Мона Ли

Глава 44

В Судаке все было плохо. Плохо настолько, что и придумать такого было нельзя. В тот момент, когда падала в море Галочка, на море не было даже спасателей, которые обычно дежурят на городском пляже. Все бестолково бегали, кричали, тут, как назло, потемнело, задул сильный, почти штормовой ветер, волны поднимались выше, казалось, они идут уже вертикально, и само море, иссиня-черное, стало враждебным и страшным. Пока бегали в милицию, к спасателям, пока те звонили погранцам, у которых были и катера, и вертолеты, и мощные прожектора, прошло много драгоценного времени. Внезапно пошел дождь, невероятно, как жара сменилась таким пронизывающим холодом, и все кутались — кто в полотенца, кто в плащи для массовки. Никто не хотел расходиться, пока милиция не оттеснила народ от берега, который, уменьшаясь, исчезал под водой, становясь морем. Мону Ли увезли сразу же. Она была в состоянии полного оцепенения, которое не раз наблюдал Пал Палыч, и ничего не говорила, только дрожала и плакала. Уже прибыл из Симферополя следователь, чтобы выяснить, не было ли злого умысла — не столкнула ли Мона Галочку в море? Все были буквально раздавлены случившимся, и никто не видел того, что предшествовало падению Галочки в море.

В номере сидели мрачная Ларочка, Северский, Псоу, Эдик, — почти вся «верхушка» группы.

— Не кажется ли тебе, Вольдемар, — сказал, наконец, Северский, — что количество несчастных случаев вокруг этой Моночки уже превышает все мыслимое и немыслимое? Я бы понял, если бы мы «Вия» экранизировали, или, скажем … «Мастера и Маргариту»… но поиметь такой набор на детской сказке — знаешь, это выше моих сил.

— Что вы предлагаете? — устало спросил Псоу, — нам осталось доснять буквально несколько эпизодов.

— В павильоне. Ты как хочешь, — сказал Северский, — я с этой ведьмой сниматься больше не буду. И я, и я, и я — говорили актеры, вставая.

— А я буду, — сказала Марченко, — если она и «ведьма», то уж не по собственной инициативе. Я знаю, что она тяжелее всех нас страдает от этого. — Только на ней нет ни царапины, почему-то, — сказал Эдик. И все посмотрели на него.

— Очень приятно, — неискренне сказал Пал Палыч, пожимая руку Лёше, — проходите. Простите, у нас обстановка не очень располагает…

— Где Таня? Спит? Прошу вас, разбудите её. Нам нужно поговорить, — молодой человек заметно нервничал.

— Таня в больнице. — Пал Палыч опять сел. — Положение настолько тяжелое, что сейчас я даже не могу вам ничего сказать. Вы не хотите мне что-то объяснить? Кто — вы?

— Как — в больнице? — Лёша не слышал Пал Палыча. — Что-то с ребенком? Она такая упрямая, у нас в Москве все условия, моя мама врач, и мы бы сделали все возможное! Но Таня сказала, — тут он посмотрел на Кирюшу, — не при ребенке, прошу вас! Вы главное скажите, — ее жизни ничто не угрожает?

— Да если бы я знал! — Пал Палыч опять встал, — знаете, что, а поедемте втроем, а? Я не в силах оставаться здесь, да и вы, как я понимаю, тоже.

— Конечно, конечно! — Лёша подхватил Кирюшу, — где больница?

К ночи шторм у берега Судака только усилился, и уже дали 6 баллов, и гнуло деревья, где-то сорвало лист железа с крыши, город опустел. Катера были в море, глубину просвечивали мощные прожектора — ничего.

— Если ее понесло течением, — кричал, перекрывая ветер, мичман старшине, — не найдем! О камни, и все!

— Где её искать, сколько времени потеряли. — Старшина 1 статьи зло глядел, как волны перехлестывают через корму, — как им разрешают девчонок на такой риск-то пускать?

— Да, не говори, — не по Уставу ответил мичман, — мужики повывелись, видать. И мичман ушел в рубку, кричать, срывая голос, что никто за бортом не обнаружен.

В ту ночь штормило — от Феодосии до Ялты, и прогулочные катера легко взлетали на волнах, грозя порвать канаты, а морские круизные суда выходили в открытое море, и оттуда доносилась музыка, и весело мерцали цветные огоньки гирлянд.

Утром Псоу вызвали в Гурзуф, на переговоры с начальством.

— Вот что, — сказал Крохаль Антон Иванович, который не просто сердился, а был в ярости, — ты, б …, сворачивай все — и группу — домой, в Москву. Понял? Будем тут разбираться.

— А как же Галя? — Псоу затушил сигарету и взял новую, — как же Галя? Бросить…

— А это не ты ее опознавать будешь, если что. Эдика оставишь, он мне тут ни к чему, — Антон Иванович зашелся в кашле, — как ты мог? Ты что ж творишь, а? Мы тебя не только из партии, мы тебя пинком под зад из советского искусства! Ты что в Чикаге какой живешь? За год чуть всех не потерял! Что ты снял-то, что? Половина пленок уничтожена… ой, Вольдемар, по тебе уже тюрьма не плачет — воет!

После такого разговора Псоу свалился с гипертоническим кризом. В местной больнице его поместили в единственную приличную палату, с видом на гряду уходящих вдаль гор. Псоу лежал, смотрел в окно и думал уже не о Голливуде, а о том, как сделать так, чтобы не возвращаться в Москву.

Встал вопрос о том, что делать с Моной. Официально за нее отвечал Коломийцев, но он был в Одинцово, неофициально — Галочка, а где была сейчас Галочка, все боялись даже думать. Оставили административную группу, парторга, и помощницу Вольдемара Иосифовича, готовую, как и все женщины, ждущие, что их шеф на них когда-нибудь, через 20 лет беспорочной службы, женится, ухаживать за Псоу.

Большущую рыбацкую лодку мотало, как чаячье перо, то выбрасывая на гребень волны, то скидывая — вниз, почти отвесно, так, что сердца у троих, вцепившихся за борта ребят, падали в темные глубины. Ребята еще держались, а вот девушку тошнило отчаянно, и они ничем не могли ей помочь. Они не взяли с собой ничего, только гусеничный трак, навязанный на канат — причаливать, чтобы понырять в Ново-Светской бухте. Шторм застал их, когда они уже вышли от Царского пляжа и подплывали к мысу Капчик, чтобы обойти его и встать в бухту около грота. Волной их понесло в открытое море, и грести уже было бесполезно, а лодочный мотор сорвало с транца, когда они зацепились за невидимую в воде береговую гряду. Их носило уже не первый час, когда они заметили кого-то, вцепившегося в бакен. Бакен сорвало, но человек изо всех сил держался, то ныряя под воду, то опять выныривая. Подплыть и помочь ребята не могли, но в какую-то минуту бакен, который был легче лодки, поравнялся с ней, и Никита, старший, самый крепкий, крымчанин, успел схватить человека за одежду. Давид, преодолевая тошноту, помог, и они втащили в лодку девушку. Она была почти без сознания, руки и ноги свело судорогой, но она была жива. Разбираться, ранена она, оглушена, или наглоталась воды — они не могли, да и не сумели бы. Волны, шедшие от Судака на Новый Свет, отнесли Галочку Байсарову в море, где она, соображая еще краем сознания, инстинктивно вцепилась в бакен. Вдруг море будто вздохнуло, еще раз подняло волну, и плавно внесло лодку в бухту, к сквозному гроту. В бухте было тихо, и обессилившие, ребята гребли, не веря, что остались живы. Вытащили лодку на песок, и долго сидели, не веря тому, что они спасены. Светало медленно, Давид остался на берегу — по туристической привычке люди, покидая лагерь, часто оставляли сложенный очаг из камней и даже спички, и принялся разводить огонь — но спички вымокли безнадежно. Девушка, которую тошнило в лодке, уже пришла в себя, и сейчас, сидя на мокрой скамье в лодке, дрожала, обхватив себя руками за плечи. Никита помог вытащить спасенную девушку на берег, и, на всякий случай свистнул — пошли в пещеры, там суше, по-любому. В пещере был хворост, сухие спички, сухой песок и даже подобие лежанки. Эх, водки бы не помешало, — сказал Давид. Так вино есть, — сказала девушка Валя, — рюкзак же не утонул? Притащили рюкзак, оставлявший мокрый след, пока его несли, из трех бутылок одна разбилась, но две были целы, и были яблоки и килька в томате. Размокший черный хлеб плавал в полиэтиленовом пакете, и они слили воду и жадно ели этот мякиш, и Никита открыл банку, потерев ее с дикой скоростью о плоский камень, а пластиковые пробки бутылок опалили на костре, и теперь пили, передавая из рук в руки, сладкий крепкий портвейн, и становилось жарко, легко и свободно.

— Ты кто? — первым спросил Никита «девушку с бакеном».

— Я не помню, — честно сказала Галочка Байсарова. Все деликатно промолчали. Ну, не помнит, так не помнит, всякое бывает. Туристическое внезапное братство предполагало вежливое отсутствие вопросов. Здесь можно было быть — кем угодно.

— Мы идем на Ласпи, — сказал Давид, — хочешь с нами?

— Ага, — Галочка кивнула головой, — очень хочу. — Последнее, что она помнила отчетливо, это поднимающийся ветер и рев моря, а еще — взгляд девочки с черными волосами, в шелковом платье цвета морской лагуны. И эта девочка смотрела ей в глаза, а казалось, что ледяные руки упираются Галочке в грудь.

Состояние Моны Ли можно было описать одним словом — горе. Что же я делаю, что я делаю, — повторяла она, — я боюсь сама себя. Откуда это ощущение, что во мне живет другая, не я? И она старше меня, и злее, она одинока и беззащитна, и я понимаю, что, когда наши часы совпадут — я пропаду. В больнице ей прокололи витамины, успокоительное, прописали лечебную физкультуру и купание. В бассейне.

— Абсолютно здоровая девочка, — говорил в трубку кому-то зав. отделением, — никакой патологии. Странноватые колебания пульса, что-то с эндокринной системой, гормоны, скорее всего. У нее пубертатный период, но рановато для её физиологического состояния. Это бывает у восточных женщин. Я выписываю её, я не нахожу никаких оснований для того, чтобы держать её здесь. Может быть, её к бабке-знахарке сводить? Шучу, шучу! Нет, ну иногда и медицина бессильна, — он положил трубку и посмотрел на часы.

Галочку Байсарову не нашли. В тот шторм утонул кто-то из отдыхающих пансионата, но это был немолодой, нетрезвый мужчина. В милиции были составлены необходимые документы и отправлены родителям Галочки. Погоревали, поплакали, в сентябре в ее театральном институте появилась фотография с траурной лентой и некролог. Мальчик с экономического, любивший Галочку, едва не сошел с ума, вскрыл вены, попал в Клинику неврозов, а выйдя оттуда, начал рисовать и внезапно стал модным художником.

Со вторым режиссером досняли павильон, ждали возвращения Псоу, который это возвращение оттягивал. Мону Ли привез Эдик, который сказал ей за всю дорогу буквально несколько слов. Да и она сама — лежала на верхней полке, отвернувшись к стенке вагона, не ела ничего, только пила воду. В Москве Эдик посадил ее в пригородную электричку, и не удержался, сказал на прощание — поосторожнее, а то еще машинист поезда умрет от разрыва сердца и все — состав под откос. Мона Ли сидела в углу, под схемой железной дороги, и смотрела в пол.

На станции Одинцово она сошла, и долго плутала по улицам меж одинаковых домиков. Кончалось лето, забивали ставни, стояли грузовики с мебелью и тюками — переезжали в город. Где-то безутешно плакал ребенок, мяукала брошенная кошка, и уже вил свои спирали горьковатый дымок от костров из опавшей листвы. Дверь в дом Коломийцевых была заперта. Мона Ли пошарила за наличником, под ковриком, под крыльцом — ключа не было нигде. Нету их, девочка, — громко крикнула соседка, — нету. Пал Палыч в школе, Танечка в больнице, а муж ихний с ребеночком в Москве. Так у Тани — ребенок? Мона поставила чемодан, — мальчик? Девочка? Не знаю, — соседка отвернулась, — откуда мне знать-то? Ты жди, папка придет, как уроки кончатся. Мона Ли села на крыльцо и стала ждать. Упал лист с березы, потом еще один, и третий… Застучал дятел, яблоко упало на крышу дома и скатилось в бочку с водой. Мона Ли сидела и ждала.