Мона Ли

Глава 13

Пал Палыч уснул в ординаторской на чьем-то халате. Собирались врачи, звонил телефон, бегали медсестры, в кабинете зав. отделением собиралась пятиминутка — Павел спал. Он проспал 16 часов, буквально упал в пропасть, спасался в своем сне, и не было сновидений, был только легкий хрустальный звон и какое-то серебристое свечение, как будто дрожал воздух. Лёва сел рядом, пощупал пульс, потянул вниз веки;

— Пашка, давай, вставай. Все живы, все здоровы.

— Мона как? — это был первый и главный вопрос.

— Мона-Мона… у тебя внук родился, Коломийцев. Мальчик. Ты понял? Зять летит из Москвы. Хороший мальчик.

— Зять ужасный, — сказал Коломийцев, — хиппи какой-то. Волосатый. Стихи пишет.

— Да при чем тут зять? Мальчик, Паша, это твой внук. Сын Таньки. Немного не доносила, но вес пристойный, рефлексы — все в порядке, без патологий.

— Мама? — Пал Палыч уже возвращался в жизнь, — мама???

— Да не ори ты! — Лёва крикнул в дверь — Наташечка! Кошечка моя! А два кофеечка нам?

— А за что вам, Лев Иосифович, такие привилегии? — Наташечка оказалась брюнеткой с достойной грудью и приличной талией, перехваченной пояском крахмального халатика.

— Ну, так вот … — Лёва помолчал, — Паш, мама нормально, инфаркт есть. хорошо, не обширный, и еще много чего заодно выцепили — мама молоток. Просто героическая наша Инга Львовна… а вот Мона. Мона. Паш, я не знаю, что с ней. Она — как тебе сказать — не жива, и не мертва. То есть она жива. Все процессы идут, но дико замедленны. Если бы, прости, ну — ты понимаешь, было бы совсем худо — она бы уже умерла. И нет клинической, понимаешь? Нет. Я не понимаю. Вот, — Лёва встал, — и я не понимаю. Будем держать здесь. Она спит, но с открытыми глазами. Бред, Паш. Держись.

— Да-да, — сказал Павел, — я могу ее увидеть?

Последующий месяц Пал Палыч держался исключительно на каком-то внутреннем резерве, который открывается внезапно у многих, попавших в подобную ситуацию. Чтобы не сойти с ума и не спится, он четким почерком много пишущего человека написал план-расписание. С 7.00 до 23.00. Тяжелее всего давалась зарядка, легче всего — контрастный душ. Дочь с зятем и новорожденным сыном заняли собою день, ночь и квартиру, и это было — облегчением. Мальчика назвали Кириллом.

— В честь кого? — спросил Пал Палыч.

— А зачем в честь? — ответил волосатый зять, который с собой приволок еще и гитару из Москвы и лежал на диване, позвякивая струнами, — просто Кирилл, и все. Мне нравится.

— Ну, этого вполне достаточно, — ответил Пал Палыч, — главное, чтобы мальчик был здоровый. А чего ему болеть? — меланхолично спросил зять, — у нас медицина хорошая. На этом все разговоры с зятем Вовой закончились. Танечка кормила сама, Пал Палыч заходил на цыпочках и в марлевой повязке — смотрел на крошечное существо, в котором, как он думал, текла кровь Коломийцевых. Весь в прадеда — Пал Палыч пытался вытащить из шкафа пыльный кожаный альбом с двумя пряжками из бронзы, на что Таня отчаянно махала руками — ни-ни-ни-пыль-пыль! — смотри, такой же взгляд, те же брови!

— Хорошо бы, и характером в него! — Пал Палыч ошибался. Впрочем, лицо Войтенко он помнил плохо.

К 10 утра Пал Палыч был у Инги Львовны, ее уже перевели в отдельную палату, все-таки, судья, даже и бывший, имел какие-то привилегии — много кому он помог совершенно бескорыстно. Инга Львовна тяготилась больницей, скучала, хотела страстно видеть правнука, и беспокоилась, поливает ли кто-нибудь ее драгоценный лимон, выращенный из косточки. Про Мону говорить избегали. От мамы Пал Палыч ехал на работу, с работы — к Моне. Девочка лежала в состоянии «каталептического ступора», иного объяснения Лева найти не мог. На дурацкие вопросы — какой прогноз? — Лёва не отвечал.

— Не знаю, Паш. Понятно одно — такая реакция на смерть матери. Видимо, она внутри противилась этому известию, и именно блины, какая-то очень реальная вещь, какая-то зацепка — и стала спусковым крючком. Я ведь решил, что она наглоталась чего-то, ну — как истерические девицы, но в 7 лет, откуда…

— Она станет прежней? — спрашивал Пал Палыч, сидя в ногах Моны Ли, — как ты думаешь?

— Паш, не изводи меня.

— Давай, я заберу её домой, а?

— Паш, — Лёва скрыл, что наблюдая девочку, накропал статейку «Кататонический синдром у детей школьного возраста» в реферативный журнал «Медицина» и теперь ждал приглашения на конференцию, — не советую, вот, как хочешь, но — не советую, и всё.

— Все-таки, я заберу её. Как мама сможет обходиться без медицинской помощи, возьму Мону. Сам буду ухаживать, — решил Пал Палыч.

Ингу Львовну привезли на такси, Пал Палыч, поддерживая ее под ручку, буквально поднял на второй этаж. За шоколадной дверью, оббитой дерматином, было шумно, пахло вкусно и, перекрывая бренчанье гитары и свист чайника, орал младенец. Инга Львовна сразу похорошела, помолодела, сказала:

— Нет, нет, сначала я приму ванну! — И там, поддерживаемая Танечкой, смыла с себя больничный запах и грязь, переоделась в шелковую пижаму, которую она называла — мои японские дракончики — и, посвежевшая, в облачке одеколона и пудры, вплыла в комнату, где в глубоком ящике комода надрывался розовый младенец. — Боже мой! — всплеснула руками Инга Львовна, — это же вылитый Пашенькин… папа! В этой фразе никакого вранья не было, и Инга Львовна повторила её дважды.

— Ба, ну почему не Вовкины гены-то? Вовка считает, что его? — Танечка прислушалась к гитаре.

— Ну, — прохладно заметила бабушка, — ВЛАДИМИРУ никто не мешает иметь СВОЁ мнение. А мы останемся при своём, правда, Николка?

— Мама, Пал Палыч взял Ингу Львовну под локоток, — это — Кирилл.

— Кирюша? — нет, я не хочу никакого Кирюшу! — В двери материализовался Вова.

— Тань, давай уже пакуйся, мои предки тоже жаждут, не? А меня отпуск кончился. Господа товарищи, — зять взял блатной аккорд, — «я родился, не в муках, не в злобе …девять месяцев — это не лет…»

— Шпана, — только и сказала Инга Львовна.

Вечером Лёва и Пал Палыч привезли Мону. Её внесли на носилках, укутанную больничным одеялом. Мона спала. Глаза её были открыты. На минуту все смолкли, даже младенец Кирилл.

— Фига се, красава какая, — присвистнул зять, — Танька, а на тебя ваще не похожа.

— Я что, некрасивая? — сказала Танечка тоном, после которого получают или удар сковородкой или свидетельство о разводе.

— Да нет, ты че, — Вова смотрел на Мону Ли, — просто — другая. Космическая какая девочка. А че с ней?

— Спит, — сказал Пал Палыч. Мону отнесли в детскую.

Еле светил ночник. Голубоватые тени плясали по потолку, жарко грели батареи. Все толкались в дверях. Мону уложили на кровать. Снова заплакал Кирилл, отчаянно и горько, как будто ему стало страшно.

— Папа, — сказала Мона, — а кто там плачет?

— Танечка, — почти не шевеля губами, — сказал Лёва, — принеси сына. Только тихо. И быстро. Таня незаметно отделилась от притолоки, взяла на руки Кирюшу — только распеленала, готовились купать, передала на руки Лёве.

— Осторожно!!! — Лёва на цыпочках подошел к кроватке Моны Ли. Она лежала с открытыми глазами, посмотрела на Лёву с ребенком, улыбнулась:

— Какая большая кукла!

— Он — твой племянник, — сказал Пал Палыч, — это сын Танечки. И Володи.

— Можно, я его поглажу? — Лёва поднес ребенка еще ближе, — мальчик. Я всегда хотела братика. Мальчик, какой маленький мальчик! Все молчали. — Папа, — Мона Ли приподнялась, — я очень хочу есть. Очень хочу есть.

Тут же Инга Львовна с Таней бросились на кухню, а Вова забрал сына, и, уходя, бросил Пал Палычу:

— Совсем с ума сошли! Она ж ненормальная! А уронит…

— Вон пошел, мерзавец, — так же тихо сказал Пал Палыч.

— Да завтра же уедем, психушка, а не семейка, — Вова шел и говорил на ходу. — Ребенка в ящике держат, сумасшедшую какую-то привезли, Мона Ли, видишь ли? Мона! Офигеть… Орск — город контрастов. Таня! Я на вокзал, за билетами. — Стихло, на кухне Танечка резала колбасу, нож сорвался, она порезала палец, и сунула в рот:

— Ба, отнеси ей. Она без хлеба ест. — Инга Львовна села рядом с кроватью. Пал Палыч так и стоял в дверях, а Лёва уже раскладывал на маленьком столике порошки в пакетиках:

— Будем пробовать гомеопатию, теперь сильные препараты отменим. — Мона взяла кусок колбасы, надкусила и вернула бабушке:

— Кровью пахнет. Не буду.

— Обостренное обоняние, — отметил Лёва в блокноте, — это возможно, такая реакция — она была на искусственном питании. Очень-очень любопытно. Прибежала Танечка;

— Вот, Мона, смотри — твои любимые, — открытая баночка крабов, переложенных плотной бумагой, стояла на тарелочке.

— Дай, дай! — как в детстве зачастила Мона, и Таня, разворачивая полоски, кормила Мону — с руки. — Пить, дайте пить, дайте мне пить, — Мона стала повторять слова, будто не надеясь, что их звучание услышат.

Спали беспокойно. Зять никаких билетов на Москву не купил, решил завтра пробовать договориться с проводницей, Танечка кричала, что он дурак — с грудным ребенком мерзнуть на вокзале, тогда Вова разозлился и сказал, что уедет один. Гитару не забудь, папаша, — Таня укачивала Кирилла, — приеду — разведемся!

Инга Львовна прислушивалась к своему сердцу, будто теперь оно, сердце, стало жить отдельной от нее жизнью, — подвело ты меня как! жаловалась она сама себе, — вот уж, не ожидала! Инфаркт! И теперь курить запретили! Видишь, до чего ты меня довело? И пить — только красное вино, и только на ночь, и только рюмочку! Какая ж теперь жизнь, скажи мне на милость?

Пал Палыч ворочался с боку на бок, от сбитых простынь было несвеже, болела голова, чудились чьи-то крики, хлопки дверей, звук спускаемой воды. Поймал себя на мысли о том, что неплохо было бы сейчас оказаться одному, или вместе с матерью, в их стареньком доме на окраине Орска, куда мама бежала из Харбина. Все семейные альбомы, книги, милые безделушки и даже сервиз — все так и стояло не распакованным, после продажи дома. Кому я все это отдам, горько перебирал в уме семейные реликвии Павел, — кому? Танечке — в Москву? Моне? А как теперь с ней, с Моной? Школа? Как? Не было ответа на вопросы. Нужно было спать и дожидаться, когда наступит утро.

Утром завтракали на кухне, раздвинули круглый стол, Танечка вытащила парадную белую скатерть.

— Без спроса! Это же на большие праздники! — ворчала Инга Львовна, — вы сейчас все испоганите, зальете чаем, обязательно опрокинете какую-нибудь кашу…

— Ба, да ладно тебе, — Танечка поцеловала бабушкину щеку, — ты, как курить запретили, готова всех на табак порубить! Пусть Лёва тебе выпишет какое-нибудь успокоительное, правда Лев Иосифович?

— Н-у-у-у, — протянул Лёва, — я сторонник натуральных релаксантов. Баня, немного водки, пешие прогулки, хорошие книги… зачем мучить организм химией? Если водка натуральная, хлебная — прекрасно. Даже медицинский спирт, — он нырнул в карман халата, — разведенный в разумной концентрации, способствует уменьшению агрегации тромбоцитов, повышает общий иммунитет, и даже затягивает язвы при остром гастрите!

— Лева, умоляю, — Пал Палыч сделал кислое лицо, — так мы дойдем до клизм — я прошу прощения у дам! Разлей, а? Невзирая на утро?

Мона за время болезни превратилась буквально в щепочку, обугленную спичечку — ее прекрасные волосы сбились, а ручки были так худы, что, когда Мона подняла чашечку с какао, все буквально бросились — поддержать.

— Вы не пугайтесь, — сказала Мона Ли спокойно и разумно, — все в прошлом. Я ведь слышала всё, что вы говорили, когда сидели у меня в больнице. Особенно Лев Иосифович… по ночам рассказывал палатной сестре. Лёва густо зарделся:

— Я думал, что она в коме? В таких случаях никак не реагируют на внешние раздражители!

— Ох, Левушка, — Инга Львовна тоже не отказалась от рюмочки. — Ваши внешние раздражители приводят в состояние вибрации весь город Орск!

— Скажете тоже, — Лёва был окончательно смущен, — ну, вас послушать, я таки просто — Казанова! — Рассмеялись, расходились из-за стола неожиданно мирно расположенные, даже Вова не отправился на вокзал, а ограничился тем, что заказал межгород с Москвой.

В комнате Моны Ли раздернули шторы, открыли форточку, и Мона с наслаждением нюхала воздух, пахнущий первым снегом. Осторожно поднявшись, она подошла к окну и выставила в форточку руку — на ладонь садились снежинки, она подносила их ко рту, глотала растаявшую воду — и улыбалась.

Ни в какую школу, Мона Ли, конечно, не пошла. Пал Палыч в субботу был вызван к директрисе. Обширная толстая тетка с громовым голосом, бывшая надзирательница женской тюрьмы под Оренбургом (пару лет назад она была ранена на утренней поверке зечкой — заточенная ложка вошла ей в левый бок. Зечка пошла под вышку, а Анфиса Николаевна, потеряв селезенку, была направлена в народное образование. Дисциплина везде нужна, — сказали в райкоме партии, — а в школе даже больше, чем в тюрьме). В принципе, бабой она оказалась неплохой, выбила хорошие школьные обеды, организовала кружковую работу и подняла дисциплину на уровень недосягаемый.

— Пал Палыч, — директриса вертела на столе папку с синими тесемками, — вы нас-то поймите? На прошлых уроках, как учительница начнет читать, ну — текст любой, будь там слова «мама», «поезд», «вагон» — все. Истерика. И у всех девочек начиналась тут же. — Анфиса вздохнула, между зубов застряло мясное волокно из щей и теперь досаждало ей, — а потом это… кровь носом, обмороки. Такое горе. Я разве не понимаю? — Пал Палыч сидел на самом краешке казенного стула и теребил в руках шляпу — ту, свадебную.

— Но как же образование? — спросил он робко, — она же отстанет? Мы только две четверти смогли пройти…

— Прошли, прошли, — директриса развязала тесемки — вот. Неуд, уд, неуд, неуд — только по поведению «хорошо». Я её формально перевести не могу.

— Так что делать-то? — Пал Палыч слушал шум от беготни десятков пар ног в коридоре, — я же не могу ее сам учить?

— А мы на дому тоже не можем, — резко сказала Анфиса Николаевна, — у нас только к инвалидам ходят. Кто лежачий. Давайте я вам правду скажу — отправляйте вы её в «Лесную школу». Они там умеют работать с ущербными… простите, с больными, простите… ну, с психикой у нее не в порядке, — едва не плача сказала она, — вот, анам-нез, — прочла она по слогам.

— Вы её отчисляете? — Пал Палыч был не в силах терпеть эту муку.

— Да — твердо сказала директриса.

Дома, в парадной комнате, сидели за большим столом под старой лампой со стеклянными гранеными подвесками. Подвески были молочно-белые, а абажур лампы — зеленый, пупырчатый квадрат, подвешенный на цепях. Свет от лампы лился призрачный, как в майском лесу. По одну сторону стола сидел Пал Палыч с Ингой Львовной, по другую — Лёва с Танечкой. Вова был отправлен в магазин, Мона смотрела книжку в детской, узнавая картинки, будто здороваясь с ними.

— Я её в «Лесную школу» не отдам, — сказал Пал Палыч.

— Пашенька, — Инга Львовна вертела обручальное кольцо на безымянном пальце левой руки, — а может быть, это не такая плохая мысль? Это же в лесу? Там воздух, наверняка там медицинский персонал, и учителя со специальным образованием, и все детки как бы проблемные, нет?

— Нет, — это уже Лёва сказал, — нет. Если бы вы знали, Инга Львовна! Я просто не хочу делать больно вашему сердцу. Скажу кратко — нет. Наблюдать Мону буду я, и чудесная новая докторша, педиатр чуткий, редкая умница.

— И красавица? — поддела Инга Львовна.

— Да, если хотите, и — красавица! — Лёва тут же вскинулся, — почему женщина непременно должна быть страшнее смертного греха? Возьмем, к примеру … — но Пал Палыч не дал Лёве продолжить:

— Давай по делу. Нужен кто-то в РайОНО, чтобы разрешили обучение на дому. До 4 класса программа не ахти, какая сложная, ну — наймем ей учительницу, мама обеспечит порядок, я имею в виду — режим, и прочее. Дома, среди своих, ее никто не посмеет обидеть, сказать дурное слово, да просто — толкнуть ненароком.

— Но, пап, — Танечка прислушивалась к дыханию спящего Кирюши, — ей же надо с детьми общаться, как она будет одна расти? В кружки, может быть?

— Да, вот, кстати, — поддержал Таню Лёва, — кружки — чудесно. Там другая атмосфера, и можно выбрать ей что-то музыкальное, или рисование? Обе стороны стола согласились.

Перешли на кухню. Пили чай, пришел подмороженный Вова, уехавший из Москвы в легкой куртке, принес торт. Позвали Мону Ли, за чаем сообщили решение семейного совета. К их великому удивлению, Мона Ли расплакалась.

— А как же мои подружки? А я люблю ходить в школу! Там вкусные булочки с маком! Я даже на продленку оставалась, ну, пап?

— Ты сейчас болеешь, — Пал Палыч шлепнул Мону Ли по спинке — сиди ровно! Нагоним потихоньку, а девочки к тебе в гости могут ходить.

— И чай пить? — Мона ловко усадила кремовую розу на ложечку.

— Конечно! и чай! и лимонад! И книжки читать! И в кино на мультики куплю тебе абонемент! И елку нарядим!

— Здорово, — сказала Танечка, — даже уезжать не хочется. Заплакал Кирюша.

— Иди, корми, — Вова зевнул, — лимонада ей. В Москву поедешь, будет тебе лимонад, и кофе с какавой!

В эту ночь спали все. Даже Лёва, которому постелили в детской, на раскладушке — спал.

Мона Ли видела во сне пологие холмы, поросшие светлым, прозрачным лесом. Упругие ручьи, сбегающие с них, сливались в широкую, полноводную реку. Слышался звон дальнего колокола, блеяли овечки, а женщина, в просторных одеждах, сидевшая у окна, смотрела вдаль, прислушиваясь к жизни, которая начиналась под ее сердцем.

А что жизнь? А жизнь, как поезд — идет себе, постукивая на стыках рельс, и вдруг кто-то неведомый рванет ручку «стоп-крана», и встанет поезд. И будет стоять — не дойдя даже до полустанка или разъезда, и будут беспокоиться пассажиры, и разбежится бригада, заболеет машинист, кончится уголь — и покажется, что и жизнь кончилась. А мимо будут проноситься поезда, мелькать лица пассажиров, а ветер будет поднимать пыль и песок… и вот, когда уже отчаянье охватит всех, подвезут уголь, вернется машинист, и поезд выпустит пар, и разбежится, и пойдет все веселее и веселее, и уже протянется за окном лента с деревнями, перелесками, и выйдет к переезду ошалевшая корова с бабкой, и проедет автобус, переваливаясь через ухабы, и почтальонша на велосипеде сунет письмо в почтовый ящик, висящий на заборе… С той ночи всё пошло неожиданно правильно, встало на свои места, и без запинки-задоринки выправилось то, что казалось, и исправить невозможно. Пал Палыч, оказав случайной посетительнице юридической консультации услугу по получению безвозвратно уходящего из рук наследства, вдруг получил выход на заведующую РайОНО — дама оказалась племянницей той, от которой зависела судьба Моны Ли. Дело было улажено буквально за пару дней, девочка получила разрешение учиться на дому, сдавать «экзамены» за четверть экстерном, и всего один звонок по бакелитовому телефону — номер был набран секретаршей из приемной, — и директриса школы, приседая так, что это ощущалось в кабинете высокого начальства, лепетала, отвечая на мягкое сопрано заведующей:

— Конечно! Марина Иванна! Да разве мы деточке не поможем?! Мариночка Иванна! Конечно! Разумеется! А вас с Егором Сергеевичем ждем! Ждем непременно! Утренник к Новому году! Деточки так готовились… Моночку? Конечно! Снегурочкой! По её желанию? Конечно, разумеется, будем счастливы … — положив трубку осторожно, двумя пальчиками, директриса бросила в сторону портрета основоположника воспитания советских школяров — Макаренко — вот ведь, … … — вышел на главную! Без мыла пролез! Попробуй её тронь теперь, — и закурила, пуская дым в лицо Макаренко.

А Пал Палыч, обретя защиту, расширил круг клиентуры, потому как в таких кругах услуги хорошего юриста всегда ценились дорого.