Корабельная слободка

XXXIII В поход за бабушкой

После того как Христофора Спилиоти положили в госпиталь на Павловском мысу, Жора понял, что вряд ли уже дедушка Христофор сможет выручить бабушку Елену. И Жора решил подобрать себе команду из самых отчаянных смельчаков, чтобы вывести бабушку из вражеской зоны. Николка Пищенко и Мишук Белянкин с восторгом согласились на Жорино предложение пробраться в Балаклаву через линию фронта. Но Жора сам предложил, сам же стал сомневаться в успехе своей затеи.

— А ту…турок, Николка? — робко спросил он.

— Турок! — презрительно процедил Николка сквозь зубы. — Гм, тоже…

— Там за каждым камнем турок. Ружье у него, ятаган острый…

— Ска-ажешь!.. — протянул Николка.

И Жора понял, что возврата нет. Назад, дескать, только раки лезут. Ну, конечно, и трусы лезут назад, а Жора больше всего на свете боялся прослыть трусом.

В это время в Севастополе пошла слава про матроса Петра Кошку. По ночам Кошка выходил за нашу оборонительную, линию к неприятельской стороне. Крадучись, подбирался он к неприятельским аванпостам и залегал где-нибудь в ямке или за камнем. Целыми часами таился он там, высматривая, и вдруг глубокой ночью, в самую глухую пору, как гаркнет «ура!» Весь вражеский пост, сколько бы там ни было людей, бежит без оглядки, только бы подальше. А Кошка начинает хозяйничать на посту у неприятеля, все перевернет вверх дном, и чуть свет ползет обратно к себе на батарею на третьем бастионе с отличным английским штуцером, с шотландским пледом или с какой-нибудь другой диковиной.

— Эх, Кошка, не сносить тебе головы! — предостерегали удальца матросы постарше и порассудительнее.

— Ничего не боюсь, — отвечал Кошка, размахивая руками: — ни ядра, ни гранаты, ни бомбы, ни пули… Они меня не тронут.

Николка Пищенко, и Мишук, и Жора — все они постоянно ходили за Кошкой, и тот им все рассказывал про свои подвиги.

Вот и зародилась, прежде всего у Николки, мысль просить Кошку идти с ними в Балаклаву.

Кошка идти в Балаклаву отказался.

— Никак я этого, братишечки, не могу, — сказал он ребятам, пришедшим к нему на третий бастион.

Стрельба в это время утихла, неприятель, видимо, обедал, да и наши, постреляв целое утро и пообедав в полдень, легли соснуть где кому довелось. Кошка вертел в руках какой-то металлический предмет неизвестного назначения, стянутый накануне у вражеского костра.

— По морскому уставу, братишечки, — продолжал Кошка, — делать матросу такие заплывы не полагается. По морскому уставу матросу полагается ежели отходить от корабля, так не далее как на пистолетный выстрел. По всем статьям морского устава.

Разумеется, в морском уставе никаких таких статей не содержалось. Но Кошке нравилось форсить перед влюбленными в него мальчишками, и он, не переставая, повторял: «по морскому уставу», «по всем статьям морского устава»…

— Павел Степанович Нахимов, — разливался Кошка, — сколько раз приезжал на бастион, всегда говорил: «Ребята, бастион теперь есть наш корабль на якоре. Чтобы всё, ребята, на бастионе было, как полагается по морскому уставу, по всем статьям». Ну, матросы, конечно: «Рады стараться, ваше превосходительство». Так что, братишечки, никак мне в Балаклаву неспособно. Скрасть эту бабушку у англичан надо бы, да только вот загвоздка: как ворочусь я с бабушкой в Севастополь, так боцман сто горяченьких влепит не бабушке, а мне. И буду я тогда вовсе драный-сеченый, и это по всем статьям морского устава.

С вражеской стороны начинали постреливать. С третьего бастиона вяло отвечали. На бруствере за прикрытием устроился сигнальщик и тянул бесконечную песню.

— Не белы-то снеги-и… ах, снеги во чистом по-оле… снеги забелелися-а-а…

Заметив вражеский снаряд, направленный в сторону бастиона, он вскрикивал «ядро!» — и опять тянул свою песню:

— Не белы-то снеги… Берегись, бомба!.. Снеги во чистом поле… Граната, мимо!.. Эх, снеги забелели-ися-а…

Снаряды летели мимо, сигнальщик тянул свою песню, Кошка напирал на статьи морского устава. Но бесшабашному Кошке нравилось то, что задумали ребята, и он им насоветовал:

— А вы, братишечки, чем переть со мной напрямки, по дороге между четвертым и пятым бастионом, так вы лучше в обход ступайте, Черной речкой, всё берегом, берегом, долиною. Всё больше в балочках хоронитесь. Веревку с собой захватите и сенца в мешок. А нарветесь на неприятеля, так вы ему сразу: «мэ-э, мэ-э»; козу, мол, ищете, там Гашку или Машку. Мол, Кудряшова послала козу искать. У нее что ни день, коза у нас через бруствер скачет. Ну, известно, коза: бегает где вздумается; может хоть куда забежать, даже очень просто… А лучше про Севастополь не поминайте. Так и говорите, что из Балаклавы вы, братишечки; балаклавские, мол, ребята — и боле никаких! И коза, дескать, тоже из Балаклавы. Главное дело, ври смелее, а там кому какое счастье.

Ребята были очень разочарованы отказом Кошки идти с ними в Балаклаву и просили его помочь им выбраться хотя бы за бастионы. Но Кошка и в этом отказал.

— В обход ступайте, околицей. А мне — не отлучиться. Не сегодня, так завтра сам иду в дело. Масленицу буду брать.

— К-как масленицу? — удивился Мишук.

— Ан до масленицы еще сколько жить! — воскликнул Николка.

Но Кошка молчал и снова стал вертеть в руках свой вчерашный трофей.

В это время из траншеи вылез какой-то измаранный, весь в глине, матросик и, накинув на одно плечо шинелишку из просмоленной парусины, пошел к бочке с водой. Пройдя несколько шагов, он обернулся.

— Петро, — сказал он Кошке, — скоро масленица?

— Масленица скоро, — ответил Кошка.

— Как — скоро? — снова удивился Мишук. — Масленица зимой ведь! Нет, ты скажи…

— Не скажу! — отрезал Кошка. — Много будешь знать — плохо будешь спать.

Пальба учащалась. Сигнальщику то и дело приходилось совсем обрывать свою песню:

— Не белы-то снеги… Пушка-а, к нам, берегись! Бомба, мимо! Мортира, к нам, берегись!.. Не белы-то… Граната!

Засвистал боцман в дудку, вызывая всех наверх из блиндажей, землянок, рвов и прочих укрытий.

— К орудиям становись!

— Ну, братишечки, — сказал, вставая, Кошка, — выметайтесь. По всем статьям морского устава, раз-два!

Ребята не стали дожидаться, пока кто-нибудь из артиллеристов треснет их банником, чтобы не мешались тут подле орудий. Все трое сразу побежали в слободку, прыгая через вырытые снарядами ямы, через рогожи, набитые землей, через кучи тряпья и всякого мусора.

Была темная ночь, когда Николка с Жорой подошли к хатенке, где жили Белянкины. Ядро ли, бомба, изредка пролетая, где-то в стороне, на миг озаряли всю слободку колеблющимся, призрачным светом. Тогда можно было разглядеть в руках у Николки веревку и набитый чем-то мешок. В мешке, конечно, было сено, как надоумил ребят Кошка.

Николка с Жорой постояли у калитки, пошептались, потом запели на два голоса:

— Не белы-то снеги, снеги во чистом поле, снеги забелели-ся-а…

Со стороны можно было подумать, что девушки, возвращаясь с ночной работы на сухарном заводе, затянули эту песню, чтобы не так жутко было в темноте, где ни одного огонька. У Жоры был чистый, звучный, сочный дискант. Вторил альтом Николка.

Пели они недолго. Калитка бесшумно приоткрылась, и на улицу с зажженным фонарем и узелочком проскользнул Мишук. Тихо перешептываясь, добрались ребята до Большой бухты и взяли направо. Когда неподалеку раздался протяжный оклик ночного сторожа: «Слуша-ай!», Мишук погасил фонарь, и ребята сиганули через плетень. Но тут у них над головой как захохочет:

— Хо-хо-хо-хо-хо!..

И стало щелкать, словно кто кости подбрасывал и ловил. И стало хлопать, будто кто-то там вверху выколачивал платье. И стало пыхтеть… Жора так и присел.

— Сова, — шепнул Мишук.

— Брысь! — бросил Николка и размахнулся своим мешком.

Вверху сразу смолкло, и с дороги явственно донеслись шаги сторожа. Он шел, постукивая подковами на тяжелых сапогах. Ребята выждали, пока совсем не затихло все вдали, в темноте, и перелезли через плетень обратно на дорогу. Они добрались до Инкерманского моста на Черной речке, уже не зажигая фонаря.

Ребята шли всю ночь и все утро, изредка делая привалы в балках. Мишук развязывал свой узелок, и все трое подкреплялись хлебом и огурцами. Солнце стояло высоко, когда с левого берега речки послышались голоса. Ребята юркнули в ивняк и там притаились.

Два вражеских солдата в красных куртках и на гнедых неоседланных лошадях спускались из балки к речке. Перебравшись на песочек на правом берегу, они спутали лошадей, чтобы не ушли далеко, а сами стали раздеваться, потом бросились в воду, которой в речке теперь было много от прошедших дождей. Несмотря на теплый день, вода, видимо, была холодна. Солдаты крякали, фыркали и отдувались; они барахтались в воде и обдавали друг друга брызгами и что-то кричали при этом, кричали по-своему, чего ни Жора, ни Мишук с Николкой, конечно, не могли понять. Натешившись вволю, солдаты выбежали на берег, распутали своих лошадей и повели их в речку.

Вода в речке была лошадям выше брюха. Лошади не стояли на месте. Они ржали, дергали головами и отходили в сторону, вверх по течению, к большим ивам, нависшим с правого берега. И солдаты, обдавая их водой, отходили вместе с ними всё дальше, а за излучиной и вовсе скрылись из глаз. Тогда Николка Пищенко вылез из зарослей мелкого ивняка и пополз на четвереньках к воде. Добравшись до того места, где солдаты разделись, Николка схватил все, что там было, — куртки красного сукна с золотым галуном, сапоги, подбитые железными гвоздями, круглые шапочки, исподнее белье, — и побросал в воду. Волна сразу подхватила все, что набросал Николка, и понесла вниз по течению.

«Вот, — быстро пронеслось в голове у Николки, — вынесет все это речная волна в Большую бухту и прибьет где-нибудь; может быть, даже к Графской пристани… То-то будет диво!»

Николка хотел уже ползти обратно, когда заметил на прибрежном песке замшевый кисет с табаком и великолепную трубку в виде кабаньей головы, с толстым янтарным мундштуком.

«Подарю Кошке, а то тяте отдам, чтоб не больно дрался, когда вернусь», — решил Николка и засунул кисет вместе с трубкой за пазуху.

Мишук и Жора все это видели, лежа в кустах. Когда Николка вернулся, он шепнул им, что надо перебраться в другое место, а то как бы солдаты не обнаружили их по следу, оставленному Николкой на песке, и по примятому ивняку. И ребята стали ползком пробираться вглубь ивовых зарослей, в самую чащу, и там залегли, ожидая, что будет.

Они уже не могли видеть из своего укрытия солдат, вернувшихся на место, где было оставлено платье. Ребята только слышали голоса, которые становились все возбужденнее, переходя временами в громкий крик. Солдаты бегали по берегу, перекликаясь и переругиваясь, доказывая друг другу, что не здесь, а там скинули они с себя платье и что не тут ему надо быть, а вон за тем камнем. Но платья не было ни тут, ни там, ни за камнем, ни за деревом.

Всё громче кричали солдаты, всё яростней становилась их ругань, наконец раздался звук здоровенной оплеухи, от которой как будто даже эхо отдалось. Солдаты завыли и, сцепившись, покатились по земле.

Потом все стихло. Но прошло несколько минут, и солдаты снова схватились. И через некоторое время опять тихо. Ребята решили, что этак, с передышками, солдаты могут драться и до вечера. Николка подал знак, и все трое опять поползли, волоча с собой веревку, фонарь и мешок с сеном. Мальчики вскоре снова выбрались к речке и пошли долиной вверх по течению. Они шли молча, друг за другом, готовые при каком-нибудь новом подобном случае опять юркнуть в густые заросли ивняка.

Больше всего ребята боялись встречи с турками. Жоре было известно от деда, что на свете нет свирепее турка. И что турку нет большей радости, как смахнуть у греческого мальчика голову с плеч и отнести ее к паше.

Жора потрогал свою голову. Она была кругла, как арбуз, и Жора не хотел, чтобы она досталась турку. Мальчик зорко вглядывался, не мелькнет ли впереди турецкая феска, в виде красного конуса со срезанной вершиной. Но фесок нигде не было видно — ни впереди, ни по сторонам. И Жора наконец успокоился.

У деревни Чоргун ребята стали отходить от речки влево, чтобы выйти к Балаклаве со стороны Байдарской долины. Они шли широкой тропой, которая проходила через деревню Алсу. Ребята обошли деревню, снова вышли на тропу и на повороте у часовни, превращенной в караулку, увидели в двух шагах от себя турецких солдат, игравших в кости. Двери часовни были раскрыты настежь, и в глубине стояли лошади. Увидя это, Мишук и Николка остановились как вкопанные, а Жора снова потрогал свою голову.

Турки, занятые игрой, не обратили никакого внимания на появившихся из-за поворота мальчишек. Стучали кости, перемешиваясь в жестяной кружке, и взлетали кверху, подбрасываемые одним из солдат. Потом все бросались на землю, чтобы взглянуть, как упали кости и сколько на долю того либо другого солдата выпало очков.

Игра становилась все горячей. Всё громче стучали кости в кружке, всё выше взлетали они вверх, и солдаты бросались на них, как собаки на мясо. Ребята постояли немного и прошли мимо солдат, занятых в эту минуту подсчетом очков. Солдаты не оглянулись даже тогда, когда под ногой у Жоры треснул сучок.

Немалый крюк пришлось сделать ребятам, чтобы попасть в Балаклаву со стороны Байдар. И хорошо! А то не подумал бы кто-нибудь, что ребята пробираются в Балаклаву с русской стороны, из осажденного Севастополя. Попадись с этим к англичанам в лапы — затаскают по допросам, а потом в тюрьму посадят и в Туретчину увезут. Но Жора часто бывал в Балаклаве у деда и отлично знал обе дороги: и Байдарскую и Севастопольскую.

Только к вечеру вышли ребята к морю и пошли направо, берегом, по направлению к Балаклавской бухте. Но тут их ожидало последнее в этот день и самое сильное испытание.

Море было неспокойно и мутно, и над ним нависли темносерые тучи. Переменный ветер налетал порывами и взбалтывал море, как огромную лохань. Взлохмаченные волны с грохотом выплескивались на берег и, вынося туда крупную гальку, увлекали ее с собой обратно. Над волнами низко носились чайки и пронзительно кричали.

Уже видна была Балаклава — огоньки, лепившиеся по скалам и взгоркам. Ребята продрогли, и всем им хотелось есть. Жора зажмурил глаза и представил себе, как бывало растопит бабушка Елена печку, поджидая дедушку Христофора с морского лова. А дедушка причалит в бухте, и начнут они с Жорой таскать наверх корзины с рыбой. И какой только рыбы не было в корзинах! Кефаль, скумбрия, камбала, бычки, султанка… Нажарит бабушка Елена рыбы большую сковороду, с помидорами нажарит; а то другой раз напечет прямо на горячих угольях… Ух, и вкусно же!

— Stop![55] — раздался вдруг окрик, словно кнутом щелкнуло..

Ребята не могли сообразить, откуда появился он, этот английский солдат, закутанный в клетчатое одеяло. Точно из-под земли вырос.

Направо был утес, слева море, тропинка была узка, и дорога в Балаклаву… перерезана! Бежать в обратную сторону? Но у солдата в руках штуцер. Еще хлестнет, чего доброго, в кого-нибудь да уложит на месте.

Солдат лопотал что-то, тыча штуцером в мешок с сеном. И ребята вспомнили наказ Петра Кошки и поступили, как он их научил.

— Мэ-э!.. — протянул Николка и показал солдату веревку.

— Мэ-э?.. — протянул вопросительно солдат.

— Да-да! — стали кричать ребята, перебивая друг друга. — Коза у нас ушла… мэ-э!.. ищем козу, понимаешь? Гашка-Машка, да…

И чтобы солдату понятно стало, что это за козой ходили ребята, а не за чем другим, Мишук бросился на землю и умудрился почесать у себя левой ногой под самым ухом.

— Мэ-э! — кричал он при этом, подбрасывая ноги и головою дергая, как бы бодаясь.

Солдат расхохотался и ткнул Мишука прикладом.

Мишук поднялся с земли, потный от всего, что он только что проделал, а солдат все еще продолжал хохотать.

— Мэ-э! — кричал он, шагнув в сторону и пропуская ребят.

— Мэ-э! — отвечали ему ребята, пускаясь снова в дорогу.

И долго они так перекликались — ребята, вышедшие сухими из воды, и одураченный ими солдат. Ребята уже были у бухты, и бабушкин домик Жора различал на горе, а дурашный солдат все еще мекал по-козьему, совсем как заправская коза.

В городе повсюду в окнах горели огни. Над одним домом на плацу хлопал под ветром огромный флаг. У ворот был столб, выкрашенный в красный цвет, с железным кольцом, в которое вставлен был зажженный факел. По плацу провели старика, заросшего седой щетинистой бородой, и странно было ребятам видеть, как выбрасывает старик ногу и откидывает руку в сторону. Один Жора догадался, что это капитан Стаматин Елизар Николаич, которого он видел не раз, когда гостил у дедушки. Мишук и Николка о Стаматине слышали, но в лицо его не знали.

Вся бухта полна была вражеских кораблей. По набережной проходили воинские части. Даже рота турок прошла с барабанами и бубном. Но на ребят никто и не взглянул, и они беспрепятственно поднялись на гору и оказались у цели.

Крепчал ветер, гудело море, пошел дождь. Огонек горел внутри дома, подле которого остановились ребята. Они стояли все трое и жадно глядели в окошко просторной комнаты с большой русской печью.

На середину комнаты был выдвинут квадратный стол на толстых ножках, а за столом сидели два усача и, скинув куртки, играли в карты. На столе стояли бутылки, стаканы и лежала куча серебра. Поодаль на лавке сидела бабушка Елена и вязала чулок. Жора только открыл рот, чтобы крикнуть «Бабушка!», но Николка так стиснул ему руку, что Жора сразу опомнился.

«Надо стоять тихо и ждать», — решил Жора.

И все трое стояли тихо под дождем и ветром и ждали случая как-нибудь подать бабушке знак.

Но время шло, завывал ветер, а дождь уже лил ливмя, и ребята промокли до костей. И всё же они не могли оторваться от окошка, за которым было и светло и тепло, а два усача тасовали карты и сдавали их, поминутно подливая себе из горлатых бутылок.

— В трынку режутся, — решил Николка.

— Должно, в преферанец, — сказал Мишук, чувствуя, что ему раздирает рот от зевоты.

— И вовсе не в преферанец, — вмешался Жора. — В свист[56] играют. Деда мой говорил, что русские матросы — все в трынку; французы — чисто все в преферанец. А эти рыжие — они англичане, они — в свист. Как ошвартуется корабль английский, так матросы сразу все давай виску[57] хлестать и в свист резаться.

А дождь все лил, и бабушка сидела с чулком, и пики-козыри переходили у игроков из рук в руки. У ребят сверкало в глазах и в голове гудело от усталости, от дождя, которому не было конца-краю, и от «свиста», за который засели, может быть, на всю ночь эти два усача. Но вот один из них встал, налил полный стакан и залпом вкатил себе в глотку желтоватую жидкость. Потом подставил сумку и сгреб в нее со стола все серебро.

Тут встал и другой. Он растерянно поерошил у себя на голове волосы…

— Ага, продулся, гад! — шепнул злорадно Николка.

Ребята оживились и, вплотную приникнув к стеклу, не сводили глаз с усачей. А те натянули синие куртки с красными якорями на воротниках…

— Моряки, — шепнул Николка. — Наверно, откуда-нибудь из штаба.

— Из штаба, — согласился Мишук. — На постое живут у бабушки, а в штаб ходят на занятия.

Усачи тем временем стали надевать шинели, тоже синие и тоже с красными якорями.

— Уходят, — шепнул Мишук. — В штаб, видно, идут на дежурство.

— Сматывайся, братишки! — скомандовал Николка. — Сейчас выйдут.

Ребята бросились в угол двора и там спрятались за пустыми корзинами, в которых Христофор возил на базар рыбу.

— А мешок и веревка? — хватился Мишук. — Вот разини!

— Я сбегаю, — предложил Николка.

Но было уже поздно: дверь открылась, и усачи вышли на улицу. И вдруг один, споткнувшись о мешок с сеном, заорал, потом распахнул дверь и стал кричать на бабушку. Бабушка, выбежав на улицу, разводила руками, подняла с земли мешок и веревку, лепетала что-то, все оправдываясь:

— Не знаю, не знаю, откуда взялось это… Коровки нету, козы нету, на что мне сено? Не мой мешок… Не знаю, не знаю…

— Наю, наю! — передразнил бабушку один из усачей, видимо тот, что споткнулся. — Тьфу!

И оба пошли со двора, громко разговаривая.

А бабушка Елена стояла под дождем без шали и рассматривала невесть откуда взявшийся мешок.

— Бабушка! — позвал тихо Жора.

— Кто там? — крикнула бабушка, всматриваясь в темноту.

— Это я, я, Жора, бабушка…

И Жора бросился к дому и принялся бабушку обнимать и целовать.

Бабушка стояла, словно окаменела.

Потом выронила из рук мешок и заплакала навзрыд.