Корабельная слободка

XX Матросик

Случалось, перепадали дожди, но никаких признаков осени в Крыму еще не было. Так же, как и в разгаре лета, нежилась под горячим солнцем морская волна, и так же пахло на дорогах сухим деревом и нагретой пылью.

Дедушка Перепетуй, отдохнув после обеда, сидел у себя в саду под шелковицей, и на столе перед ним лежала новая тетрадь. В отличие от прежней, синей с белыми крапинками, безвозвратно пропавшей, новая тетрадь была переплетена в картон зеленого цвета.

Даша уже управилась по дому и зашла к дедушке в сад попрощаться.

— Дедушка, — сказала она, почему-то краснея и глядя в сторону, — нужда мне сходить в Балаклаву к тетке.

— В Балаклаву? — удивился дедушка. — К тетке? Какая же у тебя в Балаклаве тетка?

Даша покраснела еще пуще и дедушке на вопрос не ответила, а только сказала, потупясь:

— Не жди меня, дедушка, завтра… и послезавтра тоже не жди.

Даша низко поклонилась дедушке и, неслышно ступая босыми ногами, вышла на улицу. Дедушка пожимал и пожимал плечами, открывал и закрывал табакерку, а потом и сам поплелся к калитке. Но Даша за это время ушла далеко, дедушка едва различал ее. Она мелькнула раз-другой в конце улицы и совсем пропала, спустившись к себе в Кривую балку.

Лачужка Дашина, доставшаяся ей после отца, стояла неогороженной. Крученый барвинок, взобравшись на завалинку, полз к окошку. К задней стене лачужки притулился сарайчик. В сарайчике что-то скреблось, ерзало, топало.

Девушка юркнула в дверь своей лачужки и очутилась в темной кухоньке. Через пять минут из лачужки вышел совсем юный матросик, в куртке, в парусиновых штанах и в башмаках из парусины и в старой помятой бескозырке. Матросик был похож на Дашу, как одна капля воды похожа на другую. Да это и была сама Даша! В руках у нее был небольшой узел.

Даша заперла дверь на замочек, а ключ положила под порог. С узлом своим она отправилась в сарай и тотчас снова показалась на улице, верхом на неоседланной татарской лошаденке, которая видом и ростом скорее напоминала овцу, чем лошадь. И верхом на этой «овце», придерживая рукой узел, Даша стала подниматься по дороге из Кривой балки. Но вместо того чтобы повернуть налево, на Балаклаву, Даша свернула направо, и лошадка ее стала резво перебирать ногами по плотине, по которой проходила дорога на север.

На плотине Даше попалась Кудряшова, дедушкина соседка, которая на веревке тащила домой свою козу. Кудряшова чуть веревки из рук не выпустила: до того похож показался ей повстречавшийся матросик на Дашу Александрову. Но Даша, глазом не моргнув, проехала мимо.

За плотиной дорога оказалась забитой людьми и повозками. Это двигались войска на север, навстречу неприятелю. Высадившись в четырех верстах от Евпатории, он уже попирал ногами русскую землю. И его нужно было сбросить обратно в море. От дедушки Перепетуя Даша знала, что бой, верно, будет жестокий и кровопролитный.

За речкой Бельбеком Даша нагнала пехотный полк, который шел с музыкой и уложенным в чехол знаменем. Объехав полем, Даша пристала к длинному обозу с зелеными зарядными ящиками.

— Эй, матрос, чего сухопутьем прешь? — крикнул Даше ездовой солдат из обоза. — Али корабль на мель стал?

— Может, и так, — ответила неопределенно Даша. — И, вовсе забыв, что Балаклава совсем в другой стороне, брякнула: — В Балаклаву мне, к тетке… Вот и еду…

— Что ты, хлопец, врешь? — оборвал Дашу ездовой. — Балаклава эвон где! — И он показал кнутом в обратную сторону.

Даша поняла, что попала впросак. Она поглядела на ездового… Он сидел, распустясь в седле, верхом на одной из лошадей, запряженных в повозку.

— Нешто не знаю я, где Балаклава! — стала Даша изворачиваться, но еще больше запуталась. — Тетка, вишь, в Балаклаве живет, а поехала к дочке в Евпаторию; вот и еду… в Евпаторию к тетке еду.

— Как же ты в Евпаторию едешь, ежели в Евпатории неприятель? — Сказав это, ездовой нагнулся в седле и схватил Дашину лошадку за узду. — Врешь ты! Все ты, хлопец, врешь! — И, подтянув к себе лошадку, молвил: — И на хлопца ты что-то не похож. Девка ты, что ли, переряженная?.. — Он схватил Дашу за локоть. — Тебя как звать-то? — сказал он, внимательно всматриваясь ей в лицо.

— Дёмкой зовут! — крикнула Даша. — Демидом… Пусти ты меня!

— Ой, врешь! — твердил свое ездовой, все больнее стискивая в своей железной ладони худенький Дашин локоток.

— Пусти! — барахталась Даша, не выпуская из рук узла и стараясь не свалиться с лошади.

И вдруг позади Даши раздался свист, и гиканье, и крики:

— С дороги, с дороги! Гей, сворачивай! Оглох ты, обозное дышло?

И огромный казак, в плечах косая сажень, вытянул нагайкой лошадей в повозке, а заодно и ездового.

Лошади рванули, и ездовой дернулся в седле. Он выпустил Дашин локоть и стал сворачивать с дороги. Из головы у него сразу вылетел похожий на девушку матрос вместе с теткой из Балаклавы…

— Но! Но-о! — кричал он, немилосердно стегая лошадей своих.

Он с ужасом увидел, как вслед за казаком появились еще казаки, и все огромные, и у всех нагайки. И все они кричали:

— Дорогу, дорогу! Тебе говорят, обозный куль? Сворачивай с дороги!

Мигом перемахнул ездовой со своей повозкой через придорожную канаву. И когда опомнился, то разглядел на дороге коляску, обитую красным бархатом, и в коляске — старого-престарого генерала. А далеко впереди скакал степью на своей неоседланной лошаденке матросик с узлом, похожий на девку. Ездовой погрозил ему вслед кнутовищем, сплюнул и стал опять выбираться на дорогу.

— Дёмка… — ворчал он, поправляя на лошадях спутавшиеся постромки. — Посмотрел бы я, какой ты Дёмка! Попадись ты мне!

Но Даша постаралась больше не попадаться чересчур любопытному ездовому из обоза. Она ускакала далеко вперед, обогнала весь обоз и остановилась на минуту у ручья передохнуть. И мимо нее промчалась открытая коляска с генералом, из-за которого загорелся на дороге весь этот сыр-бор. Даша узнала в старом генерале — светлейшего князя Меншикова, командующего Крымской армией. Он сидел теперь в коляске прямо, точно аршин проглотил. И губы его и усы были брезгливо опущены книзу.

Даша подождала, пока проедет командующий с его конвоем из казаков и гусар. И когда по ту сторону ручья замерли наконец грохот, гиканье и свист, Даша снова выехала на дорогу.

Наступила ночь… Даша очень устала, и лошадка ее, притомившись, еле-еле брела. Девушка поглаживала ее по шерсти, ободряла ласковыми словечками, называла то соловушкой, то котеночком… Но лошадка наконец и вовсе стала и дальше — ни с места.

Дорога проходила теперь долиной с зарослями боярышника и дубовыми рощицами, с садами и виноградниками. Немного в стороне от дороги высился за каменной оградой двухэтажный дом, в темноте смутно белели выкрашенные известкой службы… И тихо было за оградой: ни человеческих голосов, ни собачьего лая…

«Попроситься разве? — подумала Даша. — Ночью-то, может, не разберут, хлопец я или дивчина. Высплюсь где-нибудь под крышей, хоть в шалаше у сторожа».

Решив так, она слезла с лошади и повела ее за повод к воротам.

Ворота были на запоре, но калитка — настежь. Даша провела свою лошадку на пустой двор к конюшне.

Там пахло свежим конским навозом в стойлах, сеном, которого полно было за деревянными решетками, и овсом, доверху засыпанным в корыта. Но лошади не было ни одной. Даша привязала «соловушку» своего к решетке, и тот стал весело дергать головою и топать копытом, поминутно погружая морду в рассыпчатый крупнозернистый овес. Оставив в конюшне свой узел, Даша пошла к дому.

Она поднялась на крыльцо, вошла в сени, и никто ее не остановил. Потом она потянула к себе дверь, за которой шли комнаты, и дверь бесшумно отворилась. Узкий серп месяца и большие звезды заглядывали в окна, и в комнатах темно не было. Даша прошла одну комнату и другую и вдруг обмерла от ужаса. Из-под кровати высунулась мохнатая морда с оскаленными зубами. Круглые, как пуговицы, глаза огромного зверя глядели прямо на Дашу.

— Ой-ой, — беззвучно шептала Даша, — куда ж это я попала? Вот бросится… загрызет…

Но зверь не трогался с места. Не слышно было даже, чтобы он как-нибудь щелкал зубами, урчал, мурлыкал, фыркал… Даша ждала в полном безмолвии, прижавшись к стенке. А зверь попрежнему оставался на месте, высунувшись до половины из-под кровати. Наконец Даша набралась смелости и, оторвавшись от стенки, шагнула вперед.

Зверь и тут не шелохнулся. У него, видимо, не было никакой охоты бросаться на Дашу. И Даша, опустившись на колени, сама тихонько поползла к нему.

У него оказалась удивительно густая и мягкая шерсть. Даша погладила его по шерсти раз и другой. И вдруг поняла, что это совсем не зверь, а только шкура звериная, большая шкура темнобурого медведя. Такого медведя в прошлом году водили по Корабельной слободке цыгане-медвежатники. Даша сама рассмеялась над охватившим ее страхом и присела тут же, на полу, на медвежьей шкуре. Она так устала за этот день, что ничему не дивилась больше в этом доме, где не было ни души, и больше ничего не боялась. Глаза у нее стали слипаться, и, растянувшись на медвежьей шкуре, она заснула крепким сном.

Она проснулась от шума в соседней комнате. В раскрытые двери ей бросилась в глаза растрепанная старуха с тусклым фонарем в руке. Вокруг старухи бегали какие-то люди, одинаково причудливо одетые, и размахивали обнаженными саблями.

— Ой, батюшки! — вскрикивала поминутно старуха. — Ой, родненькие! Не слышу, не слышу… Ась? Совсем глуха стала… Барыня? Уехала барыня, и барчуки уехали, все уехали и скотину всю угнали… Еще утречком уехали, одна я осталась, старуха глупая… Ась? Ой, батюшки, не слышу, ничегошеньки не разбираю…

А люди подле старухи, все как один козлобородые, стучали обнаженными саблями по столам, по стенам, по полу и грозились и кричали что-то на чужом языке. Только один стоял у дверей в сени, сабля была у него в ножнах, и он все повторял:

— Allons!.. en bien, allons donc![33]

И совсем задерганная старуха в ответ ему твердила свое:

— Не Алёна я, не Алёна я, родименький… Неонилой кличут, Неонилой Евстигнеевной… Ой, батюшки! Все уехали. И Алёна уехала. С барыней уехала Алёна.

Но тут один из этих козлобородых завертел обнаженной саблей над головой у старухи и закричал так, что старуха упала на колени и фонарь из рук выронила.

— Дэньга, дэньга! — кричал он, вертя саблей. — Лошька серебряны!

Фонарь, выпав у старухи из рук, не погас, и его подхватил с пола другой козлобородый. Все они, бросив возиться со старухой, стали саблями своими взламывать ящики в столах и дверцы в шкафу… На пол полетели какие-то письма в конвертах, бумаги, лоскутки, ленточки… С грохотом попадала и разбилась на мелкие куски столовая и чайная посуда…

— Ио-о! — завыл вдруг один из козлобородых и стал выбрасывать из распоротого дивана целые связки серебряных ложек, вилок и ножей.

И вся орава бросилась распихивать все это по карманам, за пазуху, за голенища; а старуха, оставаясь на коленях, всплескивала руками и попрежнему все вскрикивала:

— Ой, батюшки! Да что же это? Ой, родненькие!

Даша поняла наконец, что это вражеский разъезд. Сбился, наверно, с линии и набрел на покинутую хозяевами усадьбу. Поняла Даша, лежа под кроватью в соседней комнате, и то, что надо уносить ноги. Если ее обнаружат, то, может быть, и уцелеет ее голова, но дело, задуманное ею, наверняка провалится. И Даша выбралась из-под кровати и поползла в темноте дальше, прочь от козлобородых, которые продолжали с криком и воем набивать себе карманы.

Комнаты шли за комнатами длинным рядом, одна за другой. Смутно мерцали золоченые рамы по стенам, и полированная мебель вдоль стен, и бронза на люстрах. Даша ползла по гладкому, как зеркало, полу и по коврам, глубоким и мягким, как пуховики.

В одной комнате Даша заметила выход на террасу. Даша подползла и через террасу выбралась прямо на двор.

Посреди двора к столбикам беседки были теперь привязаны оседланные лошади: все — рослые, все в одну масть, вороные с белыми звездочками на лбу. Даша издали пересчитала их: всего было пять лошадей. А на двор доносились из дома крики и грохот падающих предметов, и огонек в фонаре время от времени перебегал от одного окна к другому, от другого к третьему…

«Ну, теперь хватит окаянным работы», — подумала Даша.

И перебежками, по местам, куда падала тень от старых кипарисов, Даша пробралась в конюшню.

Лошадка ее наелась овса до отвала и теперь стоя спала. Она все же почуяла Дашу, открыла один глаз и топнула ногой. Даша отвязала ее и, прихватив свой узел, вывела из конюшни.

А в доме все еще шла кутерьма; фонарь стоял на подоконнике на втором этаже; месяц передвинулся вправо, и беседка посреди двора была вся в тени, падавшей от дома. Даша бесшумно подобралась к беседке и привязала к ней свою лошадь. Та — рядом с видными конями козлобородых — стала еще больше напоминать овцу.

— Прощай, соловушка, — сказала чуть слышно Даша и почесала за ухом у своей лошадки, за которую третьего дня отдала барышнику шесть рублей.

Лошадка понюхала Дашино плечо и перебрала ногами. А Даша отвязала стоявшего рядом крупного вороного коня с лоснившейся шерстью, с круглым, как серебряный рубль, белым пятном на лбу. Даша потянула повод, и конь послушно пошел за нею к широко распахнутым воротам. Здесь Даша вскочила в седло, удобно устроила перед собой свой узел, сильно дернула поводья и хватила вороного в бока каблуками. Конь сразу взял с места и понесся так, что у Даши в ушах засвистело.

Даша рада была, что добрый конь быстро уносит ее все дальше от опасного места; но у нее теперь появилась другая забота: как бы при такой скачке не вывалиться из седла и не свернуть себе шею. Но скоро Даша приноровилась к прилаженному ловко седлу и подвешенным на сыромятных ремнях стременам. Она уже мерно и легко скакала по дороге, оставив шайку мародеров в покинутой усадьбе, далеко позади себя.

А там, в усадьбе, в это время происходило вот что.

Козлобородые, набросившись на серебро, совсем забыли о старухе. У той хватило ума незаметно пробраться в подполье и залезть там в пустой чан. Обыскав все комнаты, французы набили награбленным добром целые узлы и решили наконец, что пора убираться подобру-поздорову. Они спустились во двор, и тут у солдата, больше всех пристававшего к глухой старухе, вдруг вырвался страшный вопль. Солдат чуть в обморок не упал, когда обнаружил у беседки на дворе какую-то конеподобную овцу, вместо своего сторублевого коня. Сообразив, что с ним сыграли штуку, он бросился старуху искать… Он обегал весь дом, шарил под кроватями, тыкал обнаженной саблей куда попало, не обращая внимания на то, что со двора ему нетерпеливо кричали:

— Allons, que diable t’emporte! Sinon, nous partirons sanstoi. Allons done![34]

А старуха в подполье, забившись в чан, молилась и крестилась и повторяла:

— Ой, батюшки! Никак, опять Алёну кличут. Уехала Алёна, утром с барыней уехала… Ой, родненькие!

Не найдя нигде старухи, солдат вышиб стекло из фонаря и поднес к нему валявшуюся на полу газету. Та сразу вспыхнула и перекинула огонь на сухую траву в распоротом тюфяке. А солдат выбежал на двор и первым делом дал несколько раз носком сапога Дашиной лошадке под брюхо. «Соловушка» рванул, оборвал повод и так мазнул задними ногами своего мучителя, что тот отлетел на пять шагов и стал кататься по траве, ухватившись за живот. А «соловушка» тем временем ринулся к воротам и выбежал в поле. И вслед за ним, не мешкая, бросились за ворота верхом на своих конях другие солдаты, совсем оглушив и без того глухую старуху дружным криком: «Allons!»

— Все Алёну, все Алёну… — бормотала старуха у себя в чане. — И то сказать: Алёна — девка хоть куда: и постирать и сготовить — золотые руки… Да где ее теперь возьмешь? С барыней уехала. Ой, батюшки, напасть какая!

Но тут она почувствовала запах паленого. Глянув в широкий продух, она увидела вынесшихся за ворота всадников. Вслед за ними бежал один пеший, держась руками за живот. На траве по всему двору играл зловещий отблеск пламени. И старуха недолго думая живо выбралась из подполья наружу.

На дворе было снова пусто. Цокот копыт гулко отдавался с дороги. И человек бежал степью, пеший конник. Он вдруг остановился, сорвал с себя карабин и принялся стрелять по своим товарищам, чьи силуэты едва различал в темноте.

Даша уже была далеко, когда до нее донеслись слабые отзвуки ружейных выстрелов с той стороны, где была покинутая усадьба.

«Верно, хватились», — подумала Даша и, не замедляя хода коня, обернулась в седле.

Далеко позади себя она увидела зарево. Горела усадьба, ограбленная французским кавалерийским разъездом. А справа, на побледневшем краю неба, чуть занималась утренняя заря.

Матросик верхом на вороном коне прошелся каблуками по ребрам своего скакуна и понесся вперед еще шибче.