Мона Ли

Глава 23

— Алло? — твердо произнесла трубка, — я слушаю. Кто говорит?

— Лариса Борисовна, — пролепетала Мона Ли, — это я.

— Я — это кто? Кто? Леонид Ильич Брежнев? Катя Фурцева? Кто?

— Я — это Мона Ли. Из Орска. — Моне Ли казалось, что она теряет сознание от ужаса.

— Ах, Мона Ли! Да из самого Орска? Батюшки мои! И что — это причина поднимать меня в 9 утра? Деточка? Да я знать не знаю ни тебя, ни твой Хоперск!

— Орск…

— Тем более, — Марченко начала смягчаться, — я помню прекрасно тебя, детка. Мона Ли, Дарьябар, принцесса. Ну, и?

— Вы знаете, я в Москву приехала, а тут никого нет, а я… ну мне хотя бы… у меня тут нет совсем никого.

— Боже мой! Никого нет! Миллионы человек — и никого! Фрося Бурлакова собственной персоной! Чемодан, поди, фибровый?

— Я Мона, Коломийцева. А у меня сумка.

— Я поняла тебя. Ты сбежала от родителей, потому, что хочешь сниматься в кино. Я поняла. Так вот, знай, детка, на будущее. Ты в Москве никому не нужна, тем более — мне. Но я закажу такси, и оно за тобой приедет. И тебя привезут ко мне домой. Я тебя накормлю, но выставлю вон, потому, как заниматься беглыми девицами у меня нет ни времени, ни сил.

— Марченко? — кивнув на телефон, спросила вахтерша, слышавшая весь разговор. — Ох, крутая она! Но актриса какая! У нас ее все обожают. И боятся. Так она скромная, но дать по шее может. А вообще жалеет всех, хоть и кричит, а жалеет.

Такси привезло Мону Ли на одну из парадных улиц Москвы, застроенную сталинскими домами. Мона Ли, мысленно подталкивая себя в спину, добралась до нужного этажа. В лифте она пялилась на себя в зеркало и думала — надо же! Зеркала в лифте! Какая я чумазая и нечесаная, это кошмар. Бабушка бы сейчас… тут Моне Ли стало страшно по-настоящему.

— Что за вид? Ты шла пешком из Оршанска своего? — Лариса Борисовна открыла дверь сама. Она была в розовом нейлоновом халатике, бигуди на голове были прикрыты яркой косынкой, на лице лежал утренний крем, — в ванную, немедленно! Пока Мона Ли, погрузившись в горячую воду, пахнувшую «Бадузаном», взбивала пену и ощущала, как тепло пронизывает всю ее, Марченко звонила Эдику.

— Эдуард, — сухо сказала она Аграновскому, в момент протрезвевшему от ее голоса, — немедля свяжись с Орском. Разыщи и сообщи родителям этой идиотки, что она сбежала в Москву. Она у меня. Я могу просидеть с ней до двух дня. До двух? Осознал? Значит, приедешь и повезешь на студию. Никаких милиций, дурак! Ты понял? Эдик? И прекращай пить на ночь. С утра пей.

Дверь ванной комнаты приоткрылась, рука Ларисы Борисовны бросила на стиральную машинку халат, — оденься, и иди завтракать.

Конечно, Эдик Аграновский забыл о том, что Марченко велела ему позвонить в Орск, и не вспомнил бы об этом никогда, если бы Марченко не перезвонила.

— Э-дэк! — сказала она, отчетливо разделяя буквы в слоге, — ты сообщил?

— Куда? — Эдик размазывал по тарелке глазунью, — сообщать в смысле о чем? Ларочка, у нас съемки начнутся через неделю, вылет Ташкент, рейс 414, аэропорт… ты о чем, лапа?

— Эдэк! — голос Марченко раскалился, — ты что, му… к полный? — Эдик тут же всё вспомнил, покрылся ледяной сыпью и бросил трубку.

К тому моменту, когда Эдик Аграновский дозвонился до Орска, прошло больше трех суток. Пал Палыч находился в камере предварительного заключения. Увидев в нем жертву, милицейские не стали с ним церемонится. Списанный подчистую…

Инга Львовна, сдавшая за эти три дня так, что еле передвигала ноги, смогла только обзвонить больницы и морг, и общих знакомых. Общие знакомые, нюхом учуяв неладное и опасное, тут же оказались заняты, больны, или проще, — скажи, скажи ей — я уехал в командировку! — шептали они женам, взявшим трубку. Ленька, единственный, обошел все, что возможно, но даже в районном отделении милиции ему легко соврали, сказав, что понятия не имеют, где гражданин Коломийцев изволит пребывать в данный момент.

Поднимать Москву Инга Львовна больше не могла. Настоящий отец Павла лежал, разбитый инсультом после разноса в ЦК партии. Положение было просто чудовищным. Звонок Эдика поднял Ингу Львовну, она еле нашла силы снять трубку.

— Ингочка Львовна? Голубушка моя, — замурлыкал Эдик, — вы знаете, душа моя, тут такое обстоятельство случилось… ммм… а Пал Палыч дома-с?

— Нет, нет никого, — Инга Львовна рыдала в трубку, — Эдик, добрый человек, помогите! Я не могу понять, что случилось, нет Моны, пропал Павлик, я умираю…

— Ну-ну, — ласково прожурчал Эдик, — ну, зачем такие страсти-мордасти? Моночка тут, вот, на съемочках, просто мы ее вызвали, срочненько, а она записочку не написала. Ну, знаете, девочка, — Эдик закурил и сделал круглые глаза, — забыла. А что с Пал Палычем?

— Я не знаю! — Инга Львовна почти теряла сознание, — он исчез. Найдите его, умоляю, найдите его… было слышно, как упала трубка. Эдик помедлил и отзвонился Марченко.

— Ларочка? все, позвонил-предупредил, волновались ужасно, просто все глаза проглядели. Ну, теперь все чудненько и дивненько. Голуба моя, не забудь про самолетик и билетики. Целую твои пальчики, ножки-ручки!

— Пошляк, — Марченко скроила жуткую гримасу, — ненавижу пошлость! Ненавижу! Мона? Слышала? Папа-бабушка в курсе. Позвонить не хочешь? Боишься? Как знаешь. Останешься тут, дома. Руками ничего не трогай. Вот журналы — сядь, смотри. Когда вернусь — не знаю. — И ушла.

Жизнь Коломийцеву спасла женщина. Точнее, не женщина, а завкадрами «Госфильма», готовившая документы по отлету съемочной группы в Ташкент. Тетка умная, ушлая, из ГэБэ в прошлом. Она, просматривая листы в папке, ткнула красным карандашом в фамилию-имя-отчество, — Коломийцева Нонна Павловна, — и сказала, — а где данные паспорта? И понеслось. Паспорта у Нонны не было, и быть не могло. Зацепилось, разгорелся скандал, куда смотрели? Кто с ребенком, как это оформлено, да что вообще в этой группе творится, вызвали Псоу, тот — всех администраторов-помощников — куда смотрели? За что вам деньги платят? Всех уволю к чертовой матери. Стали названивать в Орск, там тишина, гудки в трубке, тут уж подключили директора киностудии, он — Орскому начальству, в комитет компартии, облисполком, райисполком, где папа нашей еще не прославленной, но в перспективе — актрисы, гордости Оренбуржья? Отцы города, натурально, в штаны со страху — ГДЕ? А подать! Прокурорские забегали, дома дверь взломали — поздно. Не успели. Не спасли Ингу Львовну. И вышло — Инга Львовна — в морге, а Пал Палыч в отделении милиции, где его мигом нашли. Там, конечно, не из пугливых менты, но уж больно уровень высокий, хотели по-тихому прикончить и вывезти, но не успели. Повезло. Вот, повезло просто. Сразу в больницу, даже побои зафиксировали, реанимация, лучшие врачи из Оренбурга — выходили, вытащили с того света. С перебитыми ребрами, с отбитыми почками, с сотрясением мозга, истощенного, надломленного, изуродованного…

В таком состоянии просить человека в Москву лететь — преступление, даже у Эдика ума хватило — не беспокоить. Моне Ли ничего не сказали, но она опять впала в чудовищный озноб и горячку и загремела в Морозовскую.

Отлет в Ташкент отложили, снимали в Москве, в павильоне.