой войны человек стал более жадным до власти? Человек! Да, странное это существо. Я тоже руковожу, но я говорю: это так, а то эдак, ты ошибся, это исправь, так нельзя… Все говорю в лицо, ничего не таю про себя, никого по шерстке не глажу. Но не все любят правду, боятся ее — одни больше, другие меньше, прячутся от нее, не хотят открыться такими, какие есть, со всеми своими недостатками, а то и пороками. Вот она, человеческая психология, сложная это вещь. Да, часто человек самому себе непонятен, а как понять душу и стремления ближнего своего? Неужели даже в нынешнее время человек остается загадкой для другого человека?..

— Извините, мне надо здесь убрать. Вы давно стоите, смотрите в тарелку, а к еде не притрагиваетесь.

— Да-да, сейчас, я просто так.

Мартин взял вилку и снова задумался. Что теперь делать? Идти к министру? Ах, в таком старом пальто!.. Ну что мы за люди? Как будто это имеет какое-то значение по сравнению со всем тем, что мы завоевали. А что мне скажет министр? Да то же самое, что и Махмуд, только в другом стиле, ему, министру, свойственном. Что такое с нами происходит, погрязли в формализме, в перчаточках работаем, рабы условностей… Эх, формалисты, формалисты! Даже напомнили мне, чтобы в этой одежде не являлся к министру. Но ведь и он человек, как и все другие, не Аполлон и не Зевс… Сто чертей и этому Биедичу, и министру, и всем богам, вместе взятым! Неужели мне одному заботиться обо всем? Как построим, так и построим — с учетом, так сказать, местных условий… Что я могу сделать? С кем борюсь, кого убеждаю! И зачем только я приехал сюда?

Он схватил свой портфель и вышел. Почти бегом спустился по Балканской улице, не замечая прохожих. Толкнул кого-то, шепотом извинился, словно перед самим собой, на бульваре возле вокзала купил газету и засунул в карман, машинально встал в очередь у кассы, взял обратный билет, махнул рукой, словно успокаивая самого себя, и остановился в нерешительности. Куда податься? Времени еще много, поезд отходит только в десять вечера. Осточертели мне и Биедич, и все эти важные чиновники, и боги, и черти… Действительность и истина не живут в четырех стенах.

Знакомыми, вымощенными булыжником улицами, разбитыми и грязными, казавшимися ему сейчас неуютными и узкими, он шагал к своему дому. И снова думал о встрече с Махмудом, с дежурными в Управлении, о проектах и не заметил, как дошел до своего дома, окруженного покосившимся забором. Прошел по бетонной дорожке и позвонил в дверь. Минута-две ожидания. Он снова нажал пальцем на кнопку. Дверь открыла женщина с ребенком на руках. Она смотрела на него внимательно, чему-то удивляясь. А он стоял перед открытыми дверями своего дома, чувствуя что-то неладное, и не мог сделать ни шагу. Казалось, будто все это происходит во сне, а не наяву. Наконец женщина спросила:

— Вам кого?

— Это, гражданка, мой дом. Я приехал со стройки. А вы меня спрашиваете, почему я иду к себе домой!

Она пожала плечами, растерянно посмотрела на него, еще крепче прижала ребенка к груди и, смущенно опустив голову, посторонилась. Войдя в прихожую, Крстаничин остановился как вкопанный. Он тоже растерялся, не знал, как спросить, что творится в коридоре, кто вытащил сюда из комнаты его вещи. Шкаф зажат в углу, диваны взгромождены один на другой, а сверху навалены стол и стулья. Он повернулся к женщине, ребенок смотрел на него черненькими глазками, обхватив мать за шею.

— Кто выбросил мои вещи? — сердито спросил он.

— Мы сюда недавно переехали, товарищи из комитета, знаете, они нам дали комнату. Мой муж работает во вторую смену, его нет дома. Он лучше знает, как это было…

— А они кого-нибудь спросили, когда выделяли вам комнату? Дом строил я, а не товарищи из комитета! Я не выписался из Белграда, они хорошо это знают! Что же такое творится? Что за товарищ сидит в этом комитете? Надо же было еще и этому случиться…

Женщина молчала, в глазах у нее были страх и мольба. Ребенок, отвернувшись от Мартина, уткнулся матери в плечо и заплакал.

Возмущение Крстаничина как рукой сняло, детский плач напомнил ему о прошлом — о сыночке, жене. Конечно, комната два года пустовала, а теперь здесь ребенок, женщина. Может быть, они жили в какой-нибудь развалюхе, на чердаке, в подвале. А может, и в землянке, есть такие, знаю. Где же я видел землянки? Где? Вот уже и забыл…. Ну да, совсем близко от Белграда, на Дунае, там, где высокий берег, люди выкопали что-то вроде пещер, навесили двери, прорыли окна… И нет ничего удивительного в том, что мою комнату освободили — вытряхнули вещи и отдали людям.

— Не плачь, малыш, я не злой дядя. И у меня был такой же мальчик… Сынок, такой же красивый, как и ты.

Что за день сегодня! Сколько событий, и все так неожиданно, вдруг… Он шагнул к двери, ухватился за ручку и остановился. Губы у него шевелились.

— Пожалуйста, проходите в комнату. Отдохните, скоро мой муж придет. Товарищ, я прошу вас… А как долго вы пробудете в Белграде? Дайте нам время, и мы вам…

Мартин вздрогнул, рывком открыл дверь в комнату, но не вошел.

— Иди, малыш, иди в комнату, успокойся. Ты маленький еще, чтобы все это понять… Ну, до свидания! — Он повернулся и медленно пошел к выходу, а потом, словно боясь опоздать на поезд, хотя было только четыре часа, заторопился и почти бегом побежал прочь от своего дома.

Неужели у них не нашлось времени написать мне письмо, попросить, объяснить, что эту единственную комнату, которая мне оставлена, они предоставляют семье с маленьким ребенком? Как это могло случиться, не понимаю! Народная власть, а как с людьми поступают! Разве они вправе отнимать у меня последнюю комнату? Вещи в коридоре… Сколько сил ушло, построил дом, а остался без угла, без пристанища. Эх, превратился я в бездомного бродягу с гор. Как хорошо было бы сейчас растянуться на диване, отдохнуть… Устал я смертельно, ведь ночь не спал, и еще одна такая ночь впереди. А когда мне отдыхать? Да что там отдых! Я о нем даже мечтать не смею. И Оливеру давно уже не видел, хотя думаю о ней часто. Обещал жениться, предлагал начать совместную жизнь, а вот так получилось, что после того разговора даже не подошел больше к ней, будто ничего не произошло между нами, будто я обо всем забыл. Конечно, не забыл, но эти сплошные неудачи, они меня просто преследуют…