Мальчик из Югуру

Высокий мужчина в бубу, бабушах и маленькой вышитой шапочке, празднично одетый, как Киланко и Джилага, шел к ним навстречу с распростертыми объятиями. Айао узнал^дцдюшку Экуэффи и, выпустив руку отца, со всех ног бросился к нему. Тот поднял его над головой, и от этого движения широкая бубу на нем разлетелась в стороны, словно крылья у птицы. Он был очень рад встрече со своим племянником. Опустив его на землю, дядюшка Экуэффи поздоровался с Анату, потрепав ее по щечкам и назвав по-французски «красивой маленькой девочкой», чего Анату, конечно, не поняла.

Наконец стали здороваться мужчины. Продолжалось это довольно долго. Они по нескольку раз пожимали друг другу руки. После каждого пожатия, прежде чем разъединить руки, они прищелкивали пальцами. Затем, приложив левую руку к животу, правой рукой они прикасались то к сердцу, то к губам. Каждое рукопожатие сопровождалось чуть слышным шепотом, словно они молились друг за друга, за своих родных и за себя.

— Вы, должно быть, проголодались с дороги. Сейчас мы возьмем такси и мигом доедем до дома. Ведь начало суда в два часа. Твой друг и покровитель господин Непот, которого я встретил сегодня утром, сказал мне, что вы освободитесь к трем часам. В суде начинают с тех, кто приехал издалека: многое изменилось с тех пор, как ты, Киланко, отдал в школу своих первых детей.

Айао держался за руку дяди Экуэффи. Он больше не слушал разговора взрослых. Вокзальная толпа его совсем ошеломила. Никогда еще он не был окружен таким количеством беспрерывно снующих взад-вперед людей. Они толкали друг друга и даже не извинялись, громко кричали, жестикулировали, звали такси, носильщиков. Женщина выкрикивала на всю площадь: «Алааалу!»

Подбежал носильщик, но его перехватил кто-то другой из приехавших и потащил к своему багажу.

— Алааалу! — закричала еще раз женщина, и вынырнувший откуда-то мускулистый человек подхватил ее огромный баул и понес, едва удерживая его на голове.

— Есть же ремни, возьмись за них, иначе все свалится, — сказала женщина.

Огромный носильщик, ощупав тюк руками, вытащил наконец ремни и, ухватившись за их концы, побежал мелкой рысцой. Выпуклые мускулы на его теле играли при каждом движении. Телосложение этого человека поразило Айао. Столько интересных и любопытных вещей было вокруг, что глаза его разбегались, и ему не удавалось ни на Нем сосредоточиться. Весь вокзал, казалось, кружился вокруг него.

А вот начальник вокзала. Он одет получше, чем тот, в Элеше. И нет здесь, в Джен-Кедже, привокзальной толкучки, в которой так легко орудовать ворам. Здесь каждый занят самим собой. Торговки продают хлеб, жареную рыбу и фрукты. Хорошо одетые молодые люди просто прогуливаются...

Когда они выходили на привокзальную площадь, какой-то нищий с парализованными ногами, подтягиваясь на руках, остановился перед ними. Айао очень испугался, увидев такого человека, в смятении бросился к своему дяде и обхватил его руками. Анату, тоже перепугавшись не на шутку, попросила отца взять ее на руки. Она спрятала лицо на его груди, и он стал успокаивать ее, шепча ей на ухо, что нищий, так испугавший их, такой же человек, как и всякий другой, только он перенес тяжелую болезнь и остался калекой.

Нищий сидел на земле, умоляюще глядя на Экуэффи и его гостей. Протягивая к ним согнутые в локтях руки, он просил милостыню. Экуэффи подал ему монету в двадцать пять сантимов. Киланко и Джилага положили каждый по бумажке в пять франков. Нищий не верил своим глазам. Внезапно он наклонился вперед и несколько раз поцеловал землю. Экуэффи, подозвав такси, уже садился в него вместе с гостями, а нищий все еще продолжал благодарить своих благодетелей, всевышнего и все божества Джен-Кедже.

Они ехали по широкому проспекту, окаймленному с обеих сторон деревьями, за которыми виднелись дома из каменных плит, красного кирпича и бетона. Многие из них были покрыты кровельным железом, покрашенным в черный цвет. Сколько здесь было народу, сколько широких, красивых улиц выходило на проспект! Сколько юношей и девушек с беззаботным видом прогуливалось по этой главной улице города!

«Так, значит, вот где будут жить Бурайма, Ассани и Исдин, когда кончат школу и приедут сюда учиться дальше!.. Вон белый с бородой и в белой бубу. У него бубу совсем на такая, как у моего отца или как у отца Анату. Похоже, что белый не богат. Разве так бывает? Как можно быть белым и не иметь много денег? Мама всегда говорит, что белые самые богатые люди на свете, что они могли бы жить не работая... Ой! Женщина на велосипеде! Видали? Вот чудно! Как же так: женщина, а брюки совсем как у моего отца! Ха-ха-ха! Хи-хи-хи-хи! Когда вернусь домой, я обязательно расскажу об этом и маме, и бабушке, и Ньеко, и Сите, и Фиве. Конечно, они-то уж никогда не видели женщину, одетую как мужчина. А видели ли Ассани, Исдин и Бурайма что-либо подобное? Ох уж этот Бурайма! И что происходит в его огромной голове? Он молчит. Ему нравится разыгрывать из себя старшего брата. Вон он идет какой серьезный, важный... Ух! Белая женщина в бубу! Но зачем она замотала голову таким большим платком?» — размышлял Айао.

— Опять эти паршивые собаки! — закричал шофер, резко затормозив, так что его пассажиры повалились друг на друга.

— Он чуть не раздавил собаку! Бедный песик! Если бы я был собакой, мне бы не хотелось жить в таком городе. Здесь слишком много народу и машин: водителям некогда думать о собаках.

Вот мы и приехали, — сказал Экуэффи, и, окутанная облаком пыли, машина, заскрипев тормозами и шинами, остановилась.

— Уж очень вы лихо водите машину! — проворчал Экуэффи, расплачиваясь.

Шофер собирался было возразить, но Экуэффи уже вводил своих гостей в дом.

— Деревенщина! Если сам умеешь водить, зачем тогда брал такси? Меня нечего учить! — прокричал шофер им вслед.

Вся семья Экуэффи была в сборе. Отмечали прежде всего приезд Малышки. Вот уже более трех лет ни сам Экуэффи, ни его мать, ни жена, ни один из его родственников не ездили в Югуру, и никто из семьи Киланко тоже не приезжал в Джен-Кедже. Киланко и его жена ограничивались тем, что посылали городским родственникам продукты со своего участка, а те, в свою очередь, всегда были готовы выполнить любое их поручение. За два дня до приезда в Джен-Кедже Киланко отправил своему шурину тушки копченых агути и дикобраза, огромную корзину апельсинов, корзинку шпината и гомбо. Дяди, тети, двоюродные братья и сестры, племянники и племянницы, живущие больше чем в трех километрах от дома Экуэффи, тоже приехали сюда. Получилась пирушка на славу! Джилагу и Анату встретили, как родных. Все интересовались деревенскими новостями, расспрашивали о бабушке Алайе, о ее выздоровлении. Этот вопрос обсуждали горячо и долго. Один знахарь-шарлатан из Джен-Кедже, по имени Сиги́, в течение пяти лет без всякого толку обирал семью Киланко, которая платила ему и деньгами, и баранами, и дичью, а узнав о выздоровлении нам Алайи, он заявил, что это ненадолго. И вот однажды, когда он вечером отправился одурачивать кого-то, кто еще верил в целебные свойства его банок, склянок и всяких фокусов, в его доме начался пожар и все сгорело дотла. Чтобы отомстить ему за его жульничества, один из обманутых им вполне мирных граждан Джен-Кедже вдруг превратился в поджигателя. Виновника этого преступления так и не нашли, но в семьях Киланко и его шурина сильно подозревали, что это сделал сам Экуэффи, хотя никто открыто его в поджоге не обвинял. Экуэффи не любил шарлатанов и злился на Сиги, который сумел получить от бабушки Алайи слишком много денег и продуктов, да к тому же выразил недовольство тем, что старая женщина выздоровела без его вмешательства.