Мальчик из Югуру

Школа, в которой учились братья и сестры Айао, находилась в Афежу. После занятий, вернувшись домой, старшие принимались делать уроки. Айао видел, как, склонившись над тетрадями, они ловко орудовали линейками, ручками и карандашами. Ньеко часто обсасывала грифель карандаша и, пока он «обсыхал», то чесала в затылке, то поглаживала себя по щекам. Этим она хотела дать понять, что не может сама справиться с заданием, и обращалась за помощью к кому-нибудь из братьев.

— В доме есть словарь «Ларусс», как-никак мы не дикари, — отвечали ей братья и помочь не торопились.

Пока они делали уроки, Айао не имел права входить в хижину, где старшие сидели за столом из светлого дерева, кто чинно и прямо, а кто низко склонившись, почти лежа. Они, казалось, жили в недосягаемом для него мире. Остановившись у порога, он с восхищением смотрел на них, затем бесшумно отходил, так как родители запрещали ему отвлекать детей.

Айао ни разу не ослушался, но его обижало поведение старших после занятий, когда они выходили во двор и начинали переговариваться на французском языке, непонятном ни ему, ни его родителям. Несмотря на запрет говорить на этом языке дома, дети часто забывали о нем. Французский язык считался обязательным в школе, где учителя строго наказывали за каждое слово, произнесенное на местном наречии. Дома же, наоборот, стоило детям заговорить по-французски, как родителям тут же начинало казаться, будто те что-то скрывают от них. Жалкий и в то же время смешной был у взрослых вид, когда, отчитав или наказав кого-нибудь из ребят, они опять слышали в ответ что-то непонятное.

— Что ты там бормочешь на чужом языке? — строго спрашивали Киланко, или его жена, или тетушки Алиату и Ашику, ее сестры, когда еще они жили в Югуру и тоже не упускали случая пожурить провинившихся школьников.

— Я ничего не сказал.

— Разве можно говорить при нас на непонятном нам языке, а не на йоруба, хауса или бамбара?[15] Разве наша воля для вас не закон? — часто ворчал Киланко.

— А зачем было посылать нас в школу, если ты запрещаешь нам пользоваться знаниями, которые мы там получаем? — спросил однажды Бурайма, после того как получил пощечину за то, что продолжал разговаривать с Исдином по-французски, хотя отец три раза одергивал его.

— Я нисколько не мешаю вам пользоваться школьными знаниями, а только говорю, что невежливо, некрасиво, просто-напросто грубо по отношению к людям изъясняться на непонятном для них языке. Разве ваша тетушка Алиату произнесла когда-нибудь при нас хоть одно слово на каком-нибудь из языков банту?[16] А ведь она хорошо их знает, потому что жила в Сенегале и Конго. А твой дядя Экуэффи, который жил в Габоне, а до этого пять лет провел в республике Чад, два года в Дагомее и три в Гане, разве он высказывает свои мысли на каком-нибудь другом языке, кроме бамбара, йоруба или хауса.

— Если хочешь, отец, мы можем научить тебя некоторым французским словам и даже считать по-французски, —• предложила Сита, самая старшая из девочек.

Но он отказался. И дети при всем своем желании поговорить между собой по-французски, боясь гнева родителей, ограничивались чтением французских книг и короткими записками.

«У отца, мамы и других взрослых — комплекс», — написал однажды Исдин на клочке бумаги.

«А что это значит»? — спросила Ньеко, написав свой вопрос на другой бумажке.

«Посмотри в словаре», — ответила ей Сита тоже письменно.

«По-моему, взрослые становятся все более непонятными», — написала Фива, старательно выводя каждую букву. От усердия она даже высунула язык.

«Ты хочешь сказать — непонятливыми?» — поправил Ассани.

Такая короткая переписка превратилась в игру между детьми, и единственный в доме словарь то и дело переходил из рук в руки, потому что по правилам тот, кто не знал слова, должен был искать его в словаре. Таким образом, Ньеко узнала, что «язычество» происходит от слова «язык», что прилагательное сельскохозяйственный можно употреблять применительно ко многим инструментам отца, а прилагательное пахотное в таком сочетании как: пахотное поле Киланко.

Когда они в школе читали один очень интересный, но довольно сложный рассказ, учитель объяснил им, что орику — по-французски это то же, что и «стервятники», которых очень много в здешних местах, что новалъ — это «вспаханная земля», и ошь — «поле, окруженное рвом». Не найдя ни одного из этих слов в словаре, Ньеко заявила, что это не по-французски. Но тем не менее она не преминула при случае похвастаться своими знаниями, очень к месту употребив каждое из этих слов и объяснив их значение, за что ее прозвали зубрилкой. Внимательное изучение текстов и объяснений к ним, помещенных в книгах для чтения, мудреные вопросы, которые они задавали друг другу и на которые, чтобы ответить, приходилось то и дело заглядывать в словарь, — все это объединяло детей, создавая особый мир, недоступный для других членов семьи.

Айао завидовал им и даже ревновал их к школе. Его очень удручало и мучило то, что он еще маленький, и старшие отстраняют его от всех своих «взрослых» развлечений и домашних дел. Они не упускали случая напомнить ему лишний раз, что он еще маленький и его место не здесь. Айао, которому к тому времени было около восьми лет, часто приходилось оставаться дома, потому что в школу ему ходить было еще рано, а до того, чтобы помогать отцу в поле, он тоже еще не дорос. Проводя большую часть времени дома, в обществе матери и бабушки, которая почти не двигалась из-за больных ног, он очень скучал по своим братьям и сестрам. Иногда привычное спокойствие нарушалось приездом двух тетушек, вспыльчивых, вздорных, готовых поссориться из-за любого пустяка.

Четверг и воскресенье[17] были единственными днями, когда Айао видел своих братьев и сестер целый день, да и то играл с ними только тогда, когда они кончали делать уроки и соглашались принять его в свою компанию. Чтобы избавиться от скуки, он уходил к своей подружке Анату, которая, хотя и была на шесть месяцев старше его, тоже еще не ходила в школу.