Корабельная слободка

XLI Бомбы — не пряники

Однако чем суровее был февраль, тем шибче стало в марте пригревать весеннее солнышко. Повсюду в рытвинах у дорог голубела полая вода — раздолье шальному воробьиному племени. И звонкий ветер шевелил на деревьях голые ветви.

Но не прошло недели, как все покрылось светлозеленым пухом. В сад под шелковицу вышел дедушка Перепетуй. С ним была его новая тетрадь. Старую он снова упрятал в сундук.

Под шелковицей было прозрачно и пусто. Еще в декабре с нее снесло ядром крону; другим ядром дерево было расщеплено до половины. Но не сдавалась шелковица, пустила старая новые побеги, которым, наверно, предстояло тоже жить и жить.

С наступлением весны старый солдат из рабочей роты Севского полка, знаток поговорок, приходил на пятый бастион и, глядя на Николкину работу у мортирки, говаривал:

— Ишь ты! Смекалистый мальчонка. Не про тебя ль, сынок, сказано: сам смекай, где берег, где край; была б догадка, будет и меду кадка.

Но во вторую большую бомбардировку, 28 марта 1855 года, Тимофею Пищенке ядром размозжило голову. Тимофей упал на свою пушку и, обхватив ее по стволу, накрепко стиснул в последнем объятии. Насилу разжали Тимофею руки. Обрядили тогда Тимофея в чистую рубаху и парусиновые штаны и повязали ему шею новой косынкой. И похоронили на Северной стороне, на Братском кладбище, в братской могиле.

На другой день пришел на бастион старый солдат из рабочей роты, бросил наземь свою лопату и сел подле Николки. Николка похудел и почернел с горя, но глаза у него были злые.

— Уж я вот… уж я им… — задыхался он, посылая французу из своей мортирки ядро за ядром.

— Птичьего молока хоть и в сказке найдешь, — сказал солдат, — а другого отца и в сказке не сыщешь. Эх! Сирота — что камень при распутье. Хорошо бы жить у отца, да нет его у молодца.

Солдат сунул руку в карман шинели и вытащил оттуда медовый пряник.

— Мертвого схоронить, да живому, сынок, надо жить. А жизнь изжить — не лапоть сплесть.

Он положил Николке на лафет мортирки пряник, прихватил лопату и пошел к траншее. Николка сурово покосился ему вслед, но ничего не сказал.

Пустеть стала Корабельная слободка после второй бомбардировки. Много хатенок смело ядрами, другие сгорели от зажигательных снарядов… Жители переселялись на Северную сторону, и там, в шалашах, уже жили Белянкины и Спилиоти. Мишук и Жора страшно завидовали Николке и его георгиевской медали. Но Елисей Белянкин и Кирилл Спилиоти зорко следили за своими мальчишками. Училище, куда раньше ходил Мишук, было на все время осады закрыто, и Мишук слонялся с Жорой по базару на Северной стороне, где изредка появлялся, щеголяя своей медалью, Николка. Но прошел целый месяц, как Николка не бывал на Северной; почти весь май прождали его Мишук и Жора… А между тем уже четыре державы воевали против одной России. Чтобы угодить французскому императору, в войну вступила маленькая Сардиния; пятнадцать тысяч итальянцев под начальством генерала Ламарморы высадились в Крыму. И 25 мая началась третья большая бомбардировка Севастополя.

На Северной стороне было безопасно, хотя, случалось, и сюда залетала шальная ракета. Егор Ту-пу-ту устроился здесь возле харчевых балаганов. Все так же за медную копейку показывал он всем желающим уже не Синопский бой, а новую программу, которая называлась «особая категория».

— Станичник! — кричал дядя Егор, заметив подвыпившего донца в смушковой шапке, сбитой на ухо. — Кузьма Гаврилыч, становись в затылок; а коли мало сроку, подбирайся сбоку.

Егор вертел ручку ящика, и в зрителях у него попрежнему недостатка не было. Его хрипловатый голос и тут разносился во все концы, как год назад в Корабельной слободке.

— Погляди-ко особую категорию, любопытную историю, королеву Викторию, приехала в Евпаторию, пьет кофей без цикорию.

Казак тыкался носом в ящик и видел сквозь увеличительное стекло какую-то бабу, которая сидела на столе на полосатом матраце, а перед нею стояли на коленях турки с подносами в руках. Подносы были уставлены большущими чашками, из которых клубами валил пар.

Дядя Егор давал казаку вволю наглядеться на королеву Викторию, а сам тем временем раскуривал трубку.

— Слыхал, Иван Потапов? — сказал он мяснику Потапову, высекавшему для него кремнем огонь. — Миколка-то Пищенков каков объявился! Медаль у него, а теперь — Георгия мальчишке. По всей форме, сам Павел Степанович крест ему… да, перед всем фронтом. «Трудись, — говорит, — и впредь, Миколай Пищенков, за Россию-матерь». Вот те, Иван Потапов, и слободские, Корабельная то-есть… «Миколай, — говорит, — Пищенков», а?

Мишук с Жорой обомлели, услышав это. Потом оба принялись теребить дядю Егора. Но Егор уже снова взялся за ручку ящика, а Потапов как цыкнет да как замахнется кулачищем!.. Ребята бросились бежать и остановились, только когда добежали до бухты. Здесь они повалились на какой-то ялик, вытащенный на берег и опрокинутый вверх дном.

— Николка-то… — сказал Мишук, еле переводя дух. — Павел Степанович Георгия ему…

— Крест… — ответил Жора, тоже еще не отдышавшись. — Николка… Важно!..

Второй день гремела над Севастополем усиленная канонада. Словно тысяча буйволов ревела вместе, на один голос, и рыла копытами землю, взметая над нею камни и пыль. Но Мишук и Жора давно привыкли к этому реву, и на Северной стороне он совсем не страшил их.

— Бежим к Николке на пятый, — предложил Мишук. — Посмотрим, какой крест.

Жора взглянул вверх, где в синем небе плавали дымки разрывов.

— Может, Николке дали игрушашный, — сказал он вздохнув.

Мишук презрительно оглядел Жору с головы до ног:

— «Игрушечный»… Скажешь!.. Это Павел Степанович даст игрушечный! За Россию-матерь…

Жоре и самому хотелось побывать у Николки на пятом бастионе, но и боязно было пускаться через бухту, потом — под выстрелами через весь город.

— А может, это набрехали дяде Егору про крест? — робко спросил Жора. — Может…

— Говори! — оборвал его Мишук. — Набрехали! Про крест набрехали!

— Наверно, Николка теперь ва-ажный стал, — протянул Жора.

— Ну и что ж, что важный, — стоял на своем Мишук. — Пускай важничает.

Оба сидели верхом на опрокинутом ялике. Мишук — на носу, Жора — на корме. Перед Мишуком расстилалась бухта, зеленая вода была в ней прозрачна, и дымки в ясном небе отражались в воде.

— «Трудись, Николай Пищенков, за Россию-матерь», — повторил Мишук как зачарованный.

И, встрепенувшись, замолотил кулаками по днищу ялика.

— Идешь со мной, Жорка, или как? — крикнул он, соскочив на землю. — Не то я и один, без тебя… Очень ты мне нужен! Ступай лучше к мамке, она тебе соску даст.

— Ой, что ты, Мишук! — сразу замахал руками Жора. — Давай вместе. Наверно, не игрушашный крест, коли Павел Степанович дал.

Жора сполз с ялика наземь и поглядел на свои руки. Они были у него в смоле, которая по килю ялика еще не всюду успела засохнуть.

— Глянь-ка, Мишук, — сказал Жора, показывая свои ладони.

Мишук рассмеялся. Потом поглядел на свои ладони и рассмеялся еще пуще. Они и у него были в смоле. Оба стали мыть руки — воды в бухте сколько угодно.

Время было далеко за полдень; солнце уходило в открытое море; пальба затихала. На противоположном берегу бухты выдался вперед Павловский мысок с батареей, казармами и госпиталем. Дальше, за мыском, торчали ряды печных труб на пепелищах Корабельной слободки. И там же, чуть левее, курился Малахов курган с белой башней и русским флагом.

— Кабы нам к Павловской батарее причалиться, — молвил озабоченно Мишук. — А там с Корабелки махнуть по мосту на Городскую сторону.

— Разве что… — заметил Жора. — А тут, через Большую бухту, как?

— То-то и оно-то, — вздохнул Мишук. — Никто задаром не повезет.

— Нет, не повезет, — согласился Жора. — Как сунешься в ялик без трех копеек, так еще и уши надерут.

Ни Мишуку, ни Жоре не хотелось рисковать своими ушами. Оба знали по собственному опыту, что яличники, случалось, дрались очень больно: как схватит за ухо или за вихор, жди потом, когда ему вздумается отпустить. А в оба конца, да за двоих, это, значит, надо выложить за перевоз целых двенадцать копеек. Таких денег у ребят не водилось. Надо как-нибудь по-другому. Хоть вплавь пускайся через бухту! А плыть ведь до Павловского мыска полторы версты. Петр Кошка бывало на пари переплывал. А Мишуку и до середины не доплыть. О Жоре и говорить нечего: совсем пловец никуда.

Вдруг Мишука осенила мысль. Он огляделся: кругом никого не было. Тогда он схватил Жору за руку.

— Жора, знаешь что? — стал шептать он, все еще оглядываясь. — Спустим ялик в бухту. Там на берегу у Павловской батареи камни, так мы причалим под камнями и ялик там спрячем. А вернемся сюда, на Северную, тогда ялик снова на старое место…

Но Жора покачал головой:

— А хозяин спохватится — ан ялика нет. Выждет тут за амбаром, а когда будем ворочаться, так стукнет по макушке. Тут ходит один старый чорт… Васька Горох было-то залез к нему в ялик бычков удить, так старый этот, не молвив слова, как хватил Ваську доской по голове, аж треснула.

— Голова треснула? — заинтересовался Мишук.

— Не, доска треснула. А на голове выскочила шишка, здоровенная, как у капитана Стаматина, только на самую чуточку меньше — вот настолечко, на волосок один.

Но Мишук слушал недоверчиво:

— Врешь ты, Жорка, зубы мне заговариваешь! Просто боишься — и всё. Я и один с яликом управлюсь, не впервой мне.

— А весла где возьмешь?

В самом деле, где было взять весла? Может быть, они спрятаны где-нибудь за сараем?

Мишук побежал к сараю, но ни у сарая, ни за сараем не было ничего, а самый сарай был заперт на большой замок. Однако из-под дверей сарая торчал край доски. Мишук вцепился и вытащил всю доску.

— Вот тебе заместо весла! — крикнул он Жоре, который принялся швырять камешки в воду. — Ты только помоги мне ялик спустить, а я и доской угребусь.

Ребята ухватились за ялик — Мишук с носа, а Жора с кормы, — но ялик словно к земле прирос. Тогда они вместе вцепились в борт суденышка, понатужились — раз, два, три! Тяжело! Но — хлоп! — и ялик опрокинулся набок.

— Ой! — воскликнули оба в один голос и присели на корточки.

Ялик опрокинулся, и под ним оказались весла и два катка, чтобы спустить его в бухту, и ковш — воду вычерпывать, и фонарь с огарком, и веревка, и даже, неизвестно для чего, мешок с сеном.

У Жоры из головы сразу вылетели все опасения. Вместе с Мишуком подсадили они катки под ялик и спустили его на воду. Прихватив с собой весла и все остальное, ребята отчалили и через пять минут были на середине бухты.

Вся бухта была залита солнцем, которое плыло теперь по западной окраине неба и незаметно все больше клонилось к морю. Пальба поднялась снова, и с каждой минутой все чаще становились выстрелы, и опять словно буйволы ревели, и вновь над Севастополем поднялись дым и пыль. Мишук рвал веслами воду, а Жора сидел на корме притихший, и сердце у него стучало, и глаз он не сводил с больших камней на Павловском мысу. Жоре все казалось, что расстояние между мысом и яликом нисколько не уменьшается и что Мишук не гребет, а только весла в воде мочит. Но когда Жора обернулся, то увидел, что сарай на берегу остался далеко позади и что какой-то человек в фартуке поверх красной рубахи бегает там по берегу и руками размахивает — наверно, кричит что-то, только за канонадой ничего не слышно. А Мишук еще раньше заметил этого человека и греб изо всех сил.

«Хорощо, — думал Мишук, — что успели отчалить. А то и верно хватил бы доской по макушке, так что доска бы треснула, а на голове бы здоровенная шишка с картофелину…»

Но радоваться Мишуку довелось недолго.

«Плюм!» — услышал он где-то в стороне. «Плюм!» — раздалось позади. «Плюм!» — поднялась за кормой вода фонтаном и окатила Жору с головы до ног.

Ядра и бомбы стали падать в бухту, и волна разыгралась такая, что чуть ялик не опрокинула. Жора сразу осунулся и сидел серый, как его парусиновая безрукавка. Мишук уже и сам не рад был своей затее, но было поздно. Да и до Павловского мыска осталось рукой подать. Мишук ударил веслами раз и другой, и ялик врезался в низкий берег между двумя камнями. В тени, падавшей на воду от большого камня, ребята укрыли ялик и выскочили на берег.

Пальба становилась все злее. Видно было, как снаряды ложатся в Корабельной слободке и один из них на глазах у Мишука и Жоры сшиб с колокольни крест.

На Павловский мысок несли раненых. В окне госпиталя показалась Даша Александрова и исчезла. Через минуту она снова была у раскрытого окошка вместе с лекарем Успенским. Успенский высунулся из окошка и что-то кричал ребятам, но за пальбой ничего нельзя было разобрать. Тогда Успенский стал грозить ребятам пальцем. Руки у лекаря были в крови, и палец тоже был весь красный… Ребята бросились бежать, но знакомой дороги через Корабельную слободку не находили — всюду камни и мусор, бурьян и крапива. Только колокольня со сшибленным крестом еще высилась над тополями и хатенка Кудряшовой белела вдали да у дедушки Перепетуя окна были закрыты голубыми ставнями.

Но заходить к дедушке либо к Кудряшовой у ребят не было охоты. Они знали, что дедушка рассердится, увидев их здесь одних, когда такая пальба. А Кудряшова, чего доброго, бросится заявлять в полицию. Там, в полиции, пристав Дворецкий только и знает ребят сечь. Ни за что ни про что может отодрать; а уж за ялик, угнанный без спросу, так отстегает, что потом два дня на лавку не сядешь. И ребята, не останавливаясь, побежали дальше.

Вскоре их обогнал на белой лошади начальник обороны Корабельной стороны генерал Хрулев. Батальон пехоты пронесся беглым шагом к Малахову кургану. Похоже было, что там, у Малахова, идет большой бой.

— Беда! — кричал, пробегая, заморенный солдатик, отставший от батальона.

Завидя ребят, высунувшихся из-за кучи мусора, он снова крикнул:

— Беда, хлопчики! На Камчатском люнете Нахимова убили…

Камчатский люнет был еще зимой построен Нахимовым на пригорочке перед Малаховым курганом. Это было земляное укрепление, открытое только с одной стороны — с задней стороны, обращенной к кургану. Чтобы взять Севастополь, надо было овладеть Малаховым курганом. Но стать хозяином кургана можно было, только сокрушив сначала Камчатский люнет.

В то время, когда Жора и Мишук причаливали к большим камням на Павловском мысу, Нахимов на своей серенькой лошадке скакал во весь опор через Корабельную слободку. Резвый конек брал с маху всевозможные препятствия, которые внезапно вырастали у него на пути, так что адъютанту Павла Степановича Колтовскому пришлось подстегнуть своего вороного, чтобы не очень глядел по сторонам. Вдруг вверх взвилась, точно змея, ужалившая собственный хвост, серебристо-белая ракета. И за нею еще две ракеты обе сразу рванулись в вышину. Нахимов ударил свою лошадку каблуками сапог, и та, вытянув голову, наддала еще шибче, так что ветер засвистел у Павла Степановича в ушах.

— Шту-урмм! — выл ветер, подхватывая и разнося пыль, взрываемую конскими копытами. — У-у-у…

— Штурм, — словно соглашаясь с ветром, шептал беззвучно Павел Степанович. — А на люнете всего триста пятьдесят человек!..

Он оставил лошадь внизу и стал пешком подниматься на люнет. И совсем неожиданно для защитников люнета среди них появилась знакомая фигура Нахимова, его черный сюртук с золотыми эполетами, полусабля на кожаной портупее через плечо… Офицеры и солдаты, даже несколько человек арестантов, работавших на люнете, — все сразу окружили его, они стали как бы жаться к нему, словно ища в нем опоры. Их было действительно мало, чертовски мало, а тут еще этот штурм, которого и впрямь можно ждать с минуты на минуту. Об этом говорит и перебежчик, немец из Эльзаса, одетый во французскую форму. От него пахло ромом…

— Vive l'empereur? — повторял он и, морщась, вертел головой: — Non, je m’en fiche de l’empereur[77]. Тьфу!

Нахимов подошел к нему. Перебежчик, увидя русского начальника в адмиральских эполетах, несколько подобрался, вытянулся…

— Количественно какими силами предполагается штурм в этом месте? — спросил его по-французски Нахимов.

— Две дивизии, ваше превосходительство, — ответил перебежчик. — Две дивизии храбрых солдат императора французов. — И, одолеваемый хмелем, тут же добавил: —Je m’en fiche de l'empereur. Тьфу!

— Какие полки?

— Линейные полки, ваше превосходительство. И зуавы, алжирские стрелки, два батальона гвардии императора…

Перебежчик потер лоб, припоминая, кто же еще. Но ром все больше разбирал его, и он едва держался на ногах. Ничего не припомнив, он закончил:

— Je m'en fiche… Тьфу!

«Петрушка, паясничает, — подумал Нахимов и зашагал к вышке, раздвигая по дороге подзорную трубу. — А цифра все же похожа на правду. У них две дивизии, а у меня на люнете сколько? Триста пятьдесят всех, вместе с матросами и даже арестантами. Гм… да… К примеру, выходит на одного русского добрых три десятка храбрых солдат императора французов? Многовато-с!.. Впрочем, перебежчик хоть пьян, да еще и в том прав: император — тьфу! Какой император? — мелькнула в голове у Павла Степановича озорная мысль. — Их два: император французов и император всероссийский. Тьфу — вообще-с, — решил Павел Степанович и улыбнулся в усы. — «Царь наш — немец прусский, мундир носит узкий», да-с, — вспомнил Павел Степанович из стихотворения декабриста Рылеева, повешенного императором всероссийским. — За всем тем, — продолжал про себя Павел Степанович, — теперь на Руси новый император, а старый в бозе почил. В сундук его скорей, да на десять запоров, да стопудовый камень ему на могилу — гранит, малахит, каррарский мрамор!.. «Чтоб встать он из гроба не мог»… Да… уж очень палят-с, очень…»

Размышления Нахимова были прерваны возгласом командира люнета — лейтенанта Тимирязева:

— Павел Степанович, куда вы? Не нужно это, Павел Степанович!

— Это ничего-с, вы не беспокойтесь.

И Нахимов в два прыжка очутился на холмике, откуда ему сразу открылась широкая картина начинающегося штурма.

Не надо было и подзорной трубы, чтобы увидеть это. Неприятель двинулся на люнет с трех сторон, и солнце, стоявшее низко, ярко отблескивало на золотых орлах, которыми увенчаны были маленькие знамена французских линейных полков. А далеко влево что-то отчетливо переливалось голубыми волнами. Не море волнуется, не ветер играет в овсах… Павел Степанович узнал голубые куртки алжирских стрелков. Алжирцы толпами бежали в обход люнету, чтобы ворваться туда с тыловой, открытой стороны. Нахимову не понадобилось и пяти секунд, чтобы определить положение.

— Нет, врешь! — крикнул он в пространство. — Барабанщик, тревога! Сигналист, подними флаг!

Обнажив свою коротенькую саблю, Павел Степанович соскользнул с вышки, увлекая за собою вниз камни, гальку, мелкий щебень.

Солдаты едва увидели синий флаг, флаг нападения и тревоги, как сразу же открыли ружейный огонь по красным штанам, которыми заалело, словно калиной, все поле перед люнетом.

— Картечью их, лейтенант, — сказал Павел Степанович Тимирязеву, поджидавшему его внизу.

Тимирязев побежал к левому фасу люнета.

— Левый фас! — крикнул он матросам, стоявшим у орудий. — Начинай ядром с дальней картечью!

Начал левый фас, потом пошло по всем трем фасам. Осколком бомбы Тимирязева контузило в левый висок… Штуцерная пуля пробила ему правую ногу… Увидя это, Нахимов сам побежал к левому фасу.

— Батальный огонь! — крикнул он, взмахнув саблей. — Раз за разом! Бей! Держись, ребята, Хрулев идет!

Но Хрулев со своими батальонами подбегал еще только к Малахову кургану. И вместо хрулевского призыва «Благодетели, за мной!», Павел Степанович услышал картавые возгласы зуавов — опять это «vive l'empereu-eur»

Зуавы вместе с линейцами уже мелькали за амбразурами, лезли на самый вал, сыпались сверху на орудийную прислугу.

— Пальбу прекратить! — скомандовал Нахимов. — Мичман Харламов, передайте по батареям: заклепывать орудия, отходить за укрытие.

— Vive l'empereu-eur! — услышал тут Павел Степанович совсем над ухом у себя, и красные кепи французов замелькали перед ним, как искры. — О-о-о! — завыли французы.

Они уже разглядели адмиральские эполеты на плечах у этого пожилого сутуловатого командира с обнаженной полусаблей и завертелись вокруг него, как смерч. Чья-то рука с потускневшими галунами на синем рукаве протянулась к русскому адмиралу, но адмирал рубанул по ней саблей. Другому французу адмирал выпалил из пистолета в оскаленные зубы. Коротенькая морская сабелька Нахимова ударялась о вражеские штыки, высекая огонь из металла, но удар чем-то страшно тяжелым в спину сразу свалил Павла Степановича с ног.

— Братцы-и! — слышал он здесь же, рядом, на земле, вопли матросов. — Ребятушки! Не отдавай Нахимова! На-хи-мо-ва-а!

Матросы катались по земле вместе с французскими солдатами, набросившимися на адмирала. Выручать Нахимова бежали теперь со всех умолкнувших уже батарей.

— Нахи-имова-а! — ревели матросы, налетая на французов со своими пальниками и рычагами — Пал Степаныча-а! Выруча-ай!

Здоровенный арестант с бубновым тузом на спине и русой бородой веером, заслышав этот крик, напружился и одним рывком расшвырял навалившуюся на него мелюзгу в красных штанах. Не мешкая, он схватил первое, что подвернулось под руку, не то дышло, не то оглоблю, и пошел крушить, переламывая ноги, раскраивая черепа, сшибая головы напрочь. Когда он пробился к живой груде, барахтавшейся на земле, двое зуавов уже крутили Павлу Степановичу руки. Арестант отбросил свое орудие и вцепился в зуавов.

Он сшиб их лбами, и они повалились замертво. Но сам упал тут же с кривым тесаком между лопатками.

— Дядя Яков!! — завопил, подбегая, молоденький арестант. — Я, — откликнулся Яшка, но изо рта у него хлынула кровь, заливая бороду и куртку. — На все четыре стороны… — шептал он отходя. — Куды хошь…

Павел Степанович, тяжело дыша, поднялся с земли. Сюртук на нем разорван и покрыт пылью. Но адмиральские эполеты попрежнему блестят, и вокруг Нахимова теснятся матросы и солдаты.

— Отступать за укрытие! — командует Нахимов, боясь рукой взмахнуть, потому что каждое движение отдается у него резкой болью в спине.

И сотня русских, отбиваясь от двух дивизий противника, покидает люнет.

Медленно, поддерживаемый лейтенантом Колтовским, проезжает Корабельной слободкой адмирал Нахимов. Лицо у него в кровоподтеках, спина нестерпимо ноет и в глазах белый свет мутится. И вдруг губы у Павла Степановича растягиваются в улыбке и подстриженные усы дрожат от смеха.

— Видали, Митрофан Егорович, перебежчика на люнете? — говорит он Колтовскому. — Завел спьяна петрушку: «Je m’en fiche de l’empereur — тьфу!» Прямо в ушах навязло: l’empereur — тьфу! Уморил, стервец!..

Мишук и Жора, ошеломленные вестью о смерти Нахимова, не знали, что предпринять дальше: то ли домой на Северную возвращаться, то ли бежать к Николке на пятый бастион.

— Нахимов! — крикнул вдруг Жора, узнав Павла Степановича в одном из проезжавших мимо всадников. — Живой!

— Как есть живой! — всплеснул руками Мишук. — Павел Степанович живой, живой! — повторял он, взобравшись на кучу мусора. — Павел Степанович…

Нахимов остановил коня. Тут только ребята заметили, что лицо у Павла Степановича в крови, и сюртук на нем разорван, и сидит Павел Степанович в седле, как деревянный.

— Павел Степанович… — продолжал лепетать Мишук уже испуганно. — Кровь…

— Кровь — это пустяки, — сказал Нахимов. — Герои, ну! Вы что здесь забыли?

— Мы не забыли, Павел Степанович, — стал объяснять Мишук, немилосердно теребя свою и без того истрепанную бескозырку. — Мы только на минуточку на пятый бастион хотели…

— Нашли время! Бастион — не ярмарка; бомбы — не пряники. Завечереет скоро; глядишь — ан спать пора.

И, повернувшись к Колтовскому, Нахимов шепнул ему:

— Нет ли у вас, Митрофан Егорович, полтинничка взаймы?

Получив от Колтовского серебряный полтинник, Нахимов крикнул:

— Ну, герои, получай на коврижки! Деньги поровну, по четвертаку на брата; а лови, кто поймает.

Монета блеснула в воздухе, и Мишук поймал ее на лету.

— А теперь домой, — сказал Нахимов, — беглым шагом без остановки; начинай с левой ноги, не оглядывайся: раз-два, марш!

Ребята в точности исполнили команду.

— Есть беглым шагом! — крикнул Мишук.

И, прижав локти, увлекая за собой Жору, Мишук бросился беглым шагом обратно на Павловский мыс.

У дедушки Перепетуя ворота были раскрыты настежь, а во дворе стояли две маджары, запряженные волами. На маджарах были узлы, чемоданы, корзины… Но ребята, выполняя приказ Нахимова, пробежали мимо не останавливаясь. На Павловском мысу они мигом вывели ялик из-под укрытия. Но едва успели отчалить, как на стрелке мыса появился человек.

— Острожники-и! — вопил он, размахивая руками. — Ялик туды-сюды гоняете! Я вас в полицию-у!

На человеке, потрясавшем кулаками и задыхавшемся от ярости, была красная рубаха, а поверх рубахи — грязный фартук. Это он давеча и на Северной стороне бегал по берегу бухты и тоже кричал что-то. А пока ребята отсиживались в Корабельной слободке за кучей мусора и разговаривали потом с Нахимовым, крикун в красной рубахе успел добраться до Павловской батареи на мысу, но опоздал только на одну минуту. До ребят в ялике ему уже было не достать рукой, и он принялся швырять в них камнями, все так же вопя:

— Полиция! Ой, полиция! Десятни-ик!

Но камни все давали недолет, и чем дальше, тем больше, потому что Мишук уже выгребся на середину бухты.

В вопившем человеке Жора узнал мясника Потапова.

— Его ялик, потаповский, — догадался Жора. — Он на нем баранов перевозит. И сено тут в мешке — баранам. Ишь как грозится! Попадись ему теперь — как хватит! Кулачище у него… — молвил Жора с тоской в голосе.

Мишук и сам знал, что кулаки у Потапова, как чугунные ядра; скулу свернут хоть верблюду.

Около Потапова стал уже на Павловском мысу собираться народ: лекари из госпиталя в полотняных халатах, девушка в саржевом платье и белом переднике…

— Должно, Даша, — заметил Мишук.

— Даша, — подтвердил Жора. — С Потаповым, вишь, разговаривает.

Ялик ткнулся в берег, и ребята на тех же катках оттащили его на старое место. Они долго тужились, пока не опрокинули ялик вверх дном. Когда это наконец удалось им, они упрятали под ялик все, что в нем было — весла, катки, ковш, фонарь, сено, — и тем же беглым шагом двинули домой.

— Раз-два, раз-два! — командовал Мишук, бежавший впереди с нахимовским полтинником, зажатым в кулаке. — Левой, левой… Не отставай, Жорка!

Солнце уже село, и все кругом стало серым. Серые казармы, серые шалаши, в которых теперь обитали переселившиеся сюда севастопольцы, и серый мужик огромного роста, который бежал ребятам навстречу.

И вдруг, когда мужик приблизился, он из серого сразу стал красным: краснорожий, и красна была на нем кумачовая рубаха, и бычьей кровью был залит фартук…

— Потапов! — крикнул Жора в ужасе и бросился в сторону.

Мишук тоже не стал ждать, пока налетит на него разъяренный мясник, и рванулся вслед за Жорой.

Они притаились в каком-то палисадничке за плетнем, и через минуту мимо них пробежал Потапов, сотрясая землю своими пудовыми сапожищами. Он бежал и вопил:

— Острожники! Ялик! Полиция!

И размахивал при этом кулаками, каждый из которых в состоянии был свалить верблюда.