Мона Ли

Глава 21

С каждой затяжкой Зихао Ли поднимался над землей, переносясь в страну Чосан. Цвели розовые лотосы, и небо, забирая себе их цвет, становилось таким же. Щебетали птицы, такие, какие и бывают в раю — то с длинными хвостами и с гребнями, украшенными дрожащими капельками влаги, то маленькие, хрупкие, невесомые — размером с ноготь. И все это щебетало, пело, переливалось, и спадали ручьи с гор, и море качало рыбацкие лодки, и не было грязных, заплеванных вагонов, и уши больше не слышали лязга и скрежета, и курились благовония, и огромные статуи улыбались и утешали, кивая головами. Когда Захарка вынырнул из спасительного, чудесного места — он увидел, что комната полупуста, и только у стены, на грудах полусгнившего тряпья валяются какие-то фигуры, стонут, мечутся в бреду. Партия в шашки была сыграна, Пак укладывал свои белые фишки в плетеную коробочку, щурился, и кончики усов подрагивали от удовольствия, — выиграл.

— Скажи мне, Пак, — Захарка поднялся и встал, держась за стену. Рука ощущала шероховатую штукатурку, — это ты убил Машу?

— Сядь, Монгол, — Пак закурил, — неважно, кто её убил. Её покарали те, кто смог выполнить то, на что не хватило сил у тебя. Ты — слабый воин. И ты не нужен никому. Ты готовил русским еду в своем ресторане — а должен был отравить — хотя бы одного. Ты бесполезен, Монгол.

— Кто забрал Машины деньги, — губы Захарки не слушались, — кто, Пак?

— Это не были её деньги. Это — наши деньги. Она не платила нам дань, Монгол. — Кури еще, — он протянул Захарке новую трубку. — Твои дни сочтены. Пойди, и убей судейского.

— Он в Москве, — Захарка затянулся, хотя и не хотел этого, — и дочь моя — с ним.

— Дождись, — приказал Пак, и встал, задев полой халата доску для падука, — разве есть у тебя иной выход?

— Я не смогу убить дочь, — Захарка помотал головой.

Войдя в другую комнату, Пак сделал еле заметный жест пальцами — будто расправил веер. Сидевший там в полной темноте на корточках, мужчина кивнул в ответ.

Зихао Ли, Захар Ли по паспорту, гражданин СССР, кореец по национальности, был убит ударом ножа в спину. Лезвие вспороло плотное сукно шинели и прошло сквозь форменный китель.

Около барака, согнувшись, как в утробе матери, лежал кореец, по кличке Монгол, и снег засыпал его, нанося грязно-белый сугроб. Безжизненная рука была откинута в сторону, и кто-то, прошмыгнувший мимо, снял с нее наручные часы.

— Ты сделал все, о чем я тебя просил? — Пак стоял у двери на чердак, ожидая, когда маленький, юркий некто поднимется по лестнице, лишенной половины ступенек, — сделал? Он жив?

— Не знаю, Пак, — сказал темный, — по-моему, он не дышит. Он был не жилец, Пак.

— Это мне решать, — Пак дернул щекой, — Монгол был правильный человек. Мне не жаль его, он забыл свою игру, и теперь ты — Пак ткнул пальцем в темного, — сделаешь его дело. Но ты будешь беречь его дочь. Пока мы не решим иначе…

— Хорошо, — темный потрогал голенище сапога, где лежал нож, — только дай мне еще трубку, Пак?

Возвращаться домой Пал Палычу с Моной Ли хотелось нестерпимо. Всего неделя в Москве, но они оба были напуганы большим городом, «Госфильмом», множеством самого разнообразного киношного люда. Пал Палыч сводил Мону Ли в «Детский Мир», но она отказалась от куклы, чем удивила Пал Палыча.

— Папа, — сказала Мона Ли, — купи мне красивое платье, можно? И туфли. И мне нужен грим. И еще мне нужно… а дальше последовал список, на выполнение которого потребовалось бы пару часов в Париже и полжизни в СССР.

Когда пробы утвердили, и еще тасовали колоду карт исполнителей главных ролей, на пробы приходили артистки и артисты, лица которых Моне Ли были более знакомы, чем лица Толстого или Лермонтова. Их — красивых, необыкновенных, она вырезала из журнала «Советский фильм» и «Советский экран», это им она рассказывала, как хочет тоже сниматься в кино — как они! И тут те, кого простому человеку не увидеть ни за что — ходили по коридорам, курили, болтали, смеялись, одалживали деньги, просили, говорили по телефону, плакали.

На пробы с главной героиней Мону Ли привели еще с утра, и она, готовая к съемке, читала свой кусочек сценария. Там и слов почти не было — нет, мамочка, да, мамочка, он такой красивый, мамочка. Дверь в гримерную распахнули ногой. Нога была обута в умопомрачительные белые сапоги на высокой шпильке, с острым носком. Сапоги принадлежали самой Марченко, Ларисе Борисовне Марченко — несомненной звезде советского экрана. Как она была одета! Как причесана! Какие серьги, кольца! Яркие, пухлые губы, тугой перманент — Мона Ли открыла рот.

— Закрой рот, девчонка! — Марченко говорила хрипловато, — что уставилась? Новенькая?

— Это на принцессу Будур, — зашептала старшая гримерша, — Вольдемарш еще не решил.

— Он ничего и не решает, это Я решаю, — Марченко выбросила руку вбок и в ее пальцы вложили сигарету, — куришь? — спросила она Мону Ли.

— Ой, да что Вы! Нет, конечно!

— Напрасно! Я начала курить в семь лет! Мой папа меня учил — кури, дочка! Женщина должна быть шикарной! О! Мой папа был самый лучший! Да ты что такая унылая? Улыбаешься косо, — Лариса Борисовна двумя пальчиками повернула к себе Монино лицо, — кто сделал этот идиотский грим? Смыть немедля. Я САМА сделаю так, как надо.

На пробах удивленная Мона Ли увидела вместо шикарной женщины скромную, укутанную в темные одежды — почти старуху, и от волнения не могла даже вспомнить текст.

Марченко смотрела на нее, щурилась, и что-то про себя — решала.

Лариса Борисовна Марченко, которой досталась слишком скромная по ее таланту и темпераменту роль, выговаривала после съемок Вольдемару Псоу:

— Вольдик! Мне не стыдно играть старуху. Но мне стыдно — что меня мало. Где сценарист? — Нашли сценариста. Перед Марченко он приседал, впрочем, как и все на студии. Актриса изящным жестом устроила подбородок на скрещенные пальцы рук — так, что яркий маникюр ногтей напомнил оперение птицы, собрала губы в розовый бутон и прошептала, — голу-у-у-б-чик! Сделайте так, как бывает в восточных сказках! Дайте мне чудо! Давайте-ка я превращусь в пери? — А? Пери? — переспросил сценарист, — ну, как скажете, я разве против? Текст сказок дает такую возможность, а ваша красота, ваш талант…

— Ну-у-у-у, — Марченко подмигнула Моне Ли, — запел! Я дифирамбы люблю только в журналах. Здесь — работа. Короче, пишите, я думаю, пары дней вам хватит? — И, накинув на плечи сиреневое пальто с белейшим воротником-шалькой, удалилась.

— Богиня, — сказал сам себе Вольдемар, — богиня, и все тут.

И все согласились с ним.