Коротышка

⠀⠀ 24 ⠀⠀

Премьера все ближе, и мы уже репетируем без перерывов, проигрывая спектакль раз за разом. Это называется сплошной прогон.

А сегодня у нас большое событие — впервые репетируем с оркестром. Но я так привыкла петь под фортепиано, что теперь никак не могу сосредоточиться.

Но музыканты — удивительные люди. У них свой особый письменный язык, и этот язык — музыка. Я никогда не пойму, как они умудряются все вместе играть одну песню, глядя на черные точечки у себя в тетрадках.

Я ведь пыталась этому научиться у миссис Сукрэм, да ничего не вышло. Вот уж у кого настоящий талант!

А все остальные тут так — балуются, если, конечно, не считать Шона Барра, который и на фортепиано играть умеет, и танцевать, а самое главное — может кого угодно рассмешить.

Премьера у нас в пятницу.

В понедельник репетиция заканчивается раньше обычного — Шон Барр говорит, что всем нам пора переходить к следующему этапу, который он назвал «процедура».

Иногда он ведет себя точь-в-точь, как тренер, — но совсем не как мистер Саркисян, который в этом году тренировал нашу школьную футбольную команду. Тот только и делал, что кричал, а когда говорил спокойно, то я раз за разом слышала только одно: «Смотри на мяч, Джулия! На мяч смотри!»

А я и смотрю на него, не отворачиваюсь, да только у меня нет такого инстинкта, чтобы бегать за мячом.

Это ж совсем другое, и «смотри» тут ни при чем.

Рамон тоже не бегал за мячом, так что тут мы с ним очень похожи. Я ему что угодно могла кинуть, а он и в ус не дует. Вот будь это свиная отбивная, все, наверное, вышло бы по-другому, да только попробовать я не успела.

Хотя иногда он все-таки за палкой мог сбегать. Но чаще всего просто смотрел на меня так, будто хотел сказать: «Ну зачем тебе это?» Я и не настаивала, потому что и сама в этом не видела смысла. К тому же бросаю я так себе.

— В эту пятницу наконец-то все расставим по местам, — говорит Шон Барр. — Завтра у нас первая репетиция в костюмах и гриме, причем вы в них будете ходить до самого перерыва. В идеале вам, гномам, после своего номера надо сидеть за кулисами в костюмах до самого конца, чтобы потом в них же выходить на поклон. Но тут из взрослых только Олив и Ларри с Квинси, а от детей требовать такого я не могу… ну, разве что у кого-то в зале будут родители. В общем, я вам разрешаю после «Следуй дорогой из желтого кирпича» переодеваться в гримерках и ехать по домам. Но если кто-то захочет остаться — милости просим.

Еще бы я не осталась!

Судя по лицам, все остальные дети тоже не собираются уходить.

Хоть бы их всех забрали родители!

За последний месяц я почему-то привыкла думать о самой себе как о студентке — ну ладно, ладно, хотя бы старшекласснице.

А все остальные гномы еще дети.

Я хочу, чтобы их развезли по домам и отправили в постель.

Пытаюсь представить себе, каково будет выйти на поклон с Олив и Ларри с Квинси… Замечательно будет, как же иначе! Но все же не надо думать только о себе самой. Рэнди тоже пусть выходит. Ну и друг его, Джин, если захочет. И девчонки из Колыбельной лиги — Дезире, Салли и Нина, — они мне тоже очень нравятся, если честно. Потом, среди гномов есть самая симпатичная девочка из всех, кого я знаю, — Роббин Тинделл. Будь у меня побольше времени, я бы ее уже давно спросила, не хочет ли она сходить со мной в боулинг. Надо еще выяснить, в какой школе она учится. Пайпер с Кайли ей тоже наверняка будут рады.

Но сейчас не время обо всем этом думать, потому что выход на поклон — самая главная часть шоу, надо на ней сосредоточиться. Представляю себе, какие будут аплодисменты. И тут я вдруг спохватываюсь: постойте-ка, так ведь я в этот момент буду в костюме крылатой обезьяны!

Это лучше или хуже, что придется выходить на поклон в нем?

Вряд ли я успею быстро переодеться из одного костюма в другой и поменять грим, так что теперь уже не важно, сколько гномов останется до конца. Я не с ними буду. На поклон я пойду с Олив, миссис Чан и тремя парнями из Кливленда. Они, кстати, приехали вчера. Ребята хоть и приветливые, но сразу чувствуется, что у них своя команда. Олив сказала, что нам надо быть с ними вежливыми и ни о чем не переживать. Как же хорошо, когда у тебя есть наставник — пусть даже Олив в последнее время с Квинси и Ларри общается чаще, чем со мной.

Я тоже всегда вроде рядом, но у меня появляется такое чувство, будто Олив уже позабыла, как нам было весело вдвоем.

На прошлой неделе Олив в конце репетиции опустила голову на плечо Квинси. Мы все устали, но она выглядела скорее грустной. Я даже разглядела у нее в глазах слезинки, когда Джанни ушел за кулисы. Он к нам больше не подходит поболтать. А Квинси после того случая стал Олив приносить подарки — сначала книгу стихов, потом банку газировки и, наконец, шоколадное пирожное со сливочной начинкой. Она его за все это благодарит, но веселее не становится.

Интересно, стихи-то хоть прочитала? Вообще стихи читать — дело непростое, потому что в них куча загадок, и все время надо гадать, что там автор имел в виду. Я вот считаю, если хочешь что-то сказать — сразу выкладывай всю суть да хорошенько еще объясни.

Олив простой салфетке из кафетерия от Джанни обрадовалась бы больше, чем всем подаркам Квинси. К тому же шоколадное пирожное она тайком от Квинси отдала мне. Я потому и знаю, что внутри был сливочный крем.

По дороге домой миссис Чан часто разъясняет мне все то, что я не поняла на репетиции. И сегодня, когда мы уже подъезжаем к своей улице, она говорит:

— Последние дни перед премьерой всегда самые волнительные. Все и устали, и возбуждены. Тут проще простого какой-нибудь драме случиться.

Мы как раз стоим на светофоре, так что она глядит прямо на меня.

Могу представить, как она сама вымотана. Даже я теперь чувствую себя гораздо старше, чем есть на самом деле, а ведь я еще ребенок.

За последние недели миссис Чан сшила костюмы почти для всех гномов (я уж не говорю о нарядах для крылатых обезьян).

Между нами говоря, она даже костюм Трусливого Льва, Райана, отнесла к себе домой и переделала.

Его одна студентка, Жозефина, делала в качестве дипломной работы. Я понятия не имела, что это такое, пока миссис Чан не объяснила — вроде как толстая научная работа. Вот только Жозефине разрешили вместо писанины придумать и сшить костюм Льва. Шон Барр знал, что миссис Чан сделает лучше, но они не хотели обижать Жозефину.

Жозефина, я думаю, не могла не заметить, что костюм теперь выглядит по-другому, но не сказала ни слова. Больше того — ходит теперь веселая.

Выходит, некоторым людям не нужно славы — для них главное, чтобы дело было хорошо сделано.

Тут зеленый свет зажигается, а миссис Чан все на меня смотрит. Ну я и говорю:

— Миссис Чан, а ваша дочь на спектакль придет?

Я ведь знаю, что она в наш город переехала из-за дочери. Она это в самом начале сказала, давным-давно (хотя на самом деле прошел всего месяц).

Миссис Чан отворачивается к дороге, а чуть спустя говорит:

— Нет, не придет.

Тут бы мне тему и закрыть, будь я человеком, который не лезет в душу к другим, но слишком уж сильно меня мучает любопытство.

— Как так? — спрашиваю. — Нам ведь каждому полагается четыре билета со скидкой.

Миссис Чан говорит:

— Моя дочь в ином мире, Джулия.

А я этого не знала.

Утыкаюсь в окно и вдруг понимаю, что за время наших поездок могла уже сто раз расспросить миссис Чан про семью, но слишком была занята постановкой, знай себе болтала про Шона Барра, про Олив с Джанни, про подвесы с костюмами — ну и про саму себя, наверное. Тут я закрываю глаза.

«В ином мире». Тоже, конечно, выражение не из самых удачных.

Вот Рамон умер.

Ни в какой мир он не уходил.

Но некоторым людям слишком тяжело произнести слово «умер». А может, даже больно.

Вот только когда говорят про иной мир, звучит так, будто человек просто взял и куда-то ушел. Нет, отчасти это, может, и правда, но раз уж мы не знаем, что там будет дальше, правильнее сказать, что все, закончилась жизнь.

Я открываю глаза и смотрю на миссис Чан:

— Мне очень жаль, что ее жизнь закончилась.

Она тихонько так отвечает:

— Мне тоже.

Мне интересно услышать подробности — сколько лет ей было, что вообще случилось.

Я жду.

Мы еще несколько кварталов проезжаем, и тут миссис Чан чуть было не включает радио. Она уже собралась было, протянула руку к переключателю, но потом опять возвращает ее на руль.

— Рак, — говорит, — ей было сорок девять лет.

— А мы возраста Рамона не знали, — говорю, — он же из приюта.

И тут же спохватываюсь, что нехорошо сравнивать собаку с человеком, с ее дочерью.

Но слово — не воробей.

Вот почему надо думать, прежде чем решил что-то сказать.

Миссис Чан ставит машину у обочины, а она сейчас пустая, так что припарковаться проще простого. С парковкой ей обычно дольше приходится повозиться.

Обиделась?

Она заглушает двигатель и поворачивается ко мне. Лицо стало совсем другим — вытянулось, и щеки опали.

И я, глядя на нее, почему-то начинаю плакать.

И она тоже, кажется. Я точно не знаю, потому что миссис Чан отстегивает ремень, придвигается поближе и обнимает меня, и мне сразу становится спокойно, как будто так и должно быть, чтобы слезы сбегали по щекам на подбородок, а оттуда — на мою блузку-крестьянку.

Она только одно говорит:

— Это были утки Ли. Любимицы ее.

А я прижимаюсь к ней и думаю про уток и про иной мир.

Он нас всех ждет.

Может, теперь я уже из-за этого плачу. Мы проживаем день за днем и каждое утро просыпаемся в новом дне, и никуда не уйти от того, что, если есть начало, значит, будет середина, а потом — конец.

Не знаю, сколько мы стоим, но потом миссис Чан выпускает меня из объятий и снова заводит машину.

Мы едем молча. Только, когда я выхожу, миссис Чан говорит:

— Увидимся завтра на примерке.

На этот раз я хорошенько обдумала то, что скажу.

И говорю тихо, почти шепчу:

— Жизнь — это кабаре.

Понятия не имею, что это значит, но пару дней назад Шон Барр сказал эти слова миссис Чан, и они оба засмеялись.

Срабатывает. Она улыбается.

Кабаре. Наверное, это вино какое-то.

Надеюсь, она нальет себе бокал побольше.

⠀⠀