Мона Ли

Глава 40

После конфискации ташкентских материалов решили переснимать, всё, что возможно, на студии «Гурзуф-фильм». Операторы, художник, ассистенты, даже сценарист — ныли, что это уже не просто «было», это заезженно так, что смотреть бесконечно на одни и те же Крымские горы, на все то же самое Черное море — невыносимо скучно, даже, если набить Крым верблюдами, ишаками или кенгуру.

— Я даже натуру не поеду смотреть, — кричал художник, — ты пойми, я её, натуру — наизусть! Мы в Крыму, от Шекспира до Грина, от Лопе де Вега до всего «зарубежного курорта» — ну, мы миллиметр за миллиметром отсняли! Поехали лучше в Казахстан, в Азербайджан, в Монголию, наконец! — На Монголию валюты не дадут, — Псоу строчил раскадровку с учетом особенностей ЮБК — Южного Берега Крыма, и был счастлив, что можно вывезти деморализованную после Ташкента труппу на море, — прекрасно снимем! В Симферополе есть два верблюда. Смонтируем, как надо — будет караван. Лошадей дадут. Даже медведя предлагали … — Псоу покусал колпачок ручки, — я, вот думаю, а не дать ли медведя, а? Как намек на возрастающее влияние СССР? — Художник с оператором одновременно развернулись к окну, чтобы не слышно было хохота. — Я не вижу ничего смешного, — Псоу вызвал по внутреннему Мару и Клару, — тигра, кстати, дают. И макаку.

— Бесхвостую? — спросил Эдик, который впихивал в себя батон за 22 копейки, разрезанный вдоль и наполненный кружками докторской колбасы.

— В каком смысле — бесхвостую? — Вольдемар изумился, — у обезьян должны быть хвосты. По-моему.

Мара была влюблена в Псоу. Она считала его гением, который не мог развернуть свое дарование в стране, где топчут творческую свободу личности, а ему бы, Вольдемару — снимать шедевры! Уж не хуже Бунюэля! Она помнила его студенческие работы в «Институте Советского кино», где Псоу блестяще окончил режиссерский. Как краток и выразителен он был! Черно-белые кадры всех его работ, первые его метры — Мара хранила всё. Псоу, зная, что любой гений, собственно и держится на таких, преданных душой, и, если надо, телом женщинах, и Маре всегда оказывал должное расположение — пощипывал ее в коридоре, торопливо целовал в монтажной и раз в год, страдая от обязательности характера, приносил себя в жертву Маре, в ее однушке на улице Загорье. За этот, подаренный ей день, Мара была готова на любые жертвы.

— Марочка, — Псоу поцеловал колечко на ее пальце, — они тогда ВСЁ изъяли?

— Всё, — покачала Мара головой из стороны в сторону.

— Так-так… а вы успели копию сделать?

— Конечно, — и она сделала огромные глаза и кивнула головой.

— А как вынести? — Псоу не верил своему счастью.

— Это уж мои заботы, — гордо сказала Мара, и пошла по коридору, уменьшаясь, пока не исчезла с глаз.

Пал Палыч просто разрывался — ему нужно было оставаться с Танечкой, которой вот-вот родить. Нужно было присмотреть за Кирюша, за которым уже нужен был глаз да глаз, — и тут еще и Мона Ли, которую нельзя было отправлять на съемки без сопровождающего. Конечно, все эти две недели сопровождались истериками, которые закатывала Мона Ли, головными болями Пал Палыча, плачем Кирюши, и слезами из жалобных глаз Танечки. Выход, впрочем, нашелся как бы сам собой. Одна из молоденьких актрис, миловидная Галочка Байсарова, игравшая служанку Шахерезады, легко согласилась присмотреть за Моной Ли, потому просто, что была хорошим и добрым человеком. Никакой выгоды в том, чтобы следить за избалованной девочкой не было, но она такая была, Галочка — она помогала всегда и всем. Мона Ли изобразила тихое послушание, всячески ластилась к Галочке, рассказывала той истории об ужасном детстве, и уже сама Галочка начала коситься в сторону Коломийцева, подозревая в нем коварного истязателя-отчима. Слух пошел гулять по группе, каждый добавил что-то от себя, и уже к отъезду сложилось общее мнение, что просто нельзя Пал Палычу доверять жизнь Моны, и нужно устраивать жизнь девочки, которой угрожает опасность. Хорошо, что Пал Палычу было не до того! Он искал работу поближе к поселку, но подмосковная прописка мешала устроиться в Москве, и, к тому же — долгая ежедневная дорога в переполненных электричках мало его радовала. Наконец, нашлось место в поселковой школе, где из мужчин был один завуч, и Коломийцева взяли преподавать историю. Мона Ли почти все время пропадала на квартирах новых московских подружек — хотя все были много старше ее 10 лет, но относились к ней, почти, как к равной, а необыкновенная красота Моны Ли вызывала столь живой интерес, что уже писали ее портреты, а талантище из училища зодчества и ваяния принялся за скульптуру Моны Ли в узбекском платье — для Дворца бракосочетания в Ташкенте.

Коломийцевы жили замкнуто, Танечка сидела на скамейке в саду, Кирюша играл в песочнице, собачье чудовище Гуля вдруг стала пользоваться успехом, и кобели со всего поселка стояли плотным кольцом у калитки, пока Гуля вылезала через щель в противоположной стороне. Пал Палыч, сидя в кабинете, разбирая бумаги, вдруг ощутил себя совершенно счастливым впервые со дня маминой смерти.

— Таньча, — сказал он дочери, — у меня такое ощущение, что Мона Ли вряд ли вернется к нам, а?

— Да, папа, — Танечка отложила вязанье, — зачем мы ей?

— Ну, тогда, я — Пал Палыч сделал наполеоновский жест, заложив пальцы под планку рубашки, — приказываю! Делаем детскую Кирюше в ее комнате, чтобы тебе с ребенком было удобно!

— Я не думаю, что ей понадобятся старые куклы, так ведь? — Танечка потерла глаза, — какая она была хорошая, когда была маленькая… Перекладывая куклы в коробки — куклы — отдельно, детские девчачьи вещи — отдельно (вдруг родится девочка?), ставя на полку книжки — давно забытые, читанные-перечитанные, Пал Палыч заметил краешек конверта в книжке «Волшебник Изумрудного города». Потянул к себе, и ахнул. Это было письмо Закхея Ли к Маше Куницкой, Мониной маме. Письмо, которое искали многие, лежало все эти годы в детской книжке.

Пал Палыч присел на краешек кровати, держа письмо в руках. Конверт был криво надрезан сбоку, видимо, самой Моной. Пал Палыч вынул два сложенных вчетверо листка и начал читать. Письмо предназначалось Маше. Строчки, написанные печатными неуверенными буквами, бежали то вверх, то вниз. Сначала Захарка писал о том, что он любит Машу, и Пал Палычу было неловко читать об этом, тем более что ни Маши, ни самого Захарки, судя по всему, в живых уже не было. Захарка просил назвать Мону корейским именем, а потом пошло такое, что Коломийцев вытаращил глаза, и потерял дар речи. Он вчитывался в текст письма буквально по слогам, и изумлению его не было предела. Так вот, оказывается, в чем дело! А он-то, дурак, бегал к психологам и психиатрам, тормошил письмами уехавшего в Израиль Лёву Гиршеля, открывшего в Хайфе клинику детских неврозов, не спал ночами, да, если вдуматься — Инга Львовна умерла из-за неё, из-за Моны Ли. Теперь все стало абсолютно ясно, но представлялось таким бредом! Пал Палыч представил, как он приходит, скажем, к Псоу и говорит, — Мона не просто странная девочка, она, понимаете ли… после чего его, Пал Палыча Коломийцева, отправят в Кащенко. Нет-нет, — сказал себе Пал Палыч, ЭТОГО о ней никто не должен знать! Но как мне вести себя с ней? Она-то знает! Хотя вряд ли она отдает себе отчет в этом. Её детский — или? Стоп, недетский разум не способен это постичь? — Пал Палыч вложил письмо в конверт. Найти место в доме, куда можно спрятать такое, было несложно, но любой тайник представлялся почему-то недостаточно надежным. К тому же мыши, влажность, или, упаси Бог, пожар? Сжечь, уничтожить письмо? Но тогда никто не поверит ему, Коломийцеву, когда начнут происходить вещи весьма странные. Главное — не травмировать сейчас Танечку, и продолжать жить, как будто он ничего не знает. Пал Палыч поднялся, заглянул в комнату, где спит Кирюша, спустился по лестнице на первый этаж, вошел в свой кабинет, плотно задернул шторы, и, нащупав на бюро вырезанную из дерева фигурку собаки, повернул её. Вставил ключ, и открылась потайная дверца, закрывавшая пространство величиной с коробку для шахмат. Там хранились документы матери, справка о том, что отец осужден на 10 лет без права переписки, бумаги о реабилитации, кольцо с бриллиантом и серьги Инги Львовны, и крошечный локон Танечки, перевязанный розовой ленточкой. Вот туда и положил Пал Палыч письмо Закхея Ли. Проделав все в обратном порядке, он повернул фигурку собаки, смахнул пыль и вышел из кабинета.