Корабельная слободка

XXV На походе

В ночь на 12 сентября в Корабельной слободке никто не ложился. Люди стояли у ворот и молча смотрели на войска, которые снова покидали Севастополь.

Солдаты шагали в темноте к Инкерманскому мосту, и никто из них не знал, куда их ведут и зачем они уходят из Севастополя. С часу на час можно было ждать нападения англо-французов на Северную сторону. Но Меншиков, уводил прочь свою армию, которая едва передохнула после отступления с Альмы.

Ночь была беззвездна и темна. Дедушка Перепетуй сидел на лавочке у ворот своего дома и кутался в пальтецо. На голове у дедушки был его стеганый картуз, а уши, чтобы не простудиться ночью, старик заткнул двумя комочками корабельной пакли.

Пылила дорога, проходившая мимо дедушкиного домика. Солдаты не держали шага, а шли как придется. Полк тянулся за полком: Тарутинский полк, и Московский, и Бородинский, и остатки славного Владимирского полка. Мелкой рысью прошли полки гусарские и полки казачьи. И раскатилась артиллерия, и потащились обозы… Армия шла без музыки, без барабанов, без лихих песен солдатских с бубнами и плясунами. Армия покидала Севастополь словно крадучись. Солдатам запрещено было курить, запрещено было даже разговаривать.

Когда мимо дедушки, который продолжал сидеть у себя на лавочке, проходила кавалерия, от гусарского эскадрона вдруг отделился всадник в солдатской шинели. Он соскользнул с седла, которое совсем сползло у лошади набок. Потом подвел коня к воротам, подле которых сидел в своем пальтеце дедушка, и принялся поправлять на лошади седло. Гусару, видимо, хотелось перекинуться с кем-нибудь словом, и он, наклонившись, молвил шопотом:

— Ну, теперь, дед, пиши пропало. Завтрашний день крышка Севастополю.

— Что ты! — замахал руками дедушка. — Как можно такое? Поимей совесть.

— Эх, старик, — вздохнул гусар, — у солдата только и есть, что совесть. А кроме совести — ничего: ни портянки на обувку, ни табаку на понюшку. А ты мне — «поимей совесть»! Ты у кого повыше совесть спрашивай.

Дедушка, услышав, что у гусара даже табаку на понюшку не стало, засуетился, пошел хлопать себя по карманам, искать там свою табакерку…

«Пусть, — решил дедушка, — служивый понюхает табачку, да и на дорогу еще прихватит».

Но тут гусар возьми да и брякни:

— Продали Севастополь, и больше никаких.

Дедушка так и присел:

— Как — продали? Кто продал?

— Изменщиков продал, вот кто! — ответил гусар. — Светлейший этот. Его теперь так и кличут: Изменщиков. Вот видишь как…

— А… а… — лепетал дедушка, — а зачем же ему продавать? У него денег и без того полны закрома.

— Гм… чудной ты, дед. Дала английская королева сорок бочек золота, вот и продал. Ненасытные они. И всё им мало, и всё им мало, этим светлейшим! Ты рассуди, старик: зачем же он снял всю армию с места? Куда нас гонят, и где нам будет бивак? Но только вот что скажу я тебе: неприятель тут, рядом, только руку протяни. Идет, как и мы, крадучись, огней не зажигает… Мы по одной дороге — на север; а он по другой рядышком, да только на юг. Мы из Севастополя, а он в Севастополь. На, бери его, Севастополь-город! Сделай милость, пожалуйста, можешь взять теперь голыми руками. А ты говоришь — у него, мол, закрома, у светлейшего. Мало ли что!

— А мо… а моряки? — пробовал было возразить дедушка. — Флотские экипажи все в Севастополе остались. Костьми лягут, а не допустят. Не допустят! — повысил он голос. И вдруг так вспылил, что стал кричать на гусара: — Это вас, крупу солдатскую, отсюда выметают! Катитесь к чорту под копыто! А моряки… а моряки… — он стал задыхаться — черноморский флот… Да знаешь ли ты, прелая портянка, что такое черноморский флот?

— Глупый ты старик, — сказал гусар, пробуя, крепко ли теперь прилажено седло. — Говорят тебе, продали. Голыми руками возьмут.

Дедушка затрясся весь, но гусар вскочил в седло и скрылся в темноте.

Все же прав был дедушка Петр Иринеич. Меншиков, конечно, никому Севастополя не продавал. Но светлейший князь ни с кем не делился своими планами; он был надменен с простыми людьми; он даже не здоровался с солдатами. И народ недаром не любил его.

Командующий Крымской армией не верил в то, что простые люди — русские солдаты и матросы — способны жизнь отдать за Севастополь. И боялся, что англо-французы отрежут его в Севастополе от остальной России. Потому-то он решился вывести свою армию из Севастополя и повел ее в Бахчисарай.

Ночью в голой степи светлейшему доложили, что казачьим разъездом только что захвачена толпа татар. Татары гнали степью стадо баранов. Шли татары без дороги. Похоже, что богатый мурзак[43] снялся всей усадьбой, чтобы этой же ночью передаться неприятелю.

— Как прикажете, ваша светлость, поступить? — наклонился с седла к коляске Меншикова лейтенант Стеценко.

— Есть среди татар владеющие русским языком? — спросил Меншиков.

После отступления с Альмы Меншиков почти перестал картавить. Даже походка у него стала иной, да и шинель он сменил: вместо прежней долгополой гвардейской он носил теперь коротковатое черное пальто морского образца.

Меншиков повторил свой вопрос:

— Кто-нибудь из них говорит или хотя бы понимает по-русски?

— Понимают многие, ваша светлость, — ответил Стеценко: — в Севастополе бывали, а один даже хвастал, что ходил в Москву, табуны туда гонял.

— Передать им, чтобы плова не варили, огней не зажигали; пусть подкрепятся чем есть. Передать еще, что повесят их утром.

— Осмелюсь доложить, ваша светлость: среди татар есть дряхлые старики, женщины есть, дети… — Голос у Стеценки дрогнул: — Ваша светлость…

— Передайте, лейтенант, что утром будут повешены все, в том числе женщины, дети и старики. Лично передайте.

— Есть, ваша светлость!

Приложив два пальца к козырьку фуражки, Стеценко отъехал в сторону.

— И возвращайтесь немедля сюда, лейтенант, — бросил ему вдогонку Меншиков.

— Есть, ваша светлость! — ответил Стеценко уже невидимо откуда.

— Неужто поверил, что стану я их вешать? — пробормотал Меншиков, уткнув нос в поднятый воротник пальто. — Эка недогадлив мой ординарец!

И приказал свернуть с дороги, стать в степи.

Светлейшего сильно тряхнуло в канаве. В степи подле кизилового куста коляска остановилась. Конвой спешился. Вскоре около коляски снова мелькнул силуэт Стеценки.

— Ваше распоряжение выполнено, ваша светлость, — доложил Стеценко.

— Отлично, лейтенант. А теперь не угодно ли вам размять ноги.

Меншиков вышел из коляски. Поверх короткого пальто на командующем был грубый плащ из простой парусины.

— Свежо, лейтенант, — сказал он своему ординарцу. — Вы рискуете схватить насморк и будете потом чихать в самых неподобающих случаях. Нет ли у вас такого же плаща?

— Не извольте беспокоиться, ваша светлость, — ответил Стеценко. — Я не подвержен простуде.

— Нет, лейтенант, я не могу… — настаивал Меншиков. — Подумайте, что скажет ваша матушка, ваша невеста… У вас есть невеста, лейтенант?

Стеценко молчал. Уж не издевается ли над ним этот злой старик, только что приговоривший к смерти целую кучу ни в чем неповинных ребят?

— Вы молчите, лейтенант… Хе-хе… Конечно же, чорт возьми, у вас есть невеста. И если вы схватите сегодня насморк, то ваша невеста будет бранить меня. Она станет называть меня кащеем и тому подобными милыми именами. И она будет права, эта… ваша… не-вес-та.

Стеценко чувствовал, что в груди у него закипает ярость. Чтобы положить всему этому конец, он буркнул себе в усы:

— У меня нет невесты, ваша светлость.

— Нет невесты? — изумился Меншиков. — Скажите пожалуйста! Лейтенант — и вдруг нет невесты! Гм… И все же, лейтенант, я прошу… я, наконец, приказываю: накиньте плащ.

Было темно, и лейтенант Стеценко мог позволить себе в недоумении пожать плечами. Он достал из седельной сумы парусиновый плащ и накинул его на себя.

— Смотрите, лейтенант, — не унимался Меншиков: — все небо в облаках. Я думаю, начинает уже накрапывать.

Стеценко поднял лицо кверху, но ни малейших признаков дождя не заметил.

— Так вот, лейтенант, — закончил Меншиков: — поднимем капюшоны. И не возражайте… Дождь, видите?

Лейтенант Стеценко ничего не видел, кроме конусообразной фигуры командующего в парусиновом плаще с капюшоном, поднятым поверх адмиральской фуражки. Но Стеценко больше плечами не пожимал. Он поднял капюшон и решил ждать, что будет дальше.

Меншиков принялся мерить степь своими длинными ногами. За ним поспевал Стеценко. Оба шли почти рядом.

— Где, лейтенант, татары эти? Я хочу на них взглянуть, пока не поздно. Ведь утром они уже будут мертвецами. Хе-хе… И женщины и дети…

Стеценке было жарко, но он поеживался под своим пальто, поверх которого был еще и плащ. Не сказав ни слова, он круто повернулся и зашагал по вспаханному полю. Теперь уже командующему пришлось поспевать за своим ординарцем.

— Вот что, лейтенант, — сказал Меншиков, когда перед ними стала вырисовываться какая-то руина, хутор, от которого остались одни трубы да обгорелые деревья — пора кончать этот маскарад. Человек вы все же не глупый и сразу поймете. От вас требуется только одно: поддакивайте мне. Забудьте «нет», только «да».

Стеценко решительно ничего не понимал. Они уже подошли к хутору, где расположился татарский табор. Лошади были выпряжены и привязаны к грядкам маджар. В маджарах и под ними сидели старухи с грудными детьми и с ребятами постарше. Все они жевали какую-то снедь. О том, как распорядился о них главный генерал, они, видимо, еще не знали.

Но в стороне от женщин и детей собрались мужчины — взрослые и старики. Они расположились на земле, в кружок. Старик в чалме, с седой клинообразной бородой что-то говорил вполголоса, все повторяя:

— Аллах акбар!..[44] Аллах акбар!..

Остальные внимательно слушали. Они были печальны и не притрагивались к еде: к просяным лепешкам на деревянном блюде и холодной баранине, нарезанной большими кусками. Мужчинам, конечно, уже известно было все, и они считали, что участь, ожидающая их на рассвете, неотвратима.

Больше всего удивили Стеценку казаки. Они окружили весь хутор, а двое или трое из них стояли, опершись на пики, и внимательно слушали старика. Стеценко понял: казаки ни слова по-татарски не знают, но они жадно внимали голосу человека, которого завтра уже не будет в живых.

— Который из них с табунами в Москве… табуны гонял в Москву? — спросил чуть слышно Меншиков.

Стеценко повел его в конец обгоревшего сада, где на деревьях еще висели спекшиеся яблоки. Там под каменной оградой лежали овцы — целая отара — и равнодушно пережевывали жвачку. Подле овец сидел на пеньке высокий татарин, худой и гибкий, как еловый хлыст. Он сидел и раскачивался то взад-вперед, то из стороны в сторону. Из-за ограды вздымались казачьи пики со вздетыми на них лоскутами кумача.

— Присядем здесь, — сказал Меншиков и показал Стеценке на груду обвалившегося с полуразрушенной ограды кирпича. — Можно не стесняться: чабан ни слова по-русски не понимает.

Татарин мгновенно перестал раскачиваться.

— Ваша све… — встрепенулся Стеценко.

Но Меншиков не дал ему дальше молвить слова. Он наступил ему на ногу и крикнул чабану:

— Эй, джигит! По-русски понимаешь?

Татарин скрипнул зубами и качнул отрицательно головой. Потом стал быстро-быстро что-то говорить по-татарски.

— Ну, джигит, разговор у нас не получится, — сказал Меншиков. — Видите? Значит, можно не стесняться. Так вот… Взять Севастополь? Нет, шалишь! Французы, англичане, турки — все они высадились в Крыму, не зная, что такое Севастополь. На наше счастье, они уже накапливаются… да, накапливаются… только близ Северной стороны. А ведь именно Северная сторона укреплена у нас отлично. И об эту Северную сторону они как раз и обломают себе когти.

Лейтенант Стеценко ушам своим не верил. Кому же в Севастополе неизвестно, что как раз Северная сторона не имеет правильной оборонительной линии! Но Меншиков продолжал говорить, и все у него выходило навыворот.

— Да, обломают себе когти, — повторил Меншиков, — и будут сброшены в море. И вместе с ними побежит это предательское племя — татары… мда, джигиты эти…

Татарин не шелохнулся на своем пеньке. Он сидел с закрытыми глазами неподвижно, точно каменный.

— Другое дело, — продолжал Меншиков, — Южная сторона в Севастополе. Там нет ничего, ни одной батареи, никакой, обороны…

Стеценко заерзал на месте.

«Боже мой, к чему это? — стал он спрашивать самого себя. — К чему он наворачивает такое? Да еще при этом татарине! Ведь я же предупреждал, что чабан отлично понимает по-русски и что он даже в Москву ходил с табунами. Впрочем, от этого татарина какой может быть вред, если жить ему осталось каких-нибудь два часа! Скоро светать начнет».

А Меншиков тем временем продолжал наворачивать; и лейтенанту Стеценке начинало казаться; что все это происходит не наяву, что дурной сон ему снится в темную ночь, в глухой степи, откуда наплывает все время пряный запах дикого укропа.

— С юга взять Севастополь — просто пустяки, ничего не стоит, — продолжал Меншиков скрипеть так громко, что татарин не мог его не слышать. — Там бы управились даже одни турки. И прощай тогда наш Севастополь! И полетели бы у нас тогда головы с плеч!

«Но ведь с юга, — недоумевал Стеценко, — именно по всей Южной стороне кипела в последние дни огромная, могучая работа. Разве князь не побывал на Южной стороне? Разве он не видел всего, что делалось там? Не видел Нахимова, гонявшего верхом на лошади по Корабельной слободке? Не встречал его ни разу на бастионах, покрытого пылью, облепленного грязью, вместе с Корниловым, вместе с Истоминым?»

Похоже было, что князь действительно ничего этого не видел; а если и видел, то это просто-напросто вылетело у него из его старой, головы.

Но Меншиков поднялся с места. Вслед за ним тотчас встал и Стеценко.

— Пойти соснуть? — сказал Меншиков, зевая в кулак. — Нас разбудят, когда этих джигитов вешать станут.

И, спотыкаясь на грядках, уже зараставших бурьяном, он пошел по саду.

Стеценко успел бросить взгляд на чабана. Тот сидел по-прежнему на пеньке и не двигался. Когда Стеценко проходил мимо него, ни один мускул на лице у чабана не дрогнул.

В углу сада Меншиков схватил своего ординарца за плащ и потянул к себе.

— Теперь поняли? — зашипел он над ухом у Стеценки. — А если не поняли, то сейчас поймете. Кто тут у них старший, у казаков? Позовите урядника.

Посреди двора, у колодца, спал на разостланной бурке бородатый казак. Это был тот самый казачий урядник, с которым Стеценко ездил две недели назад под Евпаторию.

— Ильюшин! — окликнул его Стеценко.

— Я! — вскинулся с бурки урядник.

— Надень фуражку и ступай за мной. И молчи.

— Слушаюсь, ваше благородие.

— Молчать, Ильюшин! Пошли.

В углу сада, где остро пахло прелым листом и сырой землей, их поджидал Меншиков. Несмотря на плащ и капюшон, урядник сразу узнал командующего.

— Какого полка? — справился Меншиков.

— Пятьдесят седьмого Донского, ваша светлость! — гаркнул урядник.

— Не кричи, — поморщился Меншиков. — Тихо. Какой станицы?

— Станица наша Знаменская, ваша светлость! — обрадованно ответил урядник, должно быть вспомнив и Дон и домишко свой беленький, очеретом крытый…

Но Меншиков сразу оборвал его воспоминания.

— Фамилия? — сказал он резко.

— Ильюшин, ваша светлость.

— Ильюшин, — обратился к нему Меншиков, — сейчас соберешь своих казаков. Все на-конь! Все до единого. Через десять минут услышишь пистолетный выстрел. Тогда крикнешь: «Французы!» — и бросишься с казаками на дорогу. Скачи на Бахчисарай. Во весь опор. О татарах не думай, бросай все. Но за жизнь каждого татарина будешь в ответе ты. И за имущество их тоже. Не грабить! Слышишь, Ильюшин? И если хоть один волос упадет с головы последнего татарчонка, пеняй, Ильюшин, на себя. Повешу! Смотри же, всё в точности… Ступай.

У Ильюшина, конечно, и Дон и беленький домик — все сразу улетучилось из памяти, будто развеялось дымом.

— Исполним всё в точности, ваша светлость… в точности… — прохрипел Ильюшин, точно горло ему уже стягивала пеньковая петля.

Он бросился через двор за ворота. Поверх ограды зашевелились казацкие пики. А Меншиков, скинув с головы капюшон, прошел через пролом в ограде и зашагал к темневшей в отдалении купе кизила.

Стеценко понял теперь все. Он знал теперь, что не пройдет и часа, как старый мурзак будет со всеми своими чабанами и джигитами на французском либо на английском биваке. И неприятель узнает от чабана, похожего на еловый хлыст, что с Северной стороны Севастополь якобы неуязвим и город надо брать с юга. И поведут они свои полчища на юг под бастионы Южной стороны, под батареи от Килен-бухты и до бухты Карантинной. И пусть они тогда узнают, что такое Севастополь и русская доблесть!

Румяная полоска рассвета прорвалась на горизонте сквозь неподвижно стоявшие в небе кучевидные облака. Меншиков скинул плащ и сел в коляску. Он посмотрел на часы. Был пятый час.

— Теперь стреляйте, лейтенант, — сказал Меншиков, откидываясь на подушки. — И будем продолжать наш марш.

Стеценко готов был в эту минуту простить командующему его заносчивость, его неверие в человека, все его издевательские шуточки… Рука у Стеценки рванулась к кобуре, и пистолет взлетел кверху. Выстрел, огонь из дула, свист со стороны хутора и бешеная скачка двух десятков казачьих лошадей — все это слилось вместе и гулом отдалось по широкой степи.

Меншиков и его ординарец были уже на бахчисарайской дороге, когда они снова услышали гул, и крики, и скрип колес. В розоватом рассвете неслись степью татарские маджары, и скот бежал — коровы и овцы, — и кричали люди… Стеценке показалось, что он разобрал их крик.

— Аллах акбар! — кричал в передней маджаре седобородый татарин в чалме, воздевая к небу руки.

И вся толпа вопила ответно:

— Аллах акбар!

Меншиков уже задремал в коляске на подушках. А Стеценко вдыхал полной грудью запах степной полыни и дикого укропа и улыбался.