Мона Ли

Глава 52

Трудно сориентироваться в незнакомом городе, особенно, если спиной чувствуешь погоню, но Мона Ли обладала удивительным хладнокровием, позволяющим не делать ошибок и резко менять направление пути — в зависимости от ситуации. Она понимала, что самолетом ей не улететь — нет паспорта, поездом с центрального вокзала — не уехать, там милиция. Оставались только два пути — междугородний автобус, или электрички. Покрутившись между складов и депо, Мона Ли выбралась на Московский проспект, оттуда — на автовокзал. Стараясь оставаться незамеченной, она шла по слабоосвещенным улицам, не заходила никуда, даже в работавшие допоздна кафе. На автовокзале ее ждала новая неприятность — автовокзал был открыт, но автобусы ночью не отправлялись. По залу ожидания прохаживался милиционер, в креслах дремали пассажиры, окошечки касс были задраены — до 7 часов утра. Милиционер вдруг, как показалось Моне, посмотрел в ее сторону, и она, не дожидаясь, рванула вверх — по шоссе, выходящему из города. Мимо мчались редкие в это время суток машины, проехал грузовик, груженный щебнем, пограничный УАЗик, карета «Скорой помощи» … Мона Ли шла, проходя насквозь поселки с красивыми названиями, как из детской книжки — Веселое, Доброе, Благодатное, Урожайное. Редко где уже горел свет в окошках — чем дальше шоссе уходило от города, тем тише становилась жизнь. Мона поняла, что дальше идти просто не может, и, набрав воздуха в легкие, встала у обочины, подняв руку. Тормознула жигулевская «копейка». За рулем сидел молодой парень. Даже в темноте Мона различила особый, узкий взрез глаз, широкие скулы.

— Девушка? В такое время? Куда вам, красавица? Доставлю в лучшем виде, — парень открыл дверь и даже протянул руку, чтобы втащить Мону в машину. Она отпрянула в сторону и побежала от дороги, петляя между домами поселка. Отдышавшись, дождалась, пока машина, пару раз гуднув, уехала, и снова вышла на дорогу. Теперь Мона осторожничала, и решила голосовать только машинам с пассажирами. Она и не заметила, как с проселка свернул смешной длинный автобусик, притормозил около нее. Пожилой водитель открыл дверь:

— Куда тебе, дочка?

— Я опоздала на поезд, — Мона Ли давно придумала, что говорить, — мне бы догнать, а то родители в Москве не встретят, будут волноваться, — умоляюще лепетала она.

— Ну, прыгай, чего ты, — водитель почесал затылок, посмотрел на часы, — в Джанкое перехватим московский, успеем.

Мона Ли села на переднее кресло, и стала развлекать дядьку сказками о московской жизни. В Джанкое она спросила, опустив ресницы:

— Сколько нужно заплатить? — на что водитель, погрозив ей пальцем, ответил, — Никогда больше одна по ночам не ходи и не голосуй на дороге! У меня дочь, как ты — увидел, дал бы ей ремня, — и уехал.

На платформе Джанкоя толпился народ, ожидающий прибытия пассажирского поезда «Севастополь-Москва». У составленных на землю рюкзаков курили туристы, кто-то бренчал на гитаре, бежала бабка с чемоданом и привязанными к нему авоськами, стояли военные с казенными чемоданчиками, у женщины на руках захлебывался плачем младенец. Мона зашла за угол здания, ослабила веревку на рюкзаке и осторожно вытащила сотенную из потайного кармашка. Сложив ее вчетверо, с независимым видом встала в очередь к кассе.

— Мне билет, — сказала она кассирше, — на Москву, — и протянула деньги. Кассирша чуть не выскочила из окошка.

— Откуда у тебя такие деньги, девочка? Где родители? Ты что, украла это? — кассирша пыталась разглядеть лицо Моны. Мона потянула купюру к себе, кассирша — к себе, и сторублевка разорвалась надвое. Кассирша уже свистела в свисток, а Мона, задевая пассажиров, стремглав бросилась бежать.

— Семенова! — кричал милиционер, прорываясь к кассе, — что орешь? Ограбление?

Кассирша пыталась знаками показать, — вот, мол, убегает! убегает! Но толпа, штурмующая пассажирский поезд, буквально сметала все на своем пути. Мону Ли закружило, затерло среди спин и чемоданов, и прибило, буквально припечатало к груди парня с длинными волосами, стянутыми кожаным ремешком.

— Никита? — Мона ухватила его за шею. Никита! ты меня помнишь? Никита, я — Мона, Мона! Ну, в Артеке же! Вы же там кино смотрели, помнишь?

Никита, пытаясь как-то втащить свой этюдник и не потерять из виду Лолу и Давида, кивнул Моне:

— Помню, помню, — и вот уже проводница начала убирать лесенку, Давид вцепился в поручни, подтянул Лолу, потом Мону, а Никита запрыгивал уже на ходу. Пока ругались с одуревшей проводницей, которая просто распихивала джанкойскую толпу по своему плацкартному вагону, пока прятали в туалете Мону от контролеров, пока, пока… уже начал смутно розоветь восход, а поезд все бежал, и сами собой нашлись места, и кто-то забрался на третью полку, кто-то потеснился, кто-то вышел, и вот Мона уже спала, не снимая рюкзака, забившись в угол, и из оконной щели несло гарью и запахом степи, и каким-то далеким пожаром, и все стучали колеса, и поезд шел — к Москве. Мона во сне разжала руку, и половина сторублевки упала на грязный пол, и, шурша, залетела под полку.

Каркали вороны, деловито расхаживая по путям, подбирая съедобный сор, воробьишки испуганными стайками вспархивали от каждого дуновения ветра, шли на работу угрюмые, невыспавшиеся путейцы, оживал утренний симферопольский вокзал. Сержант Алексей Будылко, напившись бледного чая с кусковым сахаром, потянулся, ощущая, что форменная рубашка пропотела и липнет к спине, и от этого сразу же заскучав, нашарил планшет, тщательно разложил по кармашкам бумаги, сделал пару приседаний и отправился в диспетчерскую, к Рудомыло — открывать вагон, составлять рапорт, и этапировать Нонну Коломийцеву до… Куда этапировать, сержант не знал, но уж куда-то было нужно. Ночью звонили из Москвы, переполошили все отделение милиции, и было строжайше приказано оказать содействие в приобретении билета из брони и лично самому Михал Михалычу убедиться в том, что Коломийцева отбыла в Москву. Михал Михалыч с лицом, скошенным от внутренних переживаний за собственную семью, погрозил кулаком Будылко и приказал — под твою ответственность! В диспетчерской сдавали смену, Рудомыло орала так, что по всем путям разносило ее противный голос, от которого, как говорили стрелочники, молоко у коров кисло. До вагона, куда заперли Мону, бежали вприпрыжку, Рудомыло на бегу успевала отчитывать всех, кто на пути попадался, и совершенно от этого успокоилась. Открыв дверь в вагон, она ногой сбросила лесенку, проскочила до служебного купе и захохотала.

— Ушла твоя пионерка! Леш! Сбежала! Вот девка, ну?! Я вчера, как фингал приметила, сразу поняла — эта через дыру в сортире вылезет, такую не удержишь!

Будылко стоял и ошеломленно глядел на старый форменный китель, валявшийся на полу да на обгорелые спички.

— Все, — только и успел подумать он, — конец службе. Хорошо, если не посадят. Да. Вот тебе и актриса… твою мать… надо было в обезьянник, — и уныло поплелся на вокзал.

Поезд подошел к Белгороду, стояли 8 минут, вагон ожил, уже выходили белгородские, толкаясь между полок, они разбудили Давидика, дремлющего рядом с Моной. Он, зевая, вышел на перрон, закурил, поежился от утреннего холодка, похлопал себя по карманам джинсовой куртки в поисках мелочи — купить у сидящих бабок газетный кулек с рассыпчатой горячей картошкой — есть хотелось зверски. Денег не было. Никаких. Вспомнил, что все спустил в карты на Гурзуфском пляже, скривился — опять у отца просить, нотации выслушивать. Деньги Давидик любил, и, учась в Губкинском, тратил их легко и бездумно. Папа слал переводы из Сумгаита, но за каждый перевод вызывал Давидика Гафурова на Главпочтамт и Давидик, выслушивая папу, чиркал шариковой ручкой в телефонной кабине непристойные надписи. С орфографическими ошибками. Мама Давидика жила в Москве с новым мужем, муж был зам. министра в Министерстве энергетики, а мама была «госпожой министершей», и хиппующий Давидик не вписывался в четырехкомнатную квартиру на Кутузовском. Мама Давидика жалела и, встречаясь с ним в ресторане «Славянский базар», умильно целовала «хорошего мальчика» в щечку и совала ему в карман пачку двадцатипятирублевок, перетянутых крест-накрест бандеролью. Но что такое деньги в Москве? Пыль… Давидик поигрывал, тратился на красивых девочек, одевался у фарцы и снимал квартиру. Сейчас, после двухмесячного турне по Крыму, он был на «нуле», да еще и в долгах. Сплюнув на рельсы, он заскочил в вагон, морщась, пробрался до полки, в углу которой спала Мона, и стал рассматривать её — от нечего делать. Мона Ли, со спутанными волосами, бледная, с еще заметным синяком на скуле, была поразительно красива — даже такой. Давидик даже причмокнул от удовольствия. Видел он красивых женщин, но такой! Такой — не встречал. Поезд дернулся, набирая скорость, Мона проснулась.

— Йес, — Давидик хлопнул себя по лбу, — ты же — актриса, да? Коломийцева? Блин… а я смотрю, что-то лицо знакомое! Девушка, разреши представиться, — Давид Гафуров, студент второго курса Губкинского института, будущий министр энергетики Азербайджана! У меня, — он подмигнул, — есть вилла в Баку, катер, и…

— Велосипед, — добавила Мона, которой все эти золотые мальчики надоели еще в Москве, — зря стараешься, студент, — Мона выглянула в окно, — энергетика мне неинтересна. Собственно, и ты тоже. Мона Ли встала и пошла к тамбуру.

— Ты куда, о свет моих очей? — застонал ей вслед Давидик.

— Умываться, — ответила Мона, — а то очи что-то запылились. Войдя в туалет, она брезгливо застыла у порога. Защелкнула задвижку, сняла рюкзак, повесила на обломанный крючок. Умылась кое-как, промокнув лицо грязной рубашкой. Кошмар, на кого я похожа, — в зеркале отражалось чье-то чужое лицо, — Мона вытащила из кармашка рюкзака расческу, но и это не спасло. Закинув рюкзак на плечо, вышла в тамбур — подышать воздухом. Стояла, смотрела на мелькающие за окном деревья, думала о том, куда теперь ехать в Москве? Возвращаться в Одинцово не хотелось, но там школа, там какой-никакой, а дом. В тамбур кто-то вошел, но Мона даже не заметила, кто. Вдруг чья-то рука дернула рюкзак, но Мона успела, развернувшись, прижаться спиной к стене. Она лопатками ощущала, что деньги на месте, в тайнике. Вошедший был небольшого роста, чуть выше Моны, в брезентовой стройотрядовской куртке и в бейсболке с целлулоидным козырьком. Он был небрит, от него несло тяжким перегаром и какой-то особой вонью давно немытого тела и чеснока.

— Сука, — прошипел он ей на ухо, — гони бабки, а то прирежу и выкину с поезда, шевелись, я твою сторублевочку приметил еще у кассы…

Мона открыла рот, чтобы закричать, тогда небритый грязной лапищей залепил ей рот и Мона почувствовала, как в живот ей уткнулось что-то острое. Небритый продолжал говорить, обдавая ее вонью. Мат, мешаясь с угрозами, заставил Мону собраться, замолчать и вслушиваться в стук колес. Она уже знала, что ей в таких ситуациях нужно лишь поймать ритм и начать отбивать его, хотя бы мысленно — любой ритм. Так-тук, так-тук, так-так, так-так, тук-тук, — повторяла она про себя, ухитряясь барабанить кончиками пальцев по стене. И тут же ее тело стало, как каменное, как неживое, она закрыла глаза, дыхание замедлилось. Небритый, думая, что девушка упала в обморок от страха, попытался стащить лямку рюкзака с плеча, но вдруг охнул, осел у ног Моны и глухо звякнула заточка, выпавшая из его рук. Мона еще продолжала отбивать ритм, а кто-то, темный, в кепчонке, скрывающей лицо, уже ловко отпер дверь вагона, оттолкнул Мону в вглубь тамбура и столкнул тело небритого на насыпь. Туда же полетела и заточка. Пока Мона приходила в себя, восстанавливая дыхание, в тамбуре уже никого не было.