Из озера взметнулись молнии

XXII

Перед самым рассветом Петко очнулся. Накрапывает дождь, по небу ползут облака. Голова тяжелая, чугунная, ледяные ноги свела судорога. Он сразу вспомнил все, что случилось, и не может понять, почему его не арестовали. Опираясь на правую руку и трясясь всем телом, начинает медленно подниматься, но голова перевешивает, нестерпимо бьет лихорадка, ноги не слушаются, и он снова падает в грязь. Что это у меня с головой? И рука болит… Надо бежать отсюда, чтобы не плевали в меня рабочие и те мальчишки, что с ними строят. Хотя бы до хана добраться. Но там меня найдут. Где же мне спрятаться, куда податься, такому старому… — думает он, клацая зубами от холода, пересиливая боль в голове. Эх, Петко, до чего ты дошел, на что решился! Лучше бы тебе самому раньше сдохнуть. Что с плотиной? Неужели мои стариковские руки натворили беду? В мои-то годы бомбами кидаться… Что ни говори, несдобровать мне… Он снова пытается встать, проклиная свою жизнь, Мартина, стройку. Чудище огромное, будь оно проклято. И что за напасть на нас свалилась? Человек не думает не гадает, что его ждет в жизни… Наконец удалось встать. С трудом переставляя ноги, тащится он прочь, бормоча что-то под нос и качаясь из стороны в сторону, весь в грязи, промокший до костей, окровавленный- настоящее привидение. Спотыкается, падает, снова встает. Скорей в свой хан, скорей, но почему его не схватили, не убили там, у плотины, ведь его видели, нашли. Почему? Старика укокошить нетрудно. Поймали на месте преступления, за таким делом… Странно. Чудеса какие-то невиданные… И что это за люди? Говорят — все для вас, а сами отнимают. Ятут таких дел натворил — а они и пальцем не тронули. Этот Мартин зовет к себе в канцелярию на разговор. Нет, Петко, разве их разгадаешь?

Вот показался хан, старик еле плетется, согнулся до земли, по сторонам не смотрит, даже и не думает прятаться. Чего им с меня, старика, взять? Вот я весь перед ними! Пусть что хотят со мной делают, пусть радуются моей погибели… Но как я посмел бросить бомбу? Ведь это бомба… Страшно! Как только я решился? Что я наделал?

Ворота в хан открыты, оказывается, забыл запереть. Петко на коленях, помогая правой рукой, добирается до своего убежища, ползет по лестнице, как пришибленный пес, мотает головой, словно она не его, чужая. Стаскивает здоровой рукой джемадан, разматывает ремешки на опанках, расстегивает рубашку и, как был, грязный и окровавленный, валится на кровать.

— О господи! — причитает он. — Что это такое? Если ты бог, чего не поможешь? Чего сидишь там, сложа руки? Ты со своей высоты посмотри-ка вниз, на то, что творится здесь, на земле. Неужто тебе трудно положить конец здешним безобразиям? Стоит тебе только шевельнуть пальчиком, и все это провалится к дьяволу. Людям, крестьянам твоим, стало бы легче… Зачем разрешил рыть нашу землю? А попы толкуют: все в руце божьей! Если ты бог, так суди по правде! Не допускай зла, боже!.. Похоже, что ты махнул рукой на крестьян. Ты всемогущий, а что делаешь? Уж не превратился ли ты сам, братец мой, в дьявола? Может, и к тебе в душу пробрался нечистый? Может, и ты коммунист? Что ты такое, кто ты? Неужели ты ничто… Пустое место!.. — кричит в бреду Петко, а потом уже что-то несвязное, жалобное. Перед глазами у него все кружится, вещи мечутся по комнате, налетают на него, грозят чудовищными обоюдоострыми кинжалами, каких он никогда в жизни не видел.