Корабельная слободка

XIX Вторжение

Лето, жаркое севастопольское лето, было на исходе. По хуторам на виноградниках было людно. Из гущины виноградных лоз доносилась звонкая украинская песня. Девушки собирали созревший виноград: розовую шаслу, золотистый чауш, черную и ароматную изабеллу. И вот, как в прошлые годы, снова тянулись маджары с виноградом в Севастополь, на базар.

Елисей Белянкин стал в последнее время замечать, что сума у него с каждым приходом симферопольской почты становится все тяжелее. Уже вся Россия была охвачена тревогой за Севастополь, и сюда шли письма, много писем, из всех уголков огромной страны. Елисею по штемпелям на конвертах довелось теперь узнать о таких городах, о которых он раньше и не слыхал. Мало того: в России, оказывается, были города, которые носили и вовсе одинаковые названия. Так, были два Ростова: Ростов Великий, в Ярославской губернии, и другой Ростов — Ростов-на-Дону. И Могилева было два: один, губернский, на Днепре, и другой, уездный, Могилев-Подольский, на Днестре. Было также два Петропавловска: Петропавловск-на-Камчатке и Петропавловск-на-Ишиме, притоке Иртыша. А вот Новгородов — так тех было целых три: Новгород Великий на Волхове, Новгород Северский на Десне и Новгород Нижний на родной Елисею Волге. Оттуда, из-под Нижнего Новгорода, из крохотной деревушки на берегу великой русской реки, был сдан когда-то в солдаты молодой крестьянский парень Елеся Белянкин. И с Егором Калинниковым и с другими парнями-волгарями назначен был Елеся в город Севастополь, в черноморский флот, на вековечную службу. Давно это было. И стал за это время Севастополь для Белянкина второй родиной. А что милее и дороже родной стороны!

И вот теперь из всех трех Новгородов, из обоих Могилевов, из Ростова Великого и Ростова-на-Дону шли в Севастополь письма с разноцветными почтовыми штемпелями. Письма шли также из Уфы, из Кронштадта, из Риги, из Елабуги… Письма весом в один лот — с черным штемпелем, в два лота — с синим, и в три лота — с красным. Писали помещицы в дворянских усадьбах; писали церковные дьячки за неграмотных деревенских мужиков; писали матери сыновьям и сестры братьям. И все спрашивали, не опасно ли оставаться семейным людям в Севастополе, не показался ли неприятель.

Он показался в солнечное, но прохладное утро 1 сентября 1854 года. Адмиралы Нахимов и Корнилов и вызванный сюда лейтенант Стеценко заметили с вышки морской библиотеки густое облако дыма на горизонте. Один Меншиков ничего не видел. Он повернулся спиной к морю и, прислонившись к балюстраде вышки, едко улыбался. Наконец и он не утерпел. Как обычно покачиваясь, он подошел к телескопу и заглянул в окуляр. Теперь и Меншиков увидел… Неприятельский флот шел тремя колоннами, огромный, неисчислимый.

— Мм, — промычал Меншиков и поморщился.

Он достал из кармана плоскую шкатулку, которую вечно таскал с собой. В шкатулке у него были ножи и ножницы, вилки и ложки, иголки и нитки, карандаши и перья, бумага и конверты, чернила черные и чернила красные, набор гербовых печатей, обломки разноцветного сургуча, трут и огниво, спермацетовая свечка и, наконец, серебряная чарочка.

Владелец всего этого добра довольно быстро разыскал в шкатулке все, что ему понадобилось: плотный листок синей бумаги, крохотную бронзовую чернильницу, свежеочиненное перо, сердоликовую печатку. Разложив это на столике под холщовым навесом, Меншиков стал скрипеть пером по бумаге, то морщась, то улыбаясь неизвестно чему.

В это время по наружной мраморной лестнице библиотеки поднимался Елисей Белянкин. На середине лестницы он вдруг остановился. Странным показался ему черный дым, которым стала застилаться морская даль. Но в ту же минуту к библиотеке прискакал казак. Он спрыгнул с лошади и сорвал с головы шапку. В шапке у него был запечатанный пакет.

— Эй, Гаврилыч! — окликнул Елисей казака, взбежавшего по лестнице вверх.

У всех донских казаков была одна кличка: Гаврилыч.

— С какими вестями, Гаврилыч? — спросил казака Елисей.

— Слыхала вести кура на насести, — отшутился было казак и сверкнул двумя рядами белых зубов.

— Говори, Гаврилыч, дело. Не время зубы скалить.

У казака сбежала с лица озорная улыбка.

— Правду говоришь, земляк. Не время, не пора. С Константиновского мыса я, с батареи. Сам видел: идет супостат великою силою, кораблей видимо-невидимо, так что и сосчитать нельзя. Будто даже и не флот идет, а целый город движется, трубы дымят… И разговор такой, что пехота у него на кораблях, кавалерия, пушки… Слышно так, что хочет на берег скинуться всею своею силою. А силы этой у него, слышь ты, шестьдесят три тысячи человек, даже поболее того.

— Велика сила, — подтвердил Елисей. — А побьем мы ее, силу эту.

— Это уж как положено, — согласился казак. — Как можно не побить?.. И он вдруг встрепенулся: — Не взыщи, землячок, с пакетом я. Вот…

На одной стороне пакета Елисею бросились в глаза пять красных сургучных печатей. На другой было крупным почерком военного писаря выведено:

Казак, взмахнув пакетом, снова припустил вверх по лестнице.

Елисей вошел внутрь и, подойдя к большому окну, стал рыться в своей суме. Мимо него прошел адмирал Корнилов с лейтенантом Стеценкой.

— Приказ светлейшего князя Меншикова касательно вас вам известен, — сказал Корнилов Стеценке. — Неприятельский флот показался у наших берегов. Имею донесения, что на флоте у него — войска, все виды оружия. Нужно думать, что он высадит десант. Возьмите с собой столько казаков, сколько вам нужно, и поезжайте по берегу по направлению к Евпатории, туда, куда прибудет неприятельский флот. Если нужно будет, повидайтесь с комендантом Евпатории Браницким. Извещайте светлейшего обо всем, что заметите.

Стеценко щелкнул каблуками и, выскочив на крыльцо, ринулся вниз по лестнице. Через минуту Елисей увидел в окно лейтенанта Стеценку верхом на косматой казачьей лошадке. Лейтенант ударил ее ногами в ребра, и степной скакунок рванулся вниз с горы.

Меняя в дороге лошадей, лейтенант Стеценко с шестью казаками скакал почти без передышки весь день. До Евпатории оставалось версты четыре. Далеко в море пылала в облаках вечерняя заря.

«Ветреный день будет завтра… может быть, даже ненастье», — подумал Стеценко.

Заря погасала торжественно и печально. Поднявшийся ветер, низко стелясь, сделал перебежку и пропал в потускневших кустах.

— Урядник! — крикнул Стеценко бородатому казаку на караковой лошади. — Быть завтра ненастью?

— Надо быть так, ваше благородие, — откликнулся казак. — Солнышко в облака садится — значит, быть ветру. Ветер нагонит тучу, туча прольется дождиком… Может и на неделю зарядить: время — сентябрь месяц. Вишь, и море будто сердится: эвон разогнало барашков сколько по волне!

Стеценко вгляделся в море. По огромному простору ходили в белых гребнях исчерна-серые волны. Тронутые зловещим отсветом заката, они ворчливо набегали на низкий берег. А дальше в море…

И Стеценко вдруг увидел то, что было от берега дальше.

Огромная масса кораблей множеством черных силуэтов сразу обозначились на горизонте, на фоне неба, словно вырезанного из красной фольги.

— Вот оно! — сказал Стеценко, остановив лошадь. — Урядник, считай.

Урядник принялся считать корабли. Считали и другие казаки. Считал и сам Стеценко. Каждый насчитал до сотни кораблей. Но это были корабли, шедшие на некотором расстоянии друг от друга; их нетрудно было сосчитать. А ведь, кроме этих, было множество других; они шли густыми массами или были уж очень далеко; сосчитать их нельзя было. Они заслонили собою весь горизонт, от края до края; и с ветром, который дул с моря, они надвигались на берег и становились на якорь.

Заря погасла, словно залитая гулливой волной. Ехать в Евпаторию для встречи с евпаторийским комендантом майором Браницким было уже не к чему. Стеценко и без Браницкого знал теперь, где отдал якоря неприятельский флот. И если Стеценко останется на месте, то собственными глазами увидит, что предпримет неприятель дальше.

А майор Браницкий в это время заливал и пересыпал известью казенные запасы зерна и муки в Евпатории, чтобы они не достались врагу. Все войско Браницкого — двести солдат слабосильной команды. Ободряемые своим комендантом, они свирепо работали лопатами.

— Так, ребятушки, — вскрикивал поминутно Браницкий, потирая руки. — Сыпь, ребятушки! Во-во, дуй! Хлебом и солью их по русскому обычаю… Турку с трубкой, англичанку-поганку… Беда только: хлеб чем встретить есть, а сольки вот нехватка. Так мы известочкой, известочкой… А ну, ребятушки! Что? Готово? Всё? Ну, коли всё, так стройся. Строй-ся-а! Смир-но-о! Песельники — вперед! Шагом… марш!

затянули песельники, взбивая вдоль по улице белую пыль:

И все двести человек евпаторийской команды грянули ответно:

Против города уже стояли на якоре три неприятельских парохода. Один из них, тридцатишестипушечный пароходофрегат «Трибун», повернулся к Евпатории бортом, готовый в любой момент дать по беззащитному городу залп из восемнадцати бортовых орудий.

Из трубы пароходофрегата вдруг повалил дым. Крупные клочья дыма стал подхватывать ветер и бросать на город. Майор Браницкий, шедший впереди своих солдат, заметил это и не вытерпел.

выкрикнул он вместе с песельниками:

И снова двести глоток все вместе ответили и песельникам и своему начальнику-коменданту:

Так провел евпаторийский комендант майор Браницкий всю свою команду через весь город и вывел ее за город.

Песельники пели, и звякали бубенчики на бубнах. Двести пар худых солдатских сапог мерно отбивали шаг по дороге на Симферополь, главный город Крыма. Надвигалась ночь.

Знакомая лихая солдатская песня доносилась издалека до лейтенанта Стеценки и его казаков. Стеценке хотелось узнать, что там за передвижение происходит на симферопольской дороге. Но казаков у него было мало, они нужны были ему для другого; более важная задача была теперь у молодого лейтенанта.

На берегу моря ему попался пустой сарай. Они забрались туда, Стеценко с бородатым казачьим урядником, и плотно прикрыли двери. Здесь, в темном углу, урядник высек кремнем огня и зажег лучинку. А Стеценко на каком-то обрубке написал карандашом две записки в Севастополь: одну — князю Меншикову, другую — адмиралу Корнилову. И казак из отряда Стеценки, с двумя записками в шапке, бросился через ручьи и балки в Севастополь.

Ночь была темна и беззвездна. Крепчал ветер, плотный и гулкий. Стеценко ничего не ел с утра, но ему было не до еды. Он все время сновал по берегу моря, наблюдая, как корабли за кораблями становятся вблизи берега на якорь. Громыхали якорные цепи; стучали топоры; раздавались слова команды на французском, английском и турецком языках… Все это явственно слышал Стеценко, невидимый под покровом ночи.

К утру ветер утих, и море под утренним солнцем переливалось, как золото, расплавленное в огромной чаше. Лейтенанту Стеценке и оставшимся у него пяти казакам пришлось отдалиться немного от берега, а то ведь их могли заметить с кораблей и пустить по ним из пушек.

Стеценке не страшна была смерть.

«Умереть немудрено, — думал он, поеживаясь в своей легкой флотской шинели: — да, умереть немудрено; мудрено выполнить задачу».

Молодой лейтенант сознавал, что он и его казаки — это единственные русские люди, которые в этот грозный час 2 сентября 1854 года видят собственными глазами вторжение врага.

А вторжение уже действительно началось. На неприятельских кораблях играла музыка. Стеценко разбирал знакомый мотив.

«Это на французских кораблях», — решил Стеценко.

Вскоре к флейтам и валторнам французов стали примешиваться звуки английского гимна «Боже, спаси королеву». И с кораблей французских и английских начали отваливать шлюпки с солдатами и амуницией.

Стеценко стиснул пальцами подзорную трубу. В кольце объектива у него колыхался баркас, который быстро шел к берегу. На носу баркаса стоял бородач, черный, как жук, в красной феске, сдвинутой на затылок. И весь баркас был полон бородачей, тоже в фесках, и в шароварах, и в коротких плащах.

— Зуавы[31] — всегда первые, — бросил им с борта корабля «Город Париж» главнокомандующий французской армии маршал Сент-Арно. — А ну, шакалы пустыни, моя лучшая сволочь!

И зуавы, прокричав «ура» и «vive l’empereur»[32], налегли на весла.

Когда близ берега под килем баркаса зашуршал песок, жук-бородач, стоявший на носу, присел на корточки, потом рванулся, как отпущенная пружина. Он мелькнул в воздухе, но за шаг от берега шлепнулся в воду.

— Ах! — вырвалось у зуавов в баркасе.

— Плохая примета.

— Это очень нехорошо, друзья.

— Вот так же было на Дунае.

— Не вернуться ли нам обратно на корабль и начать все сначала?

Но Мишель Першерон, капрал, поднялся в баркасе во весь свой огромный рост и стал на носу. Руки у капрала были в багровых шрамах и серебряных браслетах, на которых навешаны были амулеты. Мишель Першерон сделал прыжок и уже на берегу хватил выползшего из воды жука кулаком по феске. Жук кубарем завертелся по берегу и рыча отполз в кусты. Так первые вражеские солдаты ступили на русскую землю. Стеценко поторопился новой запиской уведомить об этом Меншикова. И еще один казак отделился от отряда Стеценки и поскакал в Севастополь.

В это время зуавы, высадившиеся из баркаса, заметили в отдалении группу всадников, то приближавшихся к берегу, то отдалявшихся от него. По Стеценке и его казакам был дан залп из штуцеров. Пули взвизгнули где-то близко, никого не задев.

— Казак не без счастья, — сказал урядник, поворотив коня. — А все ж, не ровен час, может и укусить. Пошли, ваше благородие, за горку! Вернее будет.

Погода стала портиться. С севера шла черная туча. Порывами налетал холодный ветер. Он пробивался сквозь шинель к Стеценке и пронизывал до костей. Стеценко тридцать часов почти не слезал с лошади и валился с седла от усталости. А ночью разразилась буря, море ревело, и всю ночь напролет шел дождь. Стеценко выполнил свою задачу. Но на рассвете, прежде чем тронуться в обратный путь, в Севастополь, он еще раз подобрался поближе к неприятелю.

Он с болью увидел на прибрежном холме французский трехцветный флаг. Мокрый от дождя, он тяжело бился под порывистым ветром. Подле флага съежился в красном кепи и синей шинели французский солдат. Стеценко повернул коня и выехал на севастопольскую дорогу.

Лошадь, тоже изнемогшая за целую ночь беспрерывного снования на ветру под дождем, по песку и буграм, шла вялой рысью. Стеценко спал в седле, и ему даже снился сон. Будто он сидит в кают-компании у себя на корабле «Константин» и в каюту входит адмирал Корнилов. Стеценко хочет встать, чтобы, как полагается, приветствовать адмирала. Но кто-то словно приклеил лейтенанта Стеценку к месту и налил в сапоги свинца, так что Стеценке и ногами не пошевельнуть.

— Лейтенант Стеценко! — кричит ему Корнилов над самым ухом.

Стеценко пытается все объяснить адмиралу, извиниться перед ним… Но у Стеценки даже губы не шевелятся.

— Стеценко! — явственно раздается опять в ушах у лейтенанта, и кто-то трогает его за ногу. — Вася!.. Василий Александрович!..

Стеценко открывает глаза и с изумлением видит себя верхом на лошади, на берегу мутной речки, у солдатского костра. И дальше по всему холмистому берегу — костры, в котлах бурлит каша, попыхивая пузырями… Стеценко слышит русскую речь и узнает телеграфную вышку на горе.

«Это Альма, речка Альма», — мелькает в голове у него.

И, закрыв глаза, он валится с лошади на широкую грудь гусарского ротмистра Подкопаева, с которым познакомился в прошлом году в Симферополе, в гостинице «Золотой якорь».

— Вот те и на! — только и молвил ротмистр Подкопаев, принимая в свои объятия лейтенанта Стеценку.

Но тут и казаки из отряда Стеценки спешились. Бережно подняли они своего начальника на казачьей бурке и отнесли под плакучую иву, росшую неподалеку. Ротмистр Подкопаев опустился на колени и влил Стеценке в рот глоток рому из дорожного стаканчика. Стеценко проглотил, кашлянул, открыл глаза и вскочил на ноги.