Мона Ли

Глава 30

На Казанском вокзале перрон был забит отъезжающими и провожающими. Целовались, смеялись, пили Шампанское, пили водку из складных стопочек, курили, пели под гитару, плакали девушки — поклонницы Сашки Архарова, надевшего, по случаю отъезда в Ташкент, белую панаму с золотым крабом и с завязками под подбородком. Высоченный, в небесно-голубой рубашке с поднятым воротником и в фирменных джинсах, он курил и осматривал толпу, стараясь, чтобы никто этого не заметил. Поклонницы заметили и вытягивали шеи. Часть группы летела самолетом, но народные и заслуженные, любящие комфорт и долгие беседы за стаканом коньяку в МПСовском подстаканнике, предпочитали тихий уют экспресса, спальные вагоны и ресторан с непременной котлетой по-киевски под разбавленную, хотя и охлажденную, водочку. Реквизит, костюмы, аппаратура — все это, груженное в фуры «Совтрансавто», медленно набирало скорость на трассе, и веселые водители, выставив локоть в открытое боковое окошко, подмигивали переводной картинке на приборной панели — светловолосой, голубоглазой и прекрасно оснащенной бюстом немецкой барышне. Юная и беззаботная часть группы, музыканты и рабочие, обслуга, художники, осветители, пиротехники, реквизиторы, гримеры, костюмеры, звуковики и даже бухгалтерия — летели на два дня позже. Новомодный тонваген, униженно выпрошенный Псоу, стоял во дворе Госфильма и готовился к выезду.

Мона Ли и Пал Палыч опаздывали из-за Мониной привычки собирать с собою все, что можно увезти — а везти было что! От маникюрных наборов до румынского шампуня, от детской ночнушки, с которой она не расставалась — до любимого зайчика и пластикового пупса Шурика. Заглянувший в ее чемодан Пал Палыч поразился — это был багаж ребенка и женщины — одновременно. Сам он, привычный к командировкам, был экипирован скромно, к тому же свободных денег у него не было, как и связей — чтобы достать то, в чем ходила киношная богема. Вдоль состава метались проводницы, бегал взад-вперед начальник состава, администрация, пассажиры, забывшие билеты, зайцы, носильщики и просто — любопытные граждане.

Наконец, появились Мона Ли, сопровождаемая девочками из интерната, Пал Палыч с чемоданами и Танечка, с Кириллом на руках. — Прошу внимания! Внимание! — прокричал Псоу и захлопал в ладоши, — Товарищи! Тысяча и одна ночь! Через десять минут отправление! Целуемся, прощаемся, рассаживаемся по вагонам! Кривицкий с нами? Петрова? Галя-Вова? Березкин? Паскальский? Брюсов, Вадим? Мона Ли? — Псоу выкрикивал имена и фамилии, приводившие в трепет зрительниц, и, дойдя до имени Моны, дождался ее ответа, разгреб толпу, обнял Мону Ли за плечи, потом пожал руку Пал Палычу и крикнул, — товарищи! Коломийцев! Прошу любить! Наш юрисконсульт! Все вопросы к нему!

— Какие, Вольдемар Иосифович, — поинтересовались из актерского кружка, курившего около спального вагона, — у нас будут контракты?

— Прошу не острить! Вопросы будут! Так что, отнесемся серьезно! По вагонам, по вагонам!

Рассаживались, укладывали вещи, махали в окно провожающим, кто-то, конечно, выпивая «стременную», опоздал выйти и сейчас, наступая на ноги, пробирался к выходу — короче, вокзал — всегда вокзал. Кто бы, куда бы не ехал.

Мона Ли села к окну, приложила узенькую ладонь к стеклу и даже заплакала от умиления, видя, как вокзал сменился пакгаузами, и медленно поплыли семафоры, станционные домики, здание депо… и поезд весело побежал, пронзая насквозь подмосковные дачные поселки.

Маленький, темный, в той же кепчонке, и в пиджачке, сплюнув на пути и отстрельнув недокуренную папиросу, вжался мимо проводницы последний вагон, и также — бочком-бочком — растворился в битком набитом плацкартном вагоне.

В купе Моны Ли постоянно заходили, за какой-нибудь мелочью, или просто так, или предложить чаю, или лимонаду, или яблока, или… в конце концов Пал Палыч взмолился — да дайте отдохнуть, в конце-то концов! Мону Ли, напротив, все это страшно веселило, и ее наконец выдернули в соседнее купе, где пели под гитару, а Архаров изображал для Моны Вертинского, грассируя — «Вас нетгудно полюбить…» и смотрел ей в глаза, не мигая. Мона Ли, казалось, совсем не замечала того, что стала звездой экспресса и улыбалась и щурила глаза, когда пролетавший мимо товарный оглушал их свистом и грохотом, а в купе сразу темнело.

Псоу с Эдиком пили кубинский ликер, Эдик пил крохотными глоточками, а Псоу, морщась, доливал в ликер водку:

— Эдик, как ты только можешь пить сироп? Фу…

— Что бы ты понимал, Вольдя, ты же не был на Кубе!

— Да, не был! — Псоу расстегнул пуговку воротничка, — мне говорили, что там такие мулатки! Можно на попу поставить стакан! И он не прольется, представляешь? А, да… это не твоя тема, Эдичка. Но на Кубу мы поедем. И в Японию. И в Австралию!

— Громадье планов, — Эдик закурил вонючую сигаретку, — мечтатель… скажи мне, кой хрен ты снимаешь всю эту детскую муру? Сними нетленку, про войну, к дате, и возни меньше, и на танке поездим, а?

— Про войну снимать может каждый, — Псоу пощупал сероватое влажное белье на постели, — любой дурак тебе снимет! Кровища, бинты, танки-самолеты, любовь лейтенанта к медсестре. Ты сними детскую сказку, а? Ты уломай самого Филлера! Хотя ты-то как раз уломаешь, да. Нет, ну ты сними какую-нибудь Красную шапку так, чтобы ее взрослые смотрели, а? В детском можно сказать сейчас то, о чем не заикнешься во взрослом… налей.

И стучали колеса, и пили коньяк в компаниях, и спорили о Голливуде, Феллини и Никите Михалкове. Шла обычная поездная жизнь. Пал Палыч заглянул в соседнее купе:

— Ребята, уже второй час ночи! Имейте совесть! Я спать не могу от вашего пения. Мона, ты, конечно, актриса, но спать пора давно!

— Пап, ну ты спи, — Мона Ли хотела спеть, и все ждала тишины, — пап? Спи, я тихо приду и лягу.

— Мона, я тебя прошу!

— Хорошо, сейчас-сейчас! — Мона Ли сморщила нос.

Пал Палыч ушел, разозлился, щелкнул замком и провалился в сон.

Маленький, темный, в рубашке защитного цвета, наподобие тех, в которых ходят дембеля, стоявший в тамбуре спального вагона, отлепился от стены, и пошел вразвалочку, хватаясь за двери купе — со стороны казалось, что это пьяный идет из ресторана. Некоторые двери отъезжали в сторону, обнажая темное пространство, в котором слышалось дыхание спящих. Нужная дверь не подалась. Темный поднажал на нее плечом, отталкивая вбок, но тут вышла проводница, зевая, обдернула полотняную дорожку, лежавшую поверх ковровой, стерла локтем пыль с откидного сидения, поправила пруток, на котором весело колыхались занавески, и, окинув профессиональным взглядом темного, сказала, — ты чего тут шляешься? Из какого вагона? Темный назвал номер. Вот, и дуй в свой плацкарт, тут приличные пассажиры, ишь, ошивается… сейчас линейному доложу, быстро тебя ссадим! На этих словах темный вновь растворился в тамбуре.

За трое суток пути все одурели, жара стояла невыносимая, окна открывать воспрещалось — торчали в тамбурах, выходили на станциях, поливали минеральной водой простыни — не спасало ничего. Даже водку никто не пил — а пива в ресторане не было. Самые стойкие играли в преферанс по полкопейки, умные читали, мудрые дремали. Архаров, за которым моталось полгруппы, ходил из ресторана до купе и обратно, совершенно измучив своими появлениями Пал Палыча и разозлив его настолько, что тот, выведя Архарова в прокуренный жаркий тамбур, сказал:

— Александр, как же вам не стыдно! Она ведь девочка совсем, а вы просто преследуете ее. Она — ребенок, а вы? — Архаров молчал. Пал Палыч закурил, предложил сигарету Архарову, — Саша, вы отдаете себе отчет, что ей всего ДЕСЯТЬ лет? — Архаров покраснел, отметил по актерской цепкой привычке, что у Коломийцева дергается жилка в углу глаза, и ответил:

— Я все понимаю. Я взрослый мужик, мне уже двадцать три. За мной полстраны бегает, у меня баб — несчитано. Жена. Я пальцем шевельну — за мной пойдет любая. И вы поймите, я к Моне не как к женщине… не как к девушке, нет. Она меня просто — ну, я не могу вам объяснить. Я живу как под гипнозом — я никого, кроме нее, не вижу. Я с ума схожу. Я хотел от съемок отказаться — и не могу. Поверьте, я дурного ничего не держу даже в мыслях — но мне нужно ее видеть. Кошмар. — Пал Палыч от волнения не заметил маленького и темного, шмыгнувшего мимо них в коридор вагона. Оба молчали. За окном стояла на одном месте степь, не двигаясь, висело в зените солнце и только кружилась вдалеке черная точка вертолета.

— ПАПА! — услышал Коломийцев страшный крик Моны, и они, переглянувшись с Архаровым, бросились к купе, где сидела и смотрела в окно Мона Ли.

— Что, что случилось, — наперебой кричали Архаров и Коломийцев, а Мона Ли, трясясь от ужаса, показывала пальцем — на тоненькую, медного цвета змейку, свисавшую с багажной полки. Змейка быстро выбрасывала раздвоенный на конце язычок и готовилась к прыжку. Архаров, не раздумывая, выхватил из купе Мону Ли, змейка сползла на полку и раздумывала, куда ей двинуться дальше. Все, прибежавшие на крик Моны, оцепенели. Тут кто-то маленький и темный буквально протиснулся между стоящих и неуловимым стремительным движением выбросил вперед руку.

— Отойдите назад, — тихо сказал он, — отойдите. — Держа змею в вытянутой руке, он прошел мимо белой, как лист, проводницы, и, выйдя на скрежещущие листы перехода между вагонами, бросил в отверстие между ними змею.

Когда улеглись волнения, когда все перетряхнули свой багаж после меланхоличного замечания проводницы — а чего вы удивляетесь? стоянка ж была? а там, считай, пустыня, там этих змеюк вечно. Заползают, чо уж. Да никто еще не помер, они ж одуревшие. Кто? — сказала Леночка Нижегородская, красавица с потухшими глазами, играющая любимую жену султана, — кто одуревший? Змеи, ясное дело, — ответила проводница и пошла обтирать поручни мокрой тряпкой. Пал Палыч, перепуганный отчаянно, все успокаивал Мону Ли, Архаров прохаживался по коридору, делая вид, что читает расписание поезда, лениво прикнопленное к доске.

— А что, Пал Палыч, не пройтись ли нам по поезду? — спросил он, наконец.

— На предмет чего? — Пал Палыч вышел из купе, когда Мона уснула. — А поблагодарить спасителя, все-таки герой … — Архаров ждал, что Коломийцев скажет, что именно он, Саша, спас его дочь, но Пал Палыч промолчал и кивнул — мол, пройдем, поищем. Они прошли весь поезд — от головного вагона до хвоста, заглядывая в купе, открытые из-за духоты, проглядывая полки в плацкартном, даже деликатно стучали в вагонные туалеты. Маленького темного не было нигде, будто он сам выпрыгнул из поезда — вслед за брошенной на рельсы змеей.

На вокзал Ташкента прибыли вовремя. Пока пассажиры, выходя из вагона, ужасались тому, что здесь так же жарко, как и в поезде, местные, встречающие московский поезд, сообщали, что нынче июнь просто ужас, какой холодный. Рассаживались по автобусам, чтобы ехать в интуристовскую гостиницу, где разместили народных, заслуженных, дирекцию и особо ценных членов группы.

Вечером Псоу собрал всех в холле, объявил, что дает день на отдых, а он, с оператором и вторым режиссером, если дождутся (в это он вложил столько яда, сколько накопил за дни пути) ХУДОЖНИКА, едут на натуру. На вопрос Леночки Нижегородской, не будет ли змей там, где будут снимать натуру, Псоу со всей серьезностью заявил, что вызвал змеелова, который очистит пустыню от гадов.

— А еще кто, кроме змей будет? — изумилась Леночка.

— Ядовитые пауки, детка, — Леня Северский, играющий визиря, обнял Нижегородскую за талию, — а еще там бедуины, кактусы и контрабандисты.

— Я не поеду никуда! — заверещала Леночка, — снимайте здесь! Насыпьте песку и снимайте!

Разошлись за полночь, время сдвинулось относительно московского, и общая усталость вдруг сковала всех одновременно. Разбрелись по номерам, счастливчики из люксов включили вентиляторы и зоопарк, как ласково называл Псоу свою группу, погрузился в сон.

Маленький, темный, буквально издыхая от жары, поглубже натянул кепчонку и устроился спать на скамейке вокзала.

Первый день неожиданно отсняли замечательно. В Старом городе, где было прохладно, и кричали муэдзины, и торопливо проходили женщины, привычно прикрывая лицо рукавом платья, госфильмовцы будто на ковре-самолете перенеслись в самую настоящую сказу «1000 и 1 ночь». Играли с восторгом, без пересъемки. Найденный накануне художник, вполне пришедший в себя после запоя, быстро чиркал в блокноте карандашом — зарисовывал Город.

В самом же Ташкенте появление Моны Ли вызывало такой живой интерес горожан, что Псоу попросил у руководства республики выделить милиционера — для обеспечения порядка. Над Вольдемаром сначала посмеялись, но, увидев Мону Ли, начальник городского отдела милиции, почмокав губами, выделил аж двоих.

Со дня на день ждали, что прилетит Марченко, нога которой уже зажила, но Лариса Борисовна оттягивала свой приезд — она любила солнце, но совмещенное с купанием в море, а «пустыня, дружочек мой, — говорила она по телефону Псоу, — для верблюдов!» И хохотала своим, пронзительно уходящим вверх, почти в звучание колокольчиков, смехом. Который, впрочем, многие находили вульгарным и неприятным.

Когда палящий дневной зной сменялся вечерним, дрожащим от испарений асфальта, съемочная группа высыпала на лоджии гостиницы, чтобы полюбоваться видом прекрасного города и разглядеть, если повезет, Тянь-Шаньские отроги. Натуру снимали в долине реки Чирчик, и, увидев воду, все вздохнули, как будто увидали океан. Псоу сорвал голос, пока кричал в мегафон, — всем приготовиться к началу съемок! Он задумал снять сцену с тигром, безмятежно дремлющим под чинарой, но, ни местный Зоопарк, ни частные владельцы хищников, переговоры с которыми велись тайно и через посредников, не дали своего согласия.

— Восток — дело тонкое, — не переставал повторять Эдик, который мечтал об одном — скорее вернуться в Москву. Чужая страна, со своими, непонятными законами, с непривычно тяжким климатом, жирная еда, кок-чай, голубая глазурь минаретов, вся роскошь восточных базаров, преувеличенно громкая речь — все это изумляло, восхищало и утомляло.

Мона Ли попросила Пал Палыча купить ей шелковое платье, шальвары по щиколотку и мягкие туфли с узкими носками, а девочки-гримеры заплели ей косички, после чего она стала привлекать к себе еще большее внимание. На базаре ей подарили «киз дуппи» — девичью тюбетейку, и сразу все женщины из съемочной группы надели тюбетейки.

Министерство культуры Республики принимало дорогих гостей из Москвы по высшему разряду. Начиная от бесконечных банкетов в ресторанах, приглашений в гости, на концерты народных ансамблей Узбекистана до вежливого совместного просмотра спектаклей русской классики в Драмтеатре имени Горького. Лёня Северский, изображал на «бис» беседу актеров театра имени Хамзы:

— Э-э-э-! Юсупова, как ты можешь мать Ленин играть? Што-што такой? Пачему не могу? Э-э-э, — с таким усам! Ты только Сталин играть! — Эта сценка, подслушанная Лёней на репетиции в театре, обросла чудовищными подробностями, и зрители просто умирали от смеха, икали и плакали.

Марченко прилетела рейсом из Ленинграда, где она снималась в музыкальной комедии «Сказ про батюшку царя», и группа, в честь ее приезда, устроила грандиозный междусобойчик.