Мона Ли

Глава 41

В Гурзуф решили ехать поездом — не из-за боязни полетов, а просто так было веселее. Перрон Курского вокзала опять заполнили провожающие, и снова звучали смех, анекдоты, и кто-то плакал, а кто-то целовался, кто-то забыл дома паспорт, и вся эта веселая суматоха была похожа на пузырьки от газировки. Мона Ли, в компании студенток кино-института, тоненькая, высокая — почти одного роста с ними, все озиралась по сторонам, ища Пал Палыча или Танечку. Но никто не пришел. Поведя бровями, она подала Сашке Архарову, который вился рядом, руку и он подсадил ее в вагон. Мона еще раз оглядела перрон, и пошла в свое купе. Опять стучали колеса, и Мона Ли мгновенно успокаивалась, как будто этот ритм жил в ней не только до её рождения, но и до рождения её предков. Она мало задумывалась о матери, поместив её сразу в какой-то дальний угол, если не души, то того внутреннего пространства, которое у неё было вместо души. Мать она помнила плохо, хотя ей казалось, что она точно помнит момент своего рождения и лицо человека, державшего её на руках. Мать, скорее, ощущалась ею, как что-то большое, мягкое, теплое, а запах перегара, смешанный с тем особым, вагонным духом лежалых влажных простыней, дымка из титана, запаха брезента почтовых мешков — все это сразу буквально убаюкивало её, как слышанная в младенчестве колыбельная. К отцу она относилась настороженно остро. Она точно знала поминутно последний его день, она ясно видела качающийся на ветру фонарь под эмалированным блюдцем, она слышала скрип ступеней, по которым Закхея Ли поднимался наверх. Запах здесь был другой, не такой, как от матери. Пахло как будто паленой травой, сладковато, и от этого сильно кружилась голова. Она видела спину мужчины, игравшего в шашки, и белые кубики, она видела даже нож, спрятанный в сапоге у Ли Чхан Хэна, и она знала точно его имя. Она ощущала, как дрожат ноги у Закхея, выходящего из барака и вместе с ним предчувствовала его смерть.

Мона Ли не заметила, как провалилась в полусон, в полуявь, и вафельное полотенце на сетчатой полочке вдруг из белого стало бледным, потом пепельным, потом сменило цвет на розоватый, и вышла, наконец, та самая женщина, только на ней больше не было тонкой белой рубашки, а было платье цвета пыли глинистой дороги, собранное под грудью, и на руках она держала младенца, и улыбалась. Вдруг она повернулась — откуда-то шел звук, так барабанят по дереву, настойчиво и громко. Женщина приложила палец к губам, и ушла. В воздухе остался странный запах — лаванды, дыма очага и чего-то терпкого, соснового.

В дверь купе кто-то колотил кулаками:

— Мона? Ты чего там? Уснула? Мы идем к тебе! У нас «Пивденобугский» портвейн! Виноград и яблоки! — Мона Ли открыла дверь:

— Я спала, заходите, заходите. — И тут же купе наполнилось голосами, и наливали вино в стаканы, и виноградина каталась по столику, удерживаемая лишь алюминиевым бортиком.

Марченко лежала, вытянувшись на полке и делала гимнастические упражнения для ног. Маска на лице, особые упражнения для губ — чтобы четче артикулировать, — Марченко не теряла ни минуты даром. Актриса сумасшедше требовательная к себе, она поражалась, как молодые девчонки, только окончившие театральные и киношные институты, тратили время на глупый флирт, танцы до седьмого пота под оглушающую музыку, и мало кто из них действительно работал! Над ролью, над образованием — читать, читать и читать! Они почти не слушали классику, и вообще были — пустышки. Редкие, действительно одаренные, не приживались в театрах, их упорно ставили на замену или во второй состав, а дурочки, умевшие сказать, что надо и дать, кому надо — те становились звездами. Правда, — мстительно подумала Ларочка, — ненадолго. То, что спускалось с рук мужчине-актеру, женщине-актрисе не прощалось. И никакой косметичке не удавалось скрыть мешки под глазами, морщинки и сделать выражение глаз иным — таким, каким оно должно быть у Актрисы. Что-то я ворчу, — Лара делала китайскую гимнастику для лица — поплевав на ладони, она разглаживала кожу, натягивая ее от подбородка к вискам. На это нужно было тратить не меньше часа, и — никакого крема! Марченко подумала о Моне Ли — мысль перескочила быстро — с отяжелевших собственных век на широко распахнутые Монины глаза. Странная какая девочка, есть в ней что-то… что-то странное, банально, но притягивающе-отталкивающее. Иногда она мне напоминает греческие безглазые статуи, холодный мрамор, иногда — от нее исходит какая-то странная, властная сила, а иногда — будто бы огонь — рядом с ней становится жарко. Жаль ее отчима, конечно. Славный, милый Паша, так трогательно он был влюблен… но я давно не хочу видеть рядом с собой мужчин, актриса — «женщина, не способная любить», как сказали братья Гонкур. Размышления Лары прервал Псоу, ввалившийся, как сказала Лара, безо всякого на то повода.

— Ты знаешь, Лара, что наши ташкентские пленки в конторе?

— Знаю, конечно, — Лара потянула мыски на себя, — это сразу было ясно! Удивительно, как тебе еще дали насладиться ими. Копий, ты конечно, не сделал?

— Да нет! — Псоу пощекотал Ларину пятку, — да если б сделал? Кто бы хранил? Где? И зачем? Ночью смотреть, рискуя жизнью? В фильм этого не вставить…

— Ошибаешься, дружок, — Лара поманила Вольдемара пальчиком, — мы бы отсняли абсолютно тоже, где-нибудь в Бахчисарае, и склейку сделали бы при монтаже. Уверяю тебя, никто наших ишаков не стал бы искать только в одном месте — в табуне…

— Теперь поздно, — сказал Псоу кисло, — кстати, Бахчисарай, это хорошо.

— Еще бы, — сказала Марченко, — ты помнишь мою Зарему? — Псоу закатил глаза, демонстрируя восторг. Он и сам не мог понять, почему он обманул Лару, сказав, что копий нет. Наверное, он просто никому не доверял, даже самому себе.