Из озера взметнулись молнии

XXXVII

Весна в тот год была ранняя, бурная. После обильных дождей солнце обрушилось на землю с необузданной яростью. В январе в саду больницы, где все еще лежали Петко и Никола, расцвела рябина с кривыми, суковатыми ветками. Рядом с ней гранат, который цветет круглый год. Нежно-голубые цветы, журчащий за оградой ручей манили больных выйти в сад, вдохнуть весенний воздух. Все собирались у окон и наблюдали, как оживает сад, а ходячие больные выходили на прогулку. Только Петко не выходил, хотя раны его зажили и врачи разрешили ему вставать. Он добровольно приковал себя к постели, не хотел общаться с людьми. Он ссорился с медицинским персоналом и с каждым, кто пробовал с ним заговорить, часами молчал, смотрел перед собой, а то начинал оглядываться, бормотал что-то и громко вскрикивал. Все время он хмурился, злился. Соседи по палате уже подумывали, не сошел ли он с ума, и прониклись к нему жалостью. И ночью не находил Петко покоя. И во сне, и наяву он видел себя на скамье подсудимых. Снилось ему то, о чем он больше всего думал наяву.

Его судили. Строгий представительный судья задавал вопросы громким голосом, не мигая глядел ему прямо в глаза.

«Откуда родом и сколько тебе лет? — Петко молча таращил свои старческие, слезящиеся глаза. — Отвечай на вопрос. Тебя здесь судят».

«Откуда? Наверно, из Ханово, а лет мне порядком, скоро помирать. Вы судите человека, у которого забираете все, что он за свою жизнь заработал. Эх вы…»

«Слушай, Петко, отвечай, сколько тебе лет, где родился?»

«Родился я на день святого Димитрия, да, за два дня до него. Так мне мать сказала. А лучше бы мне совсем не рождаться! Всю жизнь надрывайся, гни спину, и все впустую. Да разве это жизнь!..»

«Сколько тебе лет? Неужели не знаешь?»

«В турецкое время родился. Сейчас мне уже под семьдесят. Что вам мои годы? Долго не проживу. Да и зачем мне такая жизнь…»

«Ты бросил бомбы на плотину? Кто тебя толкнул на это?»

«Бомбы?.. Ох эти бомбы… Бросил их по собственной воле, за хан, за свои мучения. Я был в Калифорнии, в шахте работал. Не знаешь ты, что такое шахта, молод еще. Обрушится на тебя целая скала — и готов! Много людей там пострадало, я потерял там силу и здоровье, вернулся выжатый, как лимон. Ох уж эта мне Америка! Сколько наших людей сложили там головы свои. А сколько вернулись с туберкулезом, без зубов, с одним глазом или совсем слепые. На подземных работах люди быстро слепнут… Эх, если б ты все это знал, не посадил бы старика на эту черную скамью… Судишь, а кого судишь? Знаешь ли ты, во что мне обошелся хан, который хотят сломать?..»

«Подожди, хватит об Америке. Слушай, Петко, что я тебя спрашиваю: кто тебя обманул, кто тебя толкнул на злодейство?»

«Какое злодейство? Я никому ничего плохого не сделал. Столько лет поил-кормил людей в своем хане. Нет денег — ешь в долг. А мне никто не вернул ни динара. Чего тебе, судья, нужно от меня, от печалбара и старика?..»

«Кто тебя подговорил бросить бомбы на плотину? Вот что нас интересует. Кто подбил тебя?»

«Эх, судья, да какие там бомбы… Даже царапин на плотине не осталось… Так мне сказал Мартин, и люди говорят. Не пристало мне жизнь свою христопродавцем кончать. О таком не рассказывают. Арестуй еще кого-нибудь из крестьян, если это поможет вашей плотине…»

«Признайся, это облегчит твою участь! Мы тебя не посадим в тюрьму».

— Нет! Хоть и страшен мне суд, тюрьма, оковы, но я все равно не признаюсь! Нет! Никогда! Никому ничего не скажу! Нет! — закричал он так громко, что даже тяжелобольные подняли головы с подушек. Все были поражены.

— Рехнулся Петко. Теперь с ним все кончено! — сказал кто-то.