Мона Ли

Глава 20

Ветер гнал Захарку в спину, он перепрыгивал через занесенные снегом рельсы запасных путей, ветер гудел в ушах, шли с грохотом товарняки, обдавая Захарку мазутной вонью и чем-то химическим, аммиачным. Мелькало в глазах, просвечивали огни семафоров, свистели паровозные гудки. Захарка шел четко на восток, в Старый город, называемый местными — азиатским, туда, где еще в далеком 18 веке Абулхаир Хан просил присоединения к Российской империи у Анны Иоановны. Сейчас эта старая часть Орска состояла из бараков, в которых жили когда-то золотодобытчики, да скорняки, да салотопы, да рабочие с рудников. Все обветшало, запустенье хуже любой мерзости — то там, то тут еще виднелись землянки, саманные домишки. Лаяли собаки, навзрыд, будто оплакивая свою долю. В снежном крошеве не видать было фонарей, Захарка шел наугад — по слепым пятнам света. С силой дернул на себя дверь косого барака, растерявшего половину окон нижнего этажа, еле держась на ногах, поднялся — мимо второго, на лестничную клетку которого выходили двери, будто вспоротые ножом — жалко торчала пакля из щелей, чернели проемы выбитых дверей. На третьем, чердачном, этаже была всего одна дверь, спрятавшаяся за деревянной лестницей. Захарка стукнул — условным стуком, подождал, и буквально упал в коридор.

В комнате было так темно и так накурено, что ело дымом больные глаза.

— Монгол? — спросил чей-то сиплый голос.

— Я это, Пак, — ответил Захарка.

— Тебе плохо, Монгол? Подойди ближе. — Захарка приблизился к центру комнаты. За низким столом сидели два корейца и играли в падук. Плетеные корзиночки с шашками были полупусты — игра только началась. — Сядь рядом, — приказал тот, кого звали Пак. — Я слышал, что ты ищешь свою дочь, Монгол?

— Да, — ответил Захарка.

— Ты знаешь, кто убил твою русскую жену, Монгол? — Пак двинул белую шашку.

— Нет, — ответил Захарка, — я бы убил её сам. Она ушла к русскому.

— Справедливо, ты всегда был сильным, Зихао. Убить ты ее не смог, но ты можешь убить судью?

— Я болен, — Захар сел на пол. Пак сделал движение рукой, будто поднял вверх воздух, и Захарке принесли трубку:

— Кури, — Пак погладил свой ватный халат, — ты убьешь судейского и вернешь свою дочь, Зихао Ли. Захар затянулся, дым, проникая в легкие, наполнял все тело блаженным успокоением.

— У судейского есть моё письмо. Если его найдут, они покончат со мной легко, — возразил Захарка. Пак задумался — он окружал черную фишку — белыми:

— Убей того, у кого письмо, что проще?

— У меня больше нет сил, ты же знаешь, Пак. Ты отнял мои силы.

— Когда выбирают забвение, теряют волю, — Пак сбросил фишку на прожженную циновку.

— А кто убил мою Машу? — спросил Захарка, когда боль отлетела вверх, под потолок, — ты убил её, Пак?

Вечером, лежа в неуютном гостиничном номере, Мона Ли, приподнявшись на локтях, взахлеб рассказывала Пал Палычу:

— Пап! Ты представляешь! Ой! Нас водили потом павильоны смотреть! Там так интересно! Там идешь — улица, дома, двери открываются, окошки… а в дверь войдешь, а там ничего, представляешь? Ну, тряпки, ящики какие-то. И свет прямо сверху — как на катке! Ой, а там столько девчонок было! И всех фотографировали, и в костюм одевали! И такие они злые, мне одна вообще сказала — ты чего сюда приехала из своей Сибири, ты… из этой… а! про-вин-ции, это что, пап? А почему Сибирь? У нас река Урал? Ой, а потом вышел этот, со смешным именем, Вольдемар Иосифович, представляешь? Я на бумажке записала! Никто не выговорит! Ой, ты знаешь, он так кричал потом, такой грубый… пап! Я домой хочу. Ну, поехали, — Пал Палыч протянул руку и взъерошил волосы Моны Ли, — поехали? Бабушка ждет? Ой, ну да. — Мона Ли вздохнула. — А в кино тоже хочется, пап?

— Спи, — Пал Палыч старался казаться спокойным, но Захарка Ли не выходил из головы, — спи, утро вечера — что?

— УМНЕЕ! — завопила Мона Ли и прижала ладошку ко рту. — Папочка! как я тебя люблю, — прошептала она и уснула, сидя.

На следующий день почти половина претенденток отсеялась, было тише, работали в третьей студии, где все было по-настоящему. Саша Архаров, загримированный под принца, в каких-то чудных шароварах с блестками и в белом тюрбане на голове, одуревший от бесчисленных дублей, с Моной Ли был отменно вежлив и даже ухаживал. Восходящей звезде, сыгравшей партизана в фильме «Огненный лес», было всего 18 лет, он был студентом театрального училища им. Ермоловой, красавец и жуткий позер. Прекрасно сознавая свою привлекательность, вовсю кокетничал даже с взрослыми актрисами, с гримершами, с костюмершами, вел себя раскованно и вызывал восхищение у девочек, девушек и женщин.

— Мона, — прошептала на ухо пожилая гримерша, накладывавшая тон на дивную кожу Моны Ли, — будь с ним поаккуратнее! Ты еще ребенок совсем! — Мона Ли улыбнулась, как обычно — и ничего не сказала. Гримерша потрогала ее щечку тыльной стороной ладони, — Нин, ты посмотри, какая кожа! Одуреть просто! — Молоденькая Нина, в джинсах и клетчатой рубашке, в кокетливом фартучке с оборками, погладила щеку.

— Фантастика! Такой даже у Марченко нет! А уж там миллионы вбуханы… Деточка, ты чем умываешься? — спросили они хором.

— Детским мылом, — просто сказала Мона Ли.

— А крем?

— Ой, что Вы! — мне бабушка не разрешает!

— Сирота, — перемигнулись гримерши и стали наводить Моне и без того соболиные бровки.

Вольдемар, или, как его звали за глаза, Вольдемарш, отсматривал пробы. Сгрудились рядом все, кто был свободен от смены — камера не просто полюбила Мону Ли. Камера её — обожала.

— Ты не находишь, — Вольдемар ткнул карандашом в экран, — она чуть старше, чем на натуре, нет? — Эдик пожал плечами:

— Пожалуй, да.

— Но это лучше, — Псоу крикнул, чтобы промотали на сцену с Архаровым. — Сашка! ты ее чуть не изнасиловал на пробах!

— Ну, скажете тоже, — развязно протянул Архаров, прикуривая вторую сигарету, — но скажу честно — от нее какая-то магическая сила идет, я просто ощущал, что меня к ней буквально притягивает.

— Ой, Сашечка, — это уже вторая режиссер, пожилая, коротко стриженая брюнетка, вечная сподвижница и бывшая любовница Псоу, сказала, закашлявшись, — есть хоть одна баба, которая тебя не притянула?

— Ты, Эллочка, — Архаров показал ей язык, — ты меня отталкиваешь, дорогая.

— Ага, — Элла сказала в микрофон, чтобы дали свет, — или я мужик, или ты — баба.

— Брэк-брэк, — Псоу уже сидел за столом, — так, тащите сценариста, будем кроить его писанину, — а, простите, вы здесь, да, ну дивный сценарий, новое слово, не иначе. Нам нужно будет снизить восточный колорит.

— Да как же? — Илья Аркадьевич Шумман скривился, — это все-таки тысяча и одна ночь, а не сказка «Репка», знаете ли. Тут смысл в Шахразаде, если вы вообще с текстом знакомы!

— Ну-ну, не надо нервов, — Вольдемар потряс сценарием, — мы просто сделаем Дарьябар чуть старше, Шахразаду моложе, Будур совсем юной.

— Да-да, — Шумман расхохотался, — и Джинна загоним в бутылку с виски?

— Я люблю остроумных людей, — заметил Псоу, — но хороших сценаристов больше, чем знаменитых режиссеров. — Сценарист умолк и делал пометки на полях.

— Мона! — Вольдемар скрестил руки под подбородком, отчего стал виден перстень с гагатом на мизинце, — мы — я и худсовет, отсмотрели твои пробы, и, в общем, вполне прилично. Ну, не блеск, нет профессионализма, безусловно. Есть непосредственность. Манкость есть, да. Еще руководство студии посмотрит, а я — утверждаю. Сейчас начнем решать технические работы, а ты пока с папой можешь ехать в свой Алтайск.

— Орск, — поправил Пал Палыч.

— Не вижу существенной разницы, — отбрил Псоу, — не Париж же? Пока будем решать здесь, составлять график съемок, вы утрясайте вопрос с руководством школы, если заминки — тут же мне лично, — он широким, почти детским почерком, исписал лист бумаги. Командировочные получите в бухгалтерии.