Мона Ли

Глава 42

Ханский дворец в Бахчисарае радовал глаз цветами и зеленью.

— Великолепно! — Псоу потирал руки, — это то, что нам нужно! Хотя и без верблюдов… Верблюды, вообще, стали «притчей во языцех» и вспоминались по любому поводу. Съемочная группа заполонила собой весь парк, туристам оставалось только утешиться зрелищем дворца снаружи, и заодно полюбопытствовать над процессом съемок. Мону Ли одели в белое блестящее платье до пола, в белоснежную же бархатную шапочку с вуалью, и алые сапожки на каблучке. Художник по костюму исходил не из исторической правды, а от того, насколько выиграет в костюме красота Моны Ли. В этом эпизоде она и впрямь была великолепна. Рядом с тихо журчащим фонтаном, замаскированным, насколько возможно, дурацкими гипсовыми статуями, сидела Мона Ли, а наследный принц Сашка Архаров, в немыслимом камзоле, шитом золотом, в тюрбане с фонтанчиком из перьев, стоял перед ней на коленях и объяснялся в любви. Удивительно, но они выглядели столь органично, что даже разница в возрасте (Архаров бы старше Моны на семнадцать лет), не бросалась в глаза. По саду гуляли павлины, оглашая воздух мяукающим «а-а! а-а!», с веток свисала клетка с обезьянкой, а в больших клетках, сделанных по старинным чертежам — золоченных, размером выше человеческого роста, жили соловьи.

— Съемка окончена! Всем спасибо! — кричал Псоу в рупор, и гримерши бежали отклеивать усы с мокрого от пота Архарова, снимать грим с Марченко и с Северского. Массовка, загоревшая на море, с подведенными к вискам глазами обходилась своими силами.

Назад ехали дорогой, прорубавшей себе путь в густом лесу, среди зелени щебетали птицы, окна в автобусе были открыты, пахло сосновой хвоей, нагретой корой дуба и влажной землей — в тех местах, где пробегали почти высохшие за лето ручейки. Галочка Байсарова поглядывала в сторону Моны, исполнявшей восточный танец в проходе автобуса. Пели, конечно, Никулинское «Если б я был султан», потому как больше ничего подходящего не знали.

Жили в Ялте, как обычно — народные и заслуженные — в гостинице «Ялта», те, что попроще, в гостинице «Морская», а уж совсем простые и технический персонал — по частным квартирам. Группа разленилась, лезла в море при первой же возможности, курортные романы цвели, как магнолия, короче, Ялта — это не Ташкент. Мона Ли играла «примерную девочку», заплетала косички, носила скромный сарафанчик, читала книжку «Дорога уходит вдаль» Александры Бруштейн и вообще — была тише воды и ниже травы. Но ночью, когда засыпала Галочка, до головокружения напрыгавшись на дискотеке в Доме офицеров, Мона Ли садилась на кровати, прикрывала глаза, и смотрела на светлый прямоугольник стены. Теперь она видела ту же воду, но над водой показывалось небо, все в рассветных всполохах, как в перьях райских птиц. Водоем окружали неведомые растения, и все это жило, верещало, пищало — Мона Ли слышала каждый звук, и ее тонкие ноздри ощущали этот запах, так несхожий с запахом Средней полосы России.

Мона Ли, давно уже знавшая о себе все, что положено было ей знать к десяти годам, ждала следующего этапа.

Основная часть группы так и жила в Ялте, актеры, занятые на съемках, мотались туда-сюда, но скоро наступал сентябрь, а с ним и театральный сезон. Псоу спешил, и основное было отснято как-то удивительно легко, в противоположность Ташкенту. Нужен был еще один крохотный эпизод, к которому Вольдемар боялся приступить, но замысел из головы не выходил, и, в конце концов, рискуя, он отправился к директору Симферопольского Зоопарка. Приятный загорелый мужчина, кареглазый, с жестким заборчиком седых усов, протянул руку, представился:

— Федорченко. Анатолий Юрьевич.

— Псоу, — ответствовал режиссер, — Вольдемар Иосифович.

— Что ж, бывает, — сказал директор.

— Что именно? — изумился Псоу. Тот кашлянул:

— Так, река? На Кавказе, в Абхазии, по-моему.

— Ну, и что? — Вольдемар отвык от такой реакции на свою фамилию, — река, и что?

— Ну, согласитесь — Нина Волга, Пётр Днепр, Лена Лена — тоже на слух любопытно? Простите, — директор включил вентилятор, — итак?

— Вы знаете, — Псоу достал сигаретку, — я фильм снимаю. И мне нужны тигры.

— «Полосатый рейс-2»? — позволил себе пошутить директор Зоопарка.

— Вовсе даже и нет. — Псоу оскорбился. — Арабские сказки. И мне нужен эдакий проход главной героини — с тигром. На цепочке. Или на ленточке. А второй пусть сзади ходит. И кругом павлины, павлины…

— Ну, голубчик — это вам не к нам! Это в цирк! Наши не дрессированные. Нет, и нет.

— Я был в цирке, — Псоу закурил, — там тигры на гастролях. Есть облезлый лев и пони. Макака еще какая-то. Болонки, понимаете, ли.

— Нет, — категорически сказал Анатолий Юрьевич, — и даже выбросьте все это из головы! Наш тигр задерет вашу девочку ударом лапы! К нему смотрители и то через решетку — если кормить, ну, только когда клетки чистят, выводят.

— Значит — нет? — Псоу встал.

— Не обижайтесь! Жирафа хотите? Серпентарий у нас приличный! — директор чувствовал себя неловко.

— Серпентарий у нас свой имеется, — Вольдемар был недоволен, — желаю здравствовать!

И все-таки группа отправилась гулять по Зоопарку. Изобилием животных зоологический уголок не радовал, так — площадка молодняка, где резвился и катался целый клубок из медвежат, лисят, щенят и обезьянок; выгул, в котором стояли облезшие за лето зубры, высоченный жираф с меланхолически прикрытыми веками, волки, медведи. По посыпанным гравием дорожкам пони катали малышню, тетки в белом продавали мороженое, повсюду был шум, писк, плач, смех. Около клетки с тиграми остановились. Главный, самец, красавец Шерхан, возлежал на горке из камней, свесив огромную лапищу, и дремал. Тигрицы Джина и Габи вяло перерыкивались, били хвостами и были недовольны. Иногда старшая, Габи, подходила к Шерхану и начинала ластиться к нему, тереться около шеи, и тогда разбуженный тигр так рявкал, что Габи отлетала к клетке и сидела, обиженная. Мона Ли не могла оторвать глаз от тигра. Вдруг тигр, будто почувствовав ее взгляд, проснулся и посмотрел на девочку.

Тигр еще раз зевнул, потянулся — сначала передние лапы, потом задние, и мягко спрыгнул пол вольера. Он смотрел, не мигая, на Мону Ли и шел вперед. Дойдя до разделявших их прутьев, тигр сел и уставился на Мону, как домашняя кошка. Мона Ли, сузив глаза, что-то проговорила сама себе, и, просунув ручку, почесала тигра. Толпа подалась назад. Кто вскрикнул, но служитель тут же шикнул — не испугайте зверя! Мона гладила тигра, и тот терся щекой о прутья, и тяжелый звериный запах был слышан всеми, кто стоял рядом. Мона Ли развернулась, и сказала

— Ну что, а кто тут еще живет?

— Моночка, — залебезил Псоу, — деточка, а ты в клеточку с тигриками не войдешь?

— Почему же — не войду, — Мона понюхала ладонь, — войду. Они БУДУТ слушать меня. Я могу разговаривать с ними. — И — пошла дальше, только остановилась у мороженщицы и купила себе земляничный пломбир.

Пал Палыч был на заседании педсовета, когда у Танечки отошли воды. Телефона в доме не было, она высунулась на улицу и закричала:

— Эй, есть кто? Помогите! — Но люди, услышав крик, закрывали окна, звали детей с улицы, запирали калитки. Танечка, держась за спину, ходила по кухне — где же, где же папа? Заплакал Кирюша, Танечка, собравшись с силами, стала подниматься по лестнице — успокоить сына. На верхней ступеньке она споткнулась, схватилась за перила старой лестницы, балясина лопнула, и, не удержавшись, Танечка скатилась вниз.

Мона Ли, купившая мороженое, вдруг замерла, побелела, глаза ее были полуприкрыты, и видно было, как быстро движутся зрачки под веками. К ней уже бежали. Шок, у девочки шок! Как позволяют ребенку так близко подходить к клетке с хищниками! Кто-то бежал вызвать «Скорую», кто-то предлагал положить Мону Ли в тень, на скамейку, но тут подлетела Марченко, крикнула визгливо:

— В сторону, в сторону, — взяла Мону Ли за руку и повела. Мона шла покорно, практически не видя дороги. — Уйдите, уйдите — Лара жестом показывала, чтобы отошли от них с Моной. Толпа стала в отдалении, полукругом. Мона, что случилось? — Лара спрашивала ее спокойно, отчетливо произнося слова, будто донося их в пустое пространство.

— Случится, случится, сейчас случится — губы Моны двигались медленно, — сейчас случится. Я ничего не могу сделать, я так далеко! — и она открыла глаза.

Съемочная группа уже месяц, как была в Крыму, а Мона Ли упорно не подходила к воде. На все вопросы отвечала, — боюсь. Плавать не умею. А вдруг там акулы? И каждый переубеждал её, но она так ни разу в воду не зашла. Отправились в Судак — на пароходике, на выбор натуры. Псоу решил снять под крепостью проход верблюдов — группа одновременно возвела глаза к небу — ОПЯТЬ!

— Давайте лучше внутри крепости снимать — там такие ворота чудесные! Это ж Генуэзская крепость-то! Красота! — художник едва не плакал. — Зачем нам эти чертовы верблюды? Это же памятник, крепость! Такая натура!

— Ну и что? — спросил Псоу.

— Как — что? — изумился художник, — у нас же сказка! А тут арабы-итальянцы, греки! Такое время было — все шлялись, куда хотели. И каждый свой след оставил!

— Нам это не нужно, — Псоу смотрел на море, — нам еще парусник дадут. Снимать будем Мону Ли, стоящую на крепостной стене!

— А ветром не сдует, — сострил кто-то.

— Вот, ты и будешь ее держать, — парировал Псоу.

Мона Ли пришла в такой восторг от моря, от нефритовых его глубин, от кружевных бурунов, чаек и дельфинов, следующих за их пароходиком — в отдалении. Она стояла на палубе, раскинув руки, будто ловила в них ветер.

— Посмотри на неё, — Псоу дал локтем в живот Эдику, — а? еще лет пять, и всё! Потрясающая девочка… эх, а сколько мне будет-то? — Псоу почесал за ухом. — Баба, как баба, — грубо сказал Эдик и ушел в салон. Женечка не писал ему уже три недели — гастроли во Франции. Эдик был мрачен. По трапу вышли на пирс, Мона Ли перевесилась через ограждение, глядя на сваи — там, в зеленых волосах водорослей, росли гроздьями — мидии.

— Это что такое за ракушки? — спросила она.

— Моночка, это мидии, — тут же нарисовался Архаров, дававший толпе автографы, — хочешь? Я тебе достану? Сейчас же? Мона? — Мона Ли посмотрела на него, полуприкрыла глаза, и сказала:

— Нет. Тебя отнесет и ты ударишься головой о катер. Нельзя. Нельзя-нельзя.

— Мона, здесь волн нет! Тут штиль. — Архаров раскинул руки, потом сложил, делая вид, что собирается нырнуть «рыбкой».

— Катер, — Мона слушала себя, — катер. Канат. Якорь не бросали. Отнесет.

— Сказочница моя, — Архаров уже скидывал с себя джинсы и рубашку. Оставшись в плавках, оглядел стоявших на пирсе, — эй, у кого сетка есть? Не дождавшись, эффектно нырнул рыбкой. В ту же буквально минуту, среди тишайшего моря прошла волна, видимо, от проносившейся мимо «Ракеты», и, поскрипев, лопнул канат, и чалка осталась на кнехте, а катерок понесло. Архаров, не видевший этого, буквально в метре от себя увидел днище, попытался увернуться, но ударился виском.

Кровь на воде стала видна, и вот уже прыгали с борта матросы, бежали люди с берега, и ныряли, спасая Сашку Архарова. Когда его подняли, и положили на песок, он, бледный, поманил к себе пальцем Мону и сказал ей внятно, — да ты ведьма, девочка… и потерял сознание.

По счастью, удар пришелся по касательной, соленая морская вода, как известно, лечит раны, и вот уже на следующий день Архаров, правда, с заклеенным пластырем виском, вышел на площадку. Отдыхающие пришлись весьма кстати, костюмеры сбились с ног, одевая массовку, несколько особо колоритных личностей, вроде старика-бакенщика, со смоляной бородой, похожего на пирата, или пухлой миловидной девицы, из Кишинева, сыграли даже небольшие роли и получили настоящую зарплату! Старик изобразил пирата на одной ноге, а девушка, повязанная платком, сыграла торговку овощами. Все происходило удивительно легко, даже задорно, в прекрасном темпе, что беспокоило Псоу. Он вообще был склонен к пессимизму, находя в нем объяснение существующим и грядущим бедам. Декораторы привели ворота в состояние вне-историческое, и через них туда-сюда сновали ишачки, козы, коровы, собаки — вся живность, какую можно было отыскать в Судаке. Мона Ли оживилась, и даже попросила разрешения покататься на ослике. После происшедшего с Архаровым, её стали сторониться. Сразу припомнились и другие случаи, на которые как-то не обратили внимания. Вспомнили и Марченко, и Ташкент, и уже докопались до её стычки с одноклассницами в интернате — слухи разлетаются быстро, если распускаются в одной среде. Впереди был еще эпизод, который должны были снимать на лестнице, опоясывающей крепостную стену. Начинавшаяся внизу, прямо с тропинки, она карабкалась все выше, и становилась все уже и уже. Бойницы, за которые можно было бы ухватиться рукой, были проделаны слишком высоко. Решили подстраховать лонжей, все-таки площадка, на которую поднималась Мона Ли, буквально парила над обрывом, а внизу было — море.

Накануне, в номере пансионата, в котором жили Галочка Байсарова и Мона Ли, разразился нешуточный скандал. Мона Ли собралась на дискотеку. И Галочка категорически запретила ей возвращаться после девяти вечера.

— Ты еще ребенок! Какие танцы!

— Ничего я не ребенок, — кричала Мона Ли, — мне уже 14 спокойно дают! Я хочу на танцы! Ты мне кто? Можно подумать! Да я вообще! Я могу только слово сказать, и тебя вообще со съемок выгонят!

— Ну, и стерва же ты, — Галочка даже заплакала, — я с тобой вожусь, я ответственность взяла на себя. А если что случится, ты представляешь? Никуда не пущу!

— Вот, — прошипела Мона, — если не пустишь, то, как раз — и случится.

Легли спать, отвернувшись, каждая к своей стенке. Галочка еще вставала, выходила на балкон, курила, смотрела на народ, гуляющий по набережной, на огоньки катеров в море, и ей было так обидно, что она ругала себя, на чем свет стоит — и чего высунулась? Хотела, чтобы отметили — вот, мол, какая у нас Галочка, умница! Ответственная, порядочная, да и просто — красавица! А вышло… мало того, что все шепчутся, что она, эта Мона Ли — и правда — имя такое чудное? Вообще и не девочка вовсе, а просто какая-то колдунья. Ну, — успокоила себя Галочка, — колдуньи только в сказках, говорят, правда, про каких-то бабок в деревне, и всякую ерунду про свечки на кладбище, но это все чушь и суеверия. Галочка была комсомолкой.